— Понимаю, да... как не понять. — Годунов замялся. — Только вот ответить на твой вопрос не сумею.
— Часто ли посещает государь её опочивальню?
— Про то мне не всегда ведомо. Знаешь сам, там есть особый переход. А ты бы у планид спросил, — не без ехидства предложил постельничий. — Уж коли они тебе половинку подсобили сыскать...
— Непременно воспользуюсь твоим мудрым советом, — злобно улыбнувшись, сказал лекарь.
Подворье Годуновых располагалось тут же, в кремле, рукой подать. Поддерживаемый под руки двумя слугами, Димитрий Иванович благополучно поднялся на своё крыльцо, от выпитого его пошатывало, но голова оставалась ясной. Что-то этот немецкий шпынь задумал... Проведать бы — что! В начале ужина нынче, пока разговор шёл о том да о сём, Елисей жаловался на нерасторопность русской прислуги: никак, мол, не удаётся нанять кого-нибудь из здешних иноземцев, привёз с собой верного человека, так тот пропал... Подсобить, что ли, ироду?
16
Наутро после ужина у царского лекаря Димитрий Иванович велел позвать учителя, приставленного к племяннику. Учитель, дьячок от Кирилла и Афанасия, вошёл, отвесил поясной поклон и смиренно стал у притолоки, поглаживая редкую бородёнку. Поинтересовавшись Борискиными успехами в науке (учитель признал, что отрок проявляет более любознательности, нежели прилежания), Димитрий Иванович спросил про арапа, приходит ли еженедельно, как сулился.
— Приходить-то приходит, — дьячок вздохнул, — да, может, оно лучше было б, коли не приходил бы...
— Чего так?
— Непотребному ребёнка учит, — тихо сказал дьячок. — Конечно, воля твоя, а только...
— Как это непотребному? — встревожился Годунов. — Ты яснее-то говори!
— Да куда уж яснее... Давеча спрашивает его Борис Фёдорыч, верно ли, дескать, что Иерусалим — пуп земли, а он, арап то ись, предерзко ему ответствует, что нет, неверно сие, понеже земля шаровидна и пупа не имеет.
Годунов поднял брови, подумал.
— А она что... не шаровидна? — спросил он без уверенности.
— Того быть не может. Посуди сам, как бы на ней люди жить стали? Нешто они мухи? Земля подобна превеликой торели, сие всем ведомо.
Годунов ещё помолчал, сомневаясь.
— Однако ж... преславные мореплаватели гишпанские Васька Гамов и другой тот... как же его, дай Бог памяти... Магальяш вроде? Они ведь, так иноземцы сказывают, землю-то обогнули вкругаля, и откудова отчалили, туда и приплыли...
— И что сие доказует? Да ты вот глянь-кось, — дьячок выставил левую руку ладонью вверх, распялив пятерню, — вот те земля, и вот отседова твой Васька отплыл, — он ткнул измазанным чернилами указательным пальцем в запястье и повёл палец по кругу, — и сюда же вернулся. Зришь? А нетто тебе в лесу блудить не случалось, когда на свой след и набредёшь. Так он что, тоже шаровиден, лес-то? Ишь ты, «иноземцы сказывают». — Дьячок, распалившись, передразнил боярина. — Они те, блядины дети, ещё не того наскажут!
— Ну ладно, ладно. — Годунов, вконец запутавшись, махнул рукой. — Ты вот чего, Григорий... ты, как арап придёт, вели ему меня дождаться. Дело есть к нему. А про землю пущай говорит, как умеет. Люди в иных краях о всяком предмете разные имеют суждения, может, оно и к лучшему: поспорят, бороды друг дружке подерут, глядишь, и обрящут истину...
— Воля твоя, милостивец, — повторил дьячок с явным неодобрением.
— Вестимо, моя, чья ж ещё. — Постельничий придал голосу строгости. — Когда, говоришь, арап должен прийти?
— В пятницу грозился. Оно бы не надо в постный день язычника в дом пущать, — опять взялся за своё учитель.
— Мухамедане не язычники, — поправил Годунов, — понеже веруют во единого Бога, коего по невежеству своему непристойно зовут Аллахом. Также и Христа почитают, хотя и не яко Сына Божия, но яко пророка — наподобие своего Мухамеда. Ладно, ступай, Григорий, ступай, недосуг мне...
Чем дольше обдумывал Димитрий Иванович свой хитроумный замысел, тем выгоднее он ему казался. Русского и впрямь калачом не заманить в услужение иноземному колдуну, приставленные к нему из дворцовой челяди враждебны и, понятное дело, ненадёжны. Елисею же и в самом деле нужен свой, доверенный человек; а где взять такого, чтобы «своим» он был прежде всего для него, Годунова, а колдун бы об этом не догадывался? Нет, о ком ни помысли, лучше премудрого арапа не сыскать. Лобанову предан как пёс, роду такого же, как сам Елисей, иноземного и неведомого (вот уж поистине два сапога пара!), к тому же учен. Сам слыхал, как он Бориске про звёзды рассказывал да про планиды: звёзды-де на небесной сфере неподвижны и перемещаются все совокупно вместе с нею от восхода к закату, планиды же бегают каждая своим путём... Да Елисей за такого слугу Бога будет благодарить!
Только б не проведал про его, Годунова, участие в этом деле... и что Лобанову служил, тоже не надо бы ему знать, понеже Лобанов у Фрязина уже чуть ли не в будущих зятьях ходит, а Фрязин Елисею что псу палка...
Тут Годунова вдруг осенило: постой, постой, а уж не фрязинскую ли дочку держал гнуснец в уме, рассуждая о «недостающей половинке» для Иоанна? Ведь распря-то меж ними никак с того и началась, что Елисей дочку его обидел — то ли облаял, то ли рукам дал волю неподобающе...
— Ай-ай-ай-ай, — пробормотал вслух постельничий и даже с лавки вскочил, словно кольнуло его. Ежели внезапная догадка верна, то дело и вовсе худо... но тем паче следует запустить к Елисею арапа. Однако, коли Елисей замышляет против Фрязина, то знает и про сотника; вдруг дознается, что арап у него служил? Непросто всё выходит, ох непросто...
В пятницу арап явился к нему, как было велено. Годунов, поглядывая на него испытующе, спросил, доволен ли он службой у стрелецкого сотника. Арап ответил, что сотник — достойный человек и служить ему всегда было отрадно; отрадно и теперь, но, увы, радость служить такому доброму хозяину омрачается предчувствием того, что она окажется непродолжительна, поскольку сотник явно впадает в безумие.
— Как это в безумие? — оторопев, спросил Годунов.
— Этот безрассудный намерен ввести в свой дом жену, — сообщил арап, понизив голос, и выразительно закатил глаза.
— А-а... — У Димитрия Ивановича отлегло от сердца. — Господи, а я уж... И на ком он женится? Не на дочке ли оружейника?
— Ты сказал, — сокрушённо подтвердил арап. — Однажды она уже едва не навлекла на него погибель, без малого проломив голову...
— Ну где там «проломила». Ушибся парень, только и всего. Велика ли беда? Он — ратник, у ихнего брата головы должны быть прочные. Так он что, грозится тебя прогнать, когда женится?
— Я сам уйду, как это ни прискорбно. Со змеёй ужиться ли праведнику?
— Ты, старче, язык-то не распускай! Чего девку зря позорить, змеёй обзывать, — сердито сказал Годунов. — А праведником кого именуешь, уж не себя ли? Так праведники, буди тебе ведомо, заповедь Господню блюдут. «Не судите, да не судимы будете». Ты ведь оружейникову дочку не видел даже...
— Аллах да убережёт меня от лицезрения мерзости!
— ...а уже поносишь! Впрочем, то дело твоё... может, оно и к лучшему, раз так выходит. Я, Юсупыч, чего тебя позвал, есть одно дело, кое надобно держать в крепкой тайне. Ну ты, мне говорили, человек разумный, болтать кому не надо не станешь. Про царского лекаря Елисея слыхал ли?
— Слыхал много, — кивнул арап, — однако ничего доброго.
— Да про него доброго и не скажешь. Вот уж кто истинно змей злокозненный! Коварством вошёл в доверие у великого государя и скольких честных мужей довёл до плахи облыжными наветами... Иных же, говорят, опаивал смертным зельем. Хотя ручаться за то не стану — за что купил, за то и продаю. Как мыслишь, возможно сие?
— Не вижу тут невозможного. Говорят, лекарь он искусный, а коли так, то зелья ему ведомы... как полезные для человека, так и вредоносные. И что удержит злого и коварного от того, чтобы воспользоваться своими знаниями? Я, о могущественный, слыхал более того: будто сей Бомелий сам составляет новые зелья и пробует их на людях. И в том, скажу тебе, также нет невозможного: при дворе блистательного Сулеймана Кануни для сей цели держат особых рабов, весьма крепких телом и отменно здоровых. Их не изнуряют трудом и обильно кормят, но на этих несчастных султанские отравители испытывают новые яды.
— Вот, вот! Так то, вишь, при салтане, а Елисей, перенявши басурманский обычай, занимается тем же богопротивным делом тут, оскверняет двор православного государя. Ну да за это ему на Страшном Суде ответ держать. Я для иного тебя призвал. Стало мне ведомо, что лекарь замышляет некие ковы на оружейника, будущего сотникова тестя. Мыслю, и на сотникову невесту так само. Хотя жениховство его тебе и не по сердцу, однако сие — дело самого сотника, ты же мнишь себя верным его слугой, а пожалуй что и не только слугой — верно?
— Аллаху не угодно было благословить мою старость сыновьями, — со вздохом сказал арап. — Могу ли не видеть такового в Андрее?
— То-то и оно. А ныне ему грозит беда. Буде что стрясётся с оружейником аль его дочкой, Андрею твоему також не сдобровать — такого сгоряча натворит, что не сносить ему головы. Уберечь их надобно, Юсупыч.
Юсупыч коснулся лба, потом сердца, склонил голову:
— Могущественному боярину надо лишь повелеть...
— Велеть тебе не стану, просить хочу. Сможешь ли оставить службу у сотника и пойти в услужение к Елисею? Я третьего дня был у него — плачется, змей, что нет у него доверенного слуги, на преданность коего мог бы положиться без опаски. Нашим не верит, да и не хотят русские к нему идти, потому как боятся колдовских его дел... А иноземцы тутошние — сплошь проходимцы да голытьба, шинки пооткрывали с государева дозволения, краденое у татей перекупают. Вон Инрик Штадин — шинок у него на Сретенке, — да на нём клейма негде поставить, таков пройдоха! Нетто Елисею эдакие слуги нужны? Хотя сам не лучше, прости Господи. Ты же, Юсупыч, человек возраста почтенного, а главное дело — учёный, многоязычный, и звездочётная премудрость тебе, чаю, ведома, так ты для Елисея прям-таки дар Божий...
Арап сидел задумавшись.
— Мыслишь, он станет делиться со мной сокровенными замыслами? Сомнительно...
— Ну, попытка не пытка! Может, сразу и не станет, а после... это уж как сойдётесь. Сумей стать ему наперсником, у него язык, глядишь, и развяжется, — с хитрым видом посоветовал Годунов. — А и не скажет прямо, так ты, будучи при нём, многое и сам сумеешь смекнуть... небось уж умом-то да смышлёностью Господь тебя не обидел, а? Одного боюсь: проведать может, что ты у Лобанова служил, Лобанов же с Фрязиным, почитай уже в свойстве...
— О том нечего и «проведывать», — заметил Юсупыч. — Не тайно я служил, и ныне таиться было бы неразумно... следует, о великолепный, обдумать сие со всем тщанием.
— Обдумай, Юсупыч, поспешности тут не надобно.
— Знает ли про твой замысел сам Андрей?
— Насчёт того, чтоб тебя к Елисею сунуть? Нет, Боже упаси! Ещё сболтнёт где невзначай...
— И я то же помыслил, — кивнул арап. — Пусть пока пребывает в неведении, молодость опрометчива и неосмотрительна...
— Словом, прикинь сам, как получше будет. — Годунов встал. — Хорошо бы, он сам тебя прогнал, да ещё бы прилюдно... Так ведь не прогонит, вы же с ним душа в душу живете...
— На всё воля Аллаха, — благочестиво заметил Юсупыч, закатывая глаза.
Воля Аллаха не замедлила проявиться. Целую неделю Юсупыч донимал Андрея многословными рассуждениями о женском коварстве и вероломстве, стал хвалить басурманский обычай — жёны-де, когда их четыре, изливают свой яд одна на другую, между собой, и каждая предстаёт пред мужем умиротворённая, полная желания затмить остальных соперниц; гяуров же Аллах покарал моногамией, сделав существование мужей невыносимым. Да и может ли быть иначе, ежели нет постоянного соревнования в добродетелях, в покорности, нежности к супругу, готовности усладить его тело и душу? Всякая жена, будучи единственной, рано или поздно — даже самая смиренная, хотя, Аллах свидетель, может ли женщина быть смиренной от природы? — всякая рано или поздно возомнит себя госпожой в доме и уподобится свирепой гарпии...
Андрей сперва лишь посмеивался, отшучивался, соглашаясь с тем, что, оно конечно, неплохо бы обзавестись четырьмя: с одной полаялись — всегда есть запасная, к кому подвалиться под бочок. Потом эти разговоры стали ему докучать всё более и более. Однажды Юсупыч пустился в рассуждения о том, что у русы ещё выгодно отличаются от иных неверных, не давая воли своим женщинам: хотя имеют по одной жене, но держат их взаперти — и сие поистине мудро, ибо где же ещё держать хищную ехидну, как не в клетке. В прочих же христианских краях жёны безнадзорны и оттого впадают в ужасающее распутство.
— Худо, однако, — продолжал он витийствовать, — что и тут, на Москве, иные безумцы стали перенимать иноземный обычай, не разумея всей его пагубности. Возьми, к примеру, почтенного оружейного мастера, с которым ты вознамерился породниться...
— Опять завёл своё, — с неудовольствием проворчал Андрей. — Дался тебе этот мастер...
— Я не оспориваю, что он достойный человек! Но неужели ты не видел примеров тому, как самые достойные родители губят своих детей дурным воспитанием?
— Не пойму, про что это ты. Кто губит, каких детей?
— Нет сомнения, что почтенный мастер погубил свою дочку.
— Ты что, вовсе уже ошалел?
— Не более, чем ты ослеп, — огрызнулся Юсупыч.
— Да чем он её «погубил», старое ты трепло, подумай хоть, что говоришь!
— Чем погубил? И этот безумный слепец ещё спрашивает! — Юсупыч воздел руки к потолку. — По твоему ослиному разумению, так воспитать дочь не значит её погубить?
— Это как же она так воспитана? — угрожающе тихо спросил Андрей. — Ну говори, говори!
— Хорошо, я скажу тебе, как она воспитана! — Юсупыч, напротив, повысил голос. — Я тебе скажу! Она воспитана в легкомыслии и забвении приличий, вот как она воспитана!
— Довольно! — Андрей грохнул по столешнице кулаком. — Ты хоть видел её?
— Слава Милосердному, не видел, — с достоинством отозвался Юсупыч. — И не хочу видеть.
— Так как же ты можешь судить, забывает ли она о приличиях?
— С твоих слов, сыне, только с твоих слов. Не ты ли сам рассказывал, что она тайно допускает тебя в свой сад?
— Ну так что с того? Ты глянь, какой вдруг скромник нашёлся, прямо под стать мамке Онуфревне!
— Если почтенная Онуфревна осуждает такое поведение своей воспитанницы, она стократ права. Однако по всему видно, что увещевания этой мудрой женщины остались тщетны. И ты готов взять в жёны девицу, которая позволяет себе такое! Сегодня она пускает тебя в сад, а завтра пустит к себе в опочивальню...
— Да уж до свадьбы дотерпим небось!
— ...и не только одного тебя, безумец!
Андрей вскочил, с грохотом опрокинув скамью:
— Ты что несёшь, сукин сын, да как ты осмелился...
— Аллах! — возопил Юсупыч. — Из-за какой-то распутницы он назвал меня сыном собаки!
— Да ты замолчишь, старая гадюка!! — Андрей кинулся к висящей на стене сабле, с коротким взвизгом клинка вырвал её из ножен, но Юсупыч уже топотал вниз по лестнице, громко подвывая то ли от испуга, то ли от неслыханного оскорбления. Андрей выскочил на крыльцо следом за ним — на дворе было людно, и все с изумлением глядели на старого арапа, который вопил непонятное, воздевая руки к небу.
— Чтобы духу твоего тут не было!! — заорал сотник ему вослед. — И остерегись попасться мне на глаза, басурманская образина! Пусть только где увижу — пришибу, как поганую жабу, вот те крест!
17
— Похоже, у меня для господина барона есть неплохая новость, — сказал Лурцинг.
— Я уже перестал их ждать, — ворчливо отозвался посол и, поморщившись, передвинул больную ногу на скамеечке перед камином. — Неужели московиты решили начать переговоры?
— Увы, этого пока нет. Но похоже, я отыскал след вашего племянника.
— Вот как, — с деланным равнодушием отозвался фон Беверн. — И где же он отыскался?
— Как ни странно, господин барон не поверит, здесь, прямо среди нашей свиты.
— То есть?
— Вчера вечером меня зазвал к себе капитан фон Альшвитцен...
— Фон Альшвитцен? — переспросил посол, подняв брови. — Кто такой?