1
Серый костюм в тусклую красную полоску, фактурная розовая рубашка, на левой французской манжете инициалы, малиновый галстук с золотинкой – Амато сидел за столом-почкой с ореховой отделкой и разглядывал.
– Я вам прямо скажу, – произнес он. – Смотритесь вы, ребята, отлично. Заявляетесь на четыре часа позже, на вид говно насранное, и от вас воняет. Блядь, с кичи только откинулись или что?
– Это все он, – ответил первый. – Опоздал. А я стоял и ждал его.
На обоих – черные высокие ботинки с красными замшевыми вставками. На первом защитного цвета пончо, трепаный серый свитер и линялые джинсы. Длинные волосы – грязно-светлые. Бакенбарды. На втором – защитное пончо, серая фуфайка и грязные белые джинсы. Черные волосы до плеч. И черная щетина.
– Собак надо было запереть, – сказал второй. – У меня ж их четырнадцать штук. Это не сразу. Не могу ж я просто так куда-то, а их на улице оставить.
– И в шерсти весь, – сказал Амато. – Собакам этим, видать, с тылу заходишь.
– Все от дрочки, Хорек, – сказал второй. – У меня ж нет твоего фарта после выпуля, ни гешефтик меня не ждет, ни хера. Вот и приходится по масти.
– Здесь – Джонни, – сказал Амато. – Можете звать меня Джонни. Для шестерок я тут скорее «мистер», но вам можно «Джонни». Нормально будет.
– Попробую не забыть, Хорек. Честно, – ответил второй. – Но ты же скидку мне делай, а? Я, блядь, тока-тока с деревни. У меня в башке пиздец. Мне надо опять к обществу приспосабливаться, вот чего.
– Получше никого не мог подобрать? – спросил Амато у первого. – Этот говенно выглядит и никаких манер. И мне с такой сранью как?
– Мог бы, – ответил первый. – Но ты ж сам просил найти порядочного, помнишь? А Расселл, может, и умничает, но порядочный. Если привыкнуть.
– Еще бы, – подтвердил Расселл. – А когда таким, как ты, че-то надо, а у самих кишка тонка, наверно, придется очень постараться.
– Очень мне этот мудак не нравится, – сказал Амато первому. – Наглый слишком, на мой нюх. Сходил бы лучше притащил мне крутого черножопого. А на этого хуесоса мне терпения не хватит даже объяснить, чего я хочу.
– Расселл, ну еб твою, – сказал первый. – Будь добр, заткнись уже нахуй, не дергай мужика почем зря, а? Он нам помочь хочет.
– Я не знал, – ответил Расселл. – Я думал, это мы ему хотим помочь. В натуре, Хорек? Помочь мне хочешь?
– Пошел отсюда нахуй, – сказал Амато.
– Ого, – сказал Расселл. – Так, блядь, нельзя с людьми разговаривать. Когда клиента учишь машину водить, ты разве так с ним?
– Я вот чего хотел, – сказал Амато. – Мне два парня нужны – принесет тридцатку, по моим прикидкам. Тридцать тонн. А таких говнюков, как он, Фрэнки, таких вот засранцев я покупаю десятками по восемьдесят центов. И еще одного в придачу мне дают просто так. Найди мне кого-нибудь еще, Фрэнки. А такую срань я выслушивать не стану.
– Шмагу нашу помнишь? – спросил Фрэнки.
– Шмагу, – сказал Амато. – Какую еще шмагу? У нас шмаг сотен девять было. Только повернешься, эта мартышка новую сует, давай подписывай. Какую шмагу?
– Ту, по которой нас завалил, – ответил Фрэнки. – Федеральную.
– По коллектовке, – сказал Амато. – Ну. Когда на меня тот здоровый трюфель наехал.
– Дылда Сэлли, – сказал Фрэнки.
– Не знаю я, как его звали, – ответил Амато. – Мы с ним лясы не точили. Он с меня штаны спустить пытался, вот и все. «Ты, мальчонка, не дрыгайся минуточку, я тебе в сахарную попцу щас заправлю». Гондон. И весь в белой помаде.
– А на следующую ночь его не стало, – сказал Фрэнки.
– А на следующую ночь меня не стало, – сказал Амато. – Если б остался, точно бы не стало того черножопого. Я уже Билли Данну долото посунул на этого ебилу, если б я остался, он бы его на шпацире замочил. Вертухаи же, блядь, тупые – когда надо, их не дождешься, вот и вертись как знаешь.
– Ты был в Норфолке, – сказал Фрэнки.
– Я был в Норфолке, – подтвердил Амато. – Сижу весь день, слушаю, как какой-то щегол моего, блядь, адвоката рылом в говно макает, а сам думаю только, что́ Билли с этим трюфелем сделает, когда я вернусь. И тут выясняется, что еду я в Норфолк. И вечером у меня только один базар – с монашкой в серой херотени. Спрашивает, не хочу ли я на гитаре, блядь, научиться.
– Я ее знаю, – сказал Расселл. – Она там везде. В Конкорд как-то раз приезжала. Я ей говорю: «Сестра, если б я хотел научиться на гитаре, я б гитару и взял, блядь». Больше не лезла. А многим нравилась.
– В тот вечер черножопый в больничку загремел, – сказал Фрэнки.
– Хорошо, – сказал Амато. – Хоть сдох он там, блядь?
– Не-а, – ответил Фрэнки. – Но я его потом видал. Ему на тыкве, блядь, фута три шкуры не хватало.
– Ого, – сказал Амато.
– Он. – И Фрэнки кивнул на Расселла.
– Без балды? – сказал Амато.
– Обскубал его, как блядский апельсин, – сказал Фрэнки.
– Скорее, как кору с дерева, нахуй, обдирать, – сказал Расселл. – Такой шкуры, как на нем, я больше нигде не видал.
– И на тебя наезжал? – спросил Амато.
– Кто-то всегда наезжает, – сказал Расселл. – У кого-то, мне показалось, самая здоровая емкость с пастой на свете, и он на меня наезжает. А у меня блудка имелась – я пока туда ехал, с одним парнем познакомился, и он мне говорит: давай стоху из заначки, я тебе эту блудку справлю. Говорит, пригодится на всякий пожарный. И точно – десяти минут не прошло, а этот черножопый давай ко мне подъезжать. Но потом уже не подкатывал.
– Так вот оно и вышло, – сказал Фрэнки. – Мудак-то он мудак, но длинный.
– А чистый? – спросил Амато. – Оба вы чистые?
– Фрэнки, – сказал Расселл. – Ты на чем сидишь?
– Закрой уже, блядь, нахуй, хайло, Расселл, а? – сказал Фрэнки. – Ну. Я как откинулся, в рот ни капли, только бухло. Да и не сказать, что бухло. Так, по пивку. Получки вот дождусь – начну с хорошей выдержкой кирять, такое вот.
– Ты на колесах, – сказал Амато. – На киче ты на колесах сидел. Я тебя видел, не забывай. Сонники жрал, за ушами трещало.
– Джон, – сказал Фрэнки. – Сонники там были. А вот пива я не заметил, чтоб наливали. Вот и брал, что есть. А после выпуля так и близко не подходил.
– А он? – спросил Амато.
– Ой, Хорек, – сказал Расселл. – Я лично вообще против. Ну, от силы пару кварт крепленого пойла, травы чуток, пару-другую чеков, но я ж этим сопел, нет? Нельзя сказать, что я на чем-то сижу. Я вообще бойскаут-волчонок, знаешь? Там при входе шмон, а потом узлы учат завязывать – такое вот.
– Хмурый, – сообщил Амато Фрэнки; тот пожал плечами. – Я прошу тебя найти мне чувака, а получаю вот такое, а дело не ждет, и нам светил очень милый куш. Мне одного надо, два чувака на сравнительно простую работу, главное – чтоб они ее не проебали. А ты мне что подсунул? Какого-то, блядь, пыжика. И я теперь должен вас, ребята, взять туда и пустить, и вы туда пойдете и раз и навсегда все проебете – а такая работа раз в миллион лет выпадает. Я не жопой тут повертеть, знаешь, поэтому мне нужен чувак, который будет нормально выглядеть, а вот это туда зайдет – и что? Отключится? Мне капуста, блядь, нужна, а больше ничего.
– Хорек, – сказал Расселл, – когда я был маленьким, я по «Чераколу» улетал. И без побочки. А когда служил у дяди, мне, знаешь, в норы лазить приходилось. Вся рожа в саже, а я в норе – в кулаке сорок пятый калибр, в зубах, блядь, нож, а я в тоннели лезу. Каждый день вот так лазил. Если в тоннеле ничего нет – хороший день, значит. А не очень повезет – так там, блядь, змея окажется или еще чего, и оно захочет тебя сожрать. Слегка не повезет – это если какой-нибудь тощий косоглазый внутри сидит с винтовкой и в тебя целит. А совсем плохо – это если он в тебя еще и попадет. Или проволочка там натянута, а ты прощелкал или внимания не обратил, а проволочка эта прицеплена к чему-нибудь такому, что очень быстро взрывается. Еще бывает – бамбуковые колья торчат острые, все вьетконговским говном обмазаны, и заражение крови у тебя случается мухой… Так вот, мне совсем плохо никогда не было, – сказал Расселл. – Два года я по этим норам лазил – и ни одного плохого дня. «Мустанги» я не скупал и говнюков тупых ездить не учил, но и дней скверных у меня не было… Штука-то вот в чем, Хорек, – продолжал он. – Когда у меня такие дни бывали, я ж не знал наверняка, плохой это день или нет, понимаешь? Начинал себе помаленьку, а там, прикидываю, – все дело в хватке. Мне б не хотелось тебя обижать или как-то, но у меня-то хватка всегда была, понимаешь? И мне казалось, что все неплохо, поскольку, думаю, хватка у меня есть, что еще надо, стало быть – все в порядке. Потому вижу – одного парня повезли, второго, в зеленые мешки суют, понимаешь? А у парочки, когда их оттуда выволокли, уже ни хватки нет, ни хуя, в буквальном смысле ни хуя, ни яиц – так им вот не повезло, потому что сажа в такой норе от ран не поможет. Ебаные эти мины-ловушки сажу пробивают, как будто и нет ее вовсе… Вот и стал я думать, – говорил Расселл. – А думать я не очень мастак. Но мозгой шевелить начал и вот вижу – в говнище я по самые брови и лично ничего с этим сделать не могу. Остается одно – хватка да везуха, только про хватку мне больше известно. Не могу я себе позволить скверных дней, просто не могу. А как их избежать – не знаю. Поэтому я оттуда вылазил и знал, завтра опять полезу, а думать могу только про одно: ну вот, еще один день потратил. И все. Покурю – и попускает… А потом на других смотреть стал, – продолжал он. – Вижу, а сам себе думаю: они же все, почти все, по крайней мере, шабят. И те, что на дури, знаешь? По тяжелой, то есть, на дури – они как-то притормаживают. И так вот я сижу и подмечаю. За собой, за другими – прорюхал немного и понял: вот оно что, когда те ребята подсаживались, они же тоже, наверно, по чуть-чуть сначала. А потом память отшибает. Тебе только одного надо, а на остальное накласть, понимаешь? Забавно так. А те, кто постарше, они бухают крепко. И скоро начинают очень болеть. А это скверно – у них руки трясутся. И тоже клювом щелкают. И ты туда залазишь, а там проводок, или узкоглазый, или еще чего-нибудь, и тебе надо хорошенько сперва про все это подумать, а то потом времени на подумать не будет. Тормозить тут – себе дороже… И вот я герыч попробовал, – сказал Расселл. – Надо же что-то. И я эту славную белянку себе нахнокал, и что – заправился после, да? После того, как оттуда вылез. Вечером обратно лезть не надо. Сначала нюхтарил. Потом ширялся иначе еще, но главным образом – нюхтарил. Но я на нем сидел, да. И мне нравилось… Ладно, – продолжал он, – от него не… от него здорово, но он с тобой ничего вообще-то не делает, ты сам это знаешь. Когда внутри, он тебя никак не защитит. Но ты там был, потом оттуда вышел, а потом тебе опять туда идти, и думать тебе про все это не хочется: вдруг больше не вылезешь – но ты опять туда лезешь и всю везуху свою тратишь на такие вот раздумья. Для такого, блядь, герыч в самый раз. Он не тормозит. А просто хорошо тебе от него становится. Этого мне и надо.
– Еще бы, – сказал Амато. – Этого тебе и надо будет перед тем, как на мое дело идти, и ты себе чего-нибудь нахнокаешь и улетишь и на дело пойдешь обдолбанным по самые помидоры, а какой-нибудь мудила бедный начнет там верещать или еще чего-нибудь и пулю схлопочет, и то, что сопляк с мозгами, блядь, ни за что бы не проебал, непременно проебется. Именно этого я и опасаюсь.
– В норме все с ним будет, Джон, – сказал Фрэнки.
– Может быть, с ним все будет в норме, – поправил его Амато. – А может, и не в норме. Может, с тобой в норме ничего не будет. Я вообще не хочу, чтобы кого-нибудь тут зацепило. Вообще низачем не нужно, чтобы кого-то зацепило – ни тех, кто пойдет, ни тех, кто там будет, когда туда пойдут. Там капуста – одна капуста, больше ничего. Никакого, блядь, говнища, чтоб никакой беспредел не начался. Если б там такое светило вообще – ладно, я, может, и рискнул бы. Взял бы парочку отморозков, они с катушек бы слетели и все испортили, будь это банк или что – через неделю он бы на месте стоял и туда бы можно было других, побашковитее, заслать, еще ладно. А тут нет. Тут не так. Проебете – и пиздец, больше не будет. Тут головой думать надо. Я должен быть уверен. Я с людьми поговорю. Спешить не будем – сколько надо будет, столько и буду думать.
– Джон, – сказал Фрэнки, – мне хрустов надо. Я долго на киче парился и ничего себе не нарыл. Ты мне мозги не еби.
– Друг мой, – ответил Амато. – У меня жена есть, Конни, да? Отлично свинину жарит. Фарширует ее, знаешь? Очень вкусно. И вот как-то вечером нажарила она свинины. Я только домой вернулся. А есть не смог. Я говорю: «Конни, ты мне свинины не жарь больше никогда, не надо». А раньше мне так нравилось, я всегда говорил, лучше она ничего не готовит, а готовит она вообще здорово. Ну вообще то есть отлично стряпает. Потому, блядь, и такая толстая все время – нравится есть ей и готовить нравится, она зашибись готовит – и ест сама. «Бекон, – говорю, – ветчина – тут мне все равно, от какой она свиньи. А вот свинину не надо. Ты фасоль туши, ладно? Только без свинины. Фасоль я буду. А свинину – нет». И я, блядь, пошел к ларьку с мидиями и сел жрать у себя в машине. Почти семь лет дома не обедал – только месяц назад где-то стал. А питаюсь у ларька. Что-то раз проебано – и уже не забудешь, да? На что-то я не того парня выбрал – все торопятся, надо шевелиться, драхмы нужны, то и сё, ладно – нормально с ним все будет, а мне, в общем, хуже всех при этом. И мы его берем, но я знаю – в этом чуваке я точно не уверен. Не могу сказать, что́ не так, просто знаю – не тот он чувак. Но все равно его беру. И он в натуре оказывается не тот, и я жру сало это сраное свиное чуть ли не каждый день, такое чувство, почти семь лет, а у меня дети растут, и с бизнесом-то все в норме, но не так хорошо, как могло бы, и я сам у дяди на поруках, а теперь всего этого уже не вернуть, понимаешь? И вот теперь любимое больше в рот не лезет, потому что напоминает, и я уже больше не спешу, хоть тресни. Нет, на тебя-то мне наплевать, что там у тебя за беда. Можем что-то сделать – зашибись, что-нибудь и сделаем. А если еще и надежно, без проебов чего-нибудь важного, чтоб самим опять в говно не вляпаться. Только свинины я уже, блядь, нажрался. И проебывать ничего больше не стану. Позвоните мне в четверг. В четверг я уже все пойму. Дам вам знать.