— Сам подумай, куда я надену? Разве перед тобою здесь походить. Выйду на поле в дарёной тобою рубашке, а, скажут все, вот чем князь за любовь платит! А любовь, она не продажная.
— Давай я тебя в город перевезу? — предлагал князь.
— Чтоб меня там твоей наложницею считали? Да ни за что! Кем я буду там, в твоих хоромах, — поварихой, вышивальщицей, ключницей?
— У Святослава была Малуша в ключницах, а родила великого князя.
— То-то его Рогнеда и позорила робиничем, сам мне эти байки рассказывал.
Оставалось одно — назвать её княгиней.
С тем и ехал Довмонт после разговора с Гаврилой Лубиничем.
«Приеду, буду умолять войти в хоромы хозяйкой, — думал по дороге князь. — И то правда, кто спрашивал у Ольги о её достоинстве, когда она выходила замуж за великого князя? А как станет княгиней, тоже никто уж не спросит».
Только пусто и холодно было в низкой её избушке. Хотел уже выйти князь, но догадался запалить лучину, а запалив, увидел прижатую дешёвой глиняной миской грамотку на бересте:
«Прощай, князь! Ты слишком долго раздумываешь и тем доказываешь, что я тебе не ровня. А и в самом деле, какая я тебе ровня! Тебе невеста нужна из княжон, на ней и женись, её и люби. А я, князь, ухожу отсюда. Не ищи, всё равно не найдёшь. Да хранит тебя и невесту твою будущую Господь!»
Князь сунул бересту в суму, распахнул дверь избушки ногой, вскочил на коня.
— В Псков! — приказал он удивлённой дружине. Ветер с дождём мочили ему лицо, он гнал коня, вытирал рукавом влагу со щёк, а когда она попадала на губы, то казалась солёной и горькой.
Не останавливаясь у своих хором, он подъехал ко двору Гаврила Лубинича, и когда тот вышел навстречу, бросил в его полное недоумения лицо:
— Ищи невесту! Согласен.
Между скорбью и радостью
ватовство — дело непростое, особенно если разговор о княжеской дочери. Так просто приехать: «ваш товар, наш купец», а после получить от ворот поворот — это и своего князя оскорбить, и семье невесты причинить большую неловкость. Так можно друзей сделать навек врагами. И там, где родители молодых не договорились, когда будущие жених с невестой ещё люлюкались в колыбели, разговор заводят как бы нечаянно, исподволь, осторожно, чтобы и тем и другим можно было уступить, не уронив своей чести.
Боярин Гаврило Лубинич поехал навестить друга своей молодости боярина Гаврилу Олексича. Когда-то стояли они, два архангела Гавриила, на Чудском озере плечом к плечу, один выручал другого. С тех пор и жила между ними приязнь. Не только чтоб вспомнить старую дружбу, пустился в дальнюю дорогу из Пскова в Переяславль Гаврило Лубинич, ещё было у него поручение от князя — присмотреть добрых лошадей среди тех, что завезли татары на Русь. У Орды все народы ходят под рукой — и лошади тоже со всего света. И князь Довмонт решил дать свежую кровь своим лошадям. Поэтому Гаврило Лубинич приискивал трёх-четырёх высокопородных жеребцов да пяток кобылок.
Присматривал и скорбел: не те стали русские города, после Батыева нашествия так и не восстановились во всей былой красе. И меньше и тише. Во Пскове с утра во всех сторонах стучат топоры, здесь же — в столице немалого княжества — как дом опустеет, так и стоит безлюдный, бесхозный.
— У нас-то что! — грустно подтверждал Гаврило Олексич. — Ты бы взглянул, что с матерью нашей стало — городом Киевом. Он, как татары его пожгли, так и стоит, скоро совсем превратится в сельцо. Уже митрополит Кирилл подумывает навсегда перенести свой престол из Киева во Владимир. Так уж и Владимир тоже не тот.
Так беседовали они, а заодно и про своих князей разговаривали.
— Ваш-то литвин как — уговоров с городом не нарушает? Не женился всё ещё?
— Лучше князя Псков не видал! Я как сказал это почти десять лет назад, когда сам был посадником, так и до сих пор повторяю.
— Повезло вам с князем, что говорить. Ему б при Александре Ярославиче! Под Раковором он хорошо стоял.
— Не женится! — тише, словно боясь, что их подслушают, продолжал Гаврило Лубинич. — И хотел бы, да попробуй сыщи ему невесту. А уж чадолюбив! От детей глаз не оторвёт!
— Наш-то Димитрий Александрович, как его в Новгороде во второй раз обидели, съездил к Ногаю, с ним дружит теперь. А Ногай, этот ханский воевода, он же себе в жёны взял дочь самого византийского императора! Его вся Орда боится! А наш с ним теперь лучший друг. И тоже думает, за кого б дочь замуж выдать. Со мной советовался. Я говорю: «А возьми да за Довмонта псковского и выдай».
— А князь?
— А князь говорит: «Как же я могу выдать, если он дал зарок больше не жениться».
— Нет, таких зароков Довмонт не давал, я это знаю. Даже, наоборот, говорит: «Ищи мне, Гаврило Лубинич, невесту. Не могу больше жить бобылём». Так и сказал. А уж чадолюбив! И про вашего говорит: «Жаль, не успел много друзей на Руси приобрести, но один друг есть — князь Димитрий Александрович». Так и сказал.
Дня через два боярин Гаврило Олексич, знаменитый герой Невской битвы, как бы невзначай переговорил со своим князем. Князь обрадовался, что может помочь делу, с которым прибыл псковский боярин: он недавно сам привёз из Орды несколько отличных жеребцов ахалтекинской породы и одного готов был подарить Довмонту. А ещё добавил, что дочь его, княжна Марьюшка, часто вспоминает поездку во Псков и про князя несколько раз отца спрашивала, есть какие о нём вести?
— Так что если со своим сговоритесь, то и засылайте сватов, — добавил от себя знатный боярин.
Гаврило Лубинич возвращался в Псков, и душа у него была полна радости.
Очередной обоз из Новгорода привёз для Ибн Хафиза ещё один сундук с книгами.
Сундук открывали при иноке Кирилле.
— Убайд, взгляни, что прислал мне почтенный Натили! — радовался старик, вынимая одну книгу за другой, писанные на пергаменте цветными чернилами. Жаль только, что не разбирал инок Кирилл их буквы, хотя и ценил красоту написания.
— У нас есть знатные каллиграфы, бывают даже состязания в красоте письма, когда десять юношей упражняются в написании одного и того же рубаи. Среди каллиграфов есть известные визири.
Инок уже знал, что такое рубаи, — старик даже напел ему несколько рубаи великого Омара Хайяма, который тоже считал себя учеником Ибн Сины. И одно — о пользе вина — он повторил на своём языке, по-персидски.
— Веселие на Руси есть питие, — ответил инок известной пословицей, а сам с грустью подумал, что и там, в ихней Бухаре, тоже, стало быть, попивают. Хотя говорят, что их Алькоран так же бранит такое веселие, как и Священное писание.
Удивило же инока не обилие книг — у них в монастыре не было столько, сколько у Ибн Хафиза в доме бездетных хозяев. Удивили инока грамоты, писанные от учёных друзей на странных листах. Он и на ощупь пробовал эти листы, и на зуб. Не папирус, не пергамент, не береста — исхитряются же люди в выдумках своих!
— То китайский папирус, мы зовём его так. Для писания очень хорош и дёшев, но жаль, размокает. Его к нам привозят караваны из Китая, и он стал моден у нас. Некоторые называют его «бамаг».
Кирилл же пришёл слушать рассказы старика Ибн Хафиза о Ветхом Завете. Даже отречённые, запретные, Церковью книги не рассказывали этих историй, и Кирилл не знал, как отнестись к тому, о чём говорил учёный старик. А ну как это дьявольское искушение? Змий, убеждающий вкусить от Древа познания? И всё же не мог он ничего с собою поделать — приходил к старику, зазывал его на заветную скамейку и слушал, слушал.
Старик же вовсе не убеждал поверить в свои истории. Он даже слегка подсмеивался над ними, но если Кирилл просил, то рассказывал.
Говорил же он, что Адам и Ева не сразу оказались вместе, когда Бог их выгнал из рая. Сначала Бог разлучил их, и Ева сто пятьдесят лет жила на Цейлоне. Лишь потом, когда Адам с помощью архангела Гавриила построил первый храм Господу, он воссоединился со своею женой. Или тот же Ной, — Бог не сразу устроил людям великий потоп. Несколько сотен лет Ной убеждал, уговаривал жить людей праведной жизнью. И лишь когда Бог увидел, что все попытки Ноя образумить людей добром не кончаются, лишь тогда-то он на потоп и решился.
Этих историй старик знал множество.
— Их знает каждый хафиз, — сказал однажды старик.
— Каждый кто? — переспросил инок Кирилл. — Уж не назвал ли ты своё имя?
— Наши имена, как и ваши, имеют свой смысл. Хафиз значит то же, что греческий Теофил, или ваш Боголюб. Хафиз — это тот, кто выучил весь Коран наизусть.
— Прежде, когда на Руси было мало книг и не было пергамента, иноки тоже заучивали их наизусть, — рассказывал Кирилл.
Он уже знал, что старик все их беседы записывает, как и местные названия трав.
— Великий Бируни, он, кстати, был другом Ибн Сины, побывав в Индии, написал ценнейший труд об этой стране. Почему бы и мне не написать свой труд о Псковском княжестве времён правления князя Довмонта? — сказал как-то раз старец.
Инок же подумал о том, как повезло ему, иноку, что Бог дал возможность вести беседы со столь разнообразными людьми!
Правда, сейчас он боялся, как бы басурмане не съехали навсегда. Вместе с грамотами к старику была и грамота для Убайда. В ней его извещали, что человек, которого он не предал когда-то врагам, хотя пытали его и железом и рвали рот, тот человек, умирая, завещал свой богатый дом, слуг, наложниц и утварь Убайду. Убайду же следует прибыть в город Бухару, где он по воле Аллаха будет иметь удовольствие завладеть прекрасной жемчужиной для своего ожерелья жизни.
Убайд немного поколебался — было невозможно бросить учителя.
Но и старик и инок убедили его ехать за наследством в неведомую иноку Бухару, где в садах гуляют райские птицы павлины.
И боялся инок Кирилл, что и учёный старец последует за своим помощником, прервав их столь занимательные беседы.
Однако врачеватель Убайд уехал один, пообещав учителю прислать молодого помощника.
Сватами в Переяславль выехали лучшие бояре из Пскова. У свадьбы свои правила и законы. И ежели кто исполнит лишь христианский обряд венчания, но не будет ни плачей невесты с подругами в бане, где она очищается, ни свадебных поездов, ни игрищ, не говоря уже о пирах, то любой скажет, что это и не свадьба вовсе, а непонятно что.
Инок Кирилл часто думал об этом и даже советовался с митрополитом Новгородским, самим Далматом, не грех ли исполнять все эти языческие обычаи.
На что Далмат, муж многомудрый, ответил, что христианская Церковь, утверждаясь на Руси, часто себе задавала этот вопрос. Взять тот же Иванов день — праздник русалок, всеобщих ночных игрищ и купаний в летний солнцеворот. Церковь могла назвать любое число и месяц, чтобы праздновать память Иоанна Крестителя. Предание не сохранило в точности дня и месяца. Но Церковь выбрала именно этот, чтобы не идти против старинных народных традиций. Иоанн, как известно, крестил купанием в реке Иордан, так пусть же и среди лета на Руси будет свой Иордан.
Напомнил Далмат иноку и приезд апостола язычников Павла на первый Вселенский Собор. Язычники из греков, латинян согласны были принять веру Христову, но не желали проходить обряд обрезания. Однако для жителей Палестины обрезание, со времён Авраама, — знак соединения с Богом. Павел задал апостолам один лишь вопрос:
— Как быть? Возможно ли стать христианином без обрезания?
Это стал, быть может, решающий для всей Церкви Христовой момент. Апостолы, ближайшие ученики Христа, спорили весь день, Павел же томился за закрытыми дверями.
Реши они: нет христианина без обрезания, и Церковь Христова осталась бы Церковью только для иудеев, не сделалась бы вселенской.
Наконец дверь распахнулась, и, утирая пот после горячих споров, из комнаты вышли апостол Пётр и брат Иисуса Христа Иаков.
— Дело твоё решено положительно. Отныне, чтобы стать христианином, достаточно соблюдать главные заповеди Господа нашего: не желать другим того, чего не желаешь себе, и не есть пищи, пожертвованной идолам.
— Так со времён апостольских Церковь примеряется к местным народным обычаям, а потому свадебный весёлый обряд не грех и освящается присутствием иерархов, — объяснил митрополит, многомудрый Далмат, прибывший специально на свадьбу князя Довмонта с княжною Марьей.
Невесту доставил в Псков целый поезд — там были и бояре вместе с Гаврилой Олексичем и дружиною. Были подружки. На отдельных возах везли приданое.
— Годы летят, — рассуждал по дороге Гаврило Олексич, — кажись, вчера только женил молодого сына Александра Ярославича князя Димитрия, а уж и внучку выдаю.
В Пскове к свадьбе готовились загодя, а невесту встретили с колокольным звоном. В прежние годы горожане жалели своего князя за его пустые хоромы и при каждом его взгляде на псковских боярынь сразу радовались: перерешил, снял зарок! Теперь же, когда прибыла внучка самого Александра Невского, ещё бы не радоваться было всем городом! Потому и праздник этот стал не княжеский, а всех жителей, со всех концов.
Юная Марья Димитриевна никогда такого не видела — чтобы радовался, гулял целый город. Чтобы все ходили нарядными и весёлыми. И это было в её честь. Стоило ей проехать на санях по улице, как вся улица ей улыбалась, все кланялись, поздравляли.
Свадьба шла несколько дней, так что уж под конец приустал не только боярин Гаврило Олексич да друг его боярин Гаврило Лубинич, а и сами молодые.
А когда Марья Димитриевна в наряде невесты стояла перед священником на венчании и он надел на неё золотой венец, стало ей вдруг так страшно, словно в тёмную прорубь надобно было ей нырнуть.
Но с этим страхом она справилась. И поклялась сама для себя, не для кого более, что постарается всегда быть супругу любящей женой и верной подругой.
Князю Довмонту тоже сделалось страшно. Так похожа княжна оказалась на ту его юную Анну! Только тогда и он был юным. Каким же он кажется теперь этой девочке? И он поклялся, также для себя, что постарается беречь её и ничем никогда не обидеть.
Событие это почти совпало с другим — радостным и печальным. Великий князь Василий вместе с отцом Марьи был срочно вызван в Орду к хану Мангу-Тимуру. И по дороге назад князь Василий почувствовал себя нехорошо. Едва доехав до Костромы, он скончался. И следовательно, князю Димитрию Александровичу понадобилось срочно снова ехать в Орду, чтобы подтвердить законное своё право на великое княжение.
Новгородцы, едва дошла до них эта весть, сразу признали его и своим князем.
— Говорят, у тебя во Пскове хорошие есть артели каменщиков? — встретил новый великий князь своего зятя Довмонта, когда тот с молодой женою прибыл на Пасху в Новгород.
Димитрий обнял дочь, шёпотом спросил:
— Внука скоро ждать?
Дочь, покраснев, кивнула утвердительно.
Довмонт поздравил тестя с законным вокняжением.
— Артели у меня добрые — и каменщики и плотники.
— Хочу в Копорье вместо рубленой крепости ставить каменную, — объяснил великий князь, — чтобы ни один немец и швед не пристал к нашему берегу на заливе.
Так мечтал князь Димитрий походить на отца, так желал продолжить славные дела его! Не о чести он мечтал великокняжеской, хотя честь молодцу не помеха. Нет, глядел он на правление своих дядей, и печально ему становилось: что один, что другой — лишь бы получать с богатого вольного Новгорода свою долю; о том же, чтобы стать защитой Руси, твердыней каменной на западе от латинян, от шведских, немецких, датских дворян Божиих, не думал из них никто. И если бы он и Довмонт не разбили рыцарей под Раковором, а потом Довмонт не обескровил бы их в десять дней псковской осады, не было бы уже никакой Руси. Дядья смиренно раболепствовали перед Ордой и ни о чём более не задумывались. Князь Димитрий сразу решил, что покроет крепостями всё побережье залива и берег Наровы.
— Есть тут и для тебя дело, — говорил он Довмонту, — крепости наши будут не из ветхих брёвен, а из непробиваемого кирпича. Меня хан Мангу-Тимур снова призвал к себе, а я — сюда, здесь дела поважнее, чем у него в Орде.
А только зря не поехал князь в Орду. Не знал он ещё тогда, что тем допустил роковую ошибку.