— Оно конешно, — подумав, сказал Андрей. — Верно говорят: все девки хороши, отколь же берутся злые жёнки? Да только, Юсупыч, коли все были б такие разумные, так и роду человеческого давно уж не стало бы. Зачем же тогда Господь заповедал: плодитеся, мол, и размножайтесь? Ваш — как ты его там зовёшь, не хочу повторять на ночь глядя — тоже небось не претит детей-то рожать. А бабу, говоришь, нечистик породил?
— Да, тут есть контроверза, — согласился Юсупыч. — Для продолжения рода жениться необходимо, ты прав. Но, Аллах, как сие тягомотно!
— Да тебе и не предлагают, чего вздыхаешь. — Андрей зачерпнул из братины, налил себе и Юсупычу.
Фряжских вин старик не пил, соблюдал запрет, водку находил слишком крепкой, зато к медам пристрастился. Особенно любил ставленный вишнёвый — про этот напиток в Коране не говорилось.
— Ты мне аки сын, могу ли взирать равнодушно на твои безумства?
— Нет пока никаких безумств, — с досадой сказал Андрей. — Начал бы безумствовать, так не сидел бы тут с тобой, не слушал твоего карканья...
Вечером он твёрдо решил пренебречь советом Годунова и не ездить больше к оружейнику, а наутро — благо день был свободный от караульной службы — собрался и поехал.
Фрязин, извещённый работником, встретил его на нижних ступенях крыльца, оказывая вежество как уважаемому гостю, осведомился о здоровье.
— Жив, спаси Бог, — ответил Андрей. — А ты как, Никита Михалыч?
— А что мне сдеется. Проходи, Андрей Романыч, гостем будешь. Время-то к обеду, может, останешься сей раз?
— Отчего ж не остаться, коли хозяин приглашает. Благодарствую, Никита Михалыч. — Андрей склонил голову. — Настасья Никитишна здорова ли?
— Сам увидишь, — ответил Фрязин и, заметив удивление в глазах гостя, продолжал: — Мы ведь, господине, народ простой, посадской... да и обед не званый, так что за стол садимся вместе. Это бояре пущай жён да дочерей взаперти держат... у нас по-другому.
— Оно и лучше, — согласился Андрей, сразу почувствовав какое-то странное облегчение, будто до сей минуты всё сомневался, надо ли было приезжать, а тут вдруг разом осенило — да, надо было, хорошо что приехал. — Я уж тогда... как впервой довелось увидеть Настасью Никитишну... подумал, что, верно, не из боярышень девица-то, если так вольно ездит.
— Нет, не из боярышень, упаси Бог, — усмехнулся Фрязин. — А ты пистоль немецкую, что ли, принёс?
— Пистоль? — изумился Андрей. — Да, только... откуда те про неё ведомо?
— А я, вишь, постельничего Годунова днями повстречал, а он говорит: есть-де у сотника Лобанова хитрая пистоль немецкой работы, да он её изломал, и я дал совет, чтоб к тебе снёс, так ты уж не откажи, глянь там, в чём беда...
— Да, он... говорил мне, верно. Принёс и пистоль, только думаю, — может, не надо было, ты, чай, и так без работы не сидишь?
— Не сижу, верно. Ну, пойдём ко мне, гляну на твою цацку, что там за чудо такое...
В работной Фрязин подошёл к непривычно большому окну, перед которым ещё висел налитый водой стеклянный шар, и стал разглядывать протянутое гостем оружие.
— Да-а, — сказал он, — изрядно сработано... Видал я у них такие — в баварской, помню, земле. Они их «револьверными» зовут... Оно конешно, сподручно — сразу, вишь, шесть зарядов, и знай только бочонок прокручивай. Ан его-то и не прокрутить...
— В том и поломка, — сказал Андрей.
— Ну какая это поломка. Бывает, раздует ствол — вот это уж беда... коли трубка была худо прокована, аль трещину какую недоглядели, так Боже упаси при заряжании пороху пересыпать сверх меры. А иной и пересыплет, чтобы, значит, бой был дальше. Дуракам-то закон не писан. Ладно, налажу я твою пистоль, пущай полежит покамест, мешкать не стану.
— Да мне, Никита Михалыч, не к спеху.
— Тебе не к спеху, а у царя свои расчёты — а ну как опять воевать кого пойдёт, крымцев там, литовцев... В походе пистоль-то пригодится.
— Покуда литовцы с крымцами нас воюют, не мы их, — заметил Андрей. — Вон как под Оршей получилось: князь Пётр Шуйский, Плещеев с Охлябиным, князья Палецкие, пять тысяч войска, конница, огневой наряд — всё сгинуло в одночасье, попались как слепые кутята! — Он скрипнул зубами, 0 маху ударив кулаком по стене.
— Слыхал я, будто Курбский там был с Радзивиллом? Этот воевать свычен, — сказал Фрязин.
— Кто, Радзивилл?
— Тот тоже... а я про Курбского говорю, про твоего тёзку. Он ведь, как Полоцк ходили брать, был воеводой сторожевого полка?
— Да, впереди шёл, — неохотно сказал Андрей.
Ему не хотелось говорить о князе Курбском, измена прославленного полководца до сих пор язвила его, словно отравленная заноза. Он ни разу и словом не перекинулся с самим князем; но с той поры, как впервые — мальчишкой — увидел его в казанском походе, Курбский был для него примером истинного воина — бесстрашного, умного, умеющего не только лихо рубиться, но и водить за собой тысячные рати. Весть о том, что Курбский — всесильный наместник Ливонии — прельстился литовским золотом и порушил крестное целование, воровски перебежав к Жигимонту, была для него как удар по голове. Сперва даже не поверил, думал — облыжно говорят или перепутали с кем иным. К польскому королю последнее время съезжали многие (кому удавалось), но чтобы Курбский?
— И чего ему не хватало, — продолжал Фрязин, как бы раздумывая вслух, — может, обиделся, что в Юрьев на воеводство посадили... Адашева-то, помнится, тож туда сослали, как царь на него опалился. Может, и князь Андрей чего чуял...
— Да нет, говорят, в милости пребывал.
— Царская милость, она, знаешь... больно уж переменчива. На пиру-то в Грановитой, как войско вернулось из Литвы, Курбского не было... Не позвали, мыслишь, аль сам не пришёл?
— Сам не прийти не мог...
— Вот то-то.
— Ладно, не хочу я про него, — сказал Андрей, — изменил так изменил, ему перед Богом ответ держать.
— И то. Сказано: не судите, да не судимы будете. Нам в этих делах не разобраться...
За спиной у Андрея лязгнула дверная щеколда, скрипнули петли, опахнуло прохладным — из сеней — воздухом.
— Тятенька, обе-е-едать, — звонко пропел голос, который так часто звучал в его ушах последние две недели. Он быстро обернулся, она ахнула и вскинула ладошку к губам, заливаясь нежным румянцем. — Ой, Господи...
Андрей, тоже чувствуя, что щекам становится жарко, поклонился в пояс, коснувшись пальцами половицы:
— Здравствуй, Настасья Никитишна, прости, коли напугал.
— Да нет... чего пугаться-то, — шепнула она одним дыханием. — Здрав и ты будь, Андрей... Романович...
— Срамишь меня, Настёна, — сказал Фрязин, — гость в дому, а ты вламываешься, будто со своими девками в салки играешь.
— А мне не довели, — она покраснела ещё пуще, — думала, один ты...
— Такая вот у меня, Андрей Романович, дщерь невежа, учишь её, учишь, а всё без толку. Ну то пошли за стол... глянь там, Настя, чтоб рушник при рукомойнике был чистый...
Фрязины обедали по-простому: за столом кроме хозяина с дочкой было ещё четверо — мамка или ключница, которую Андрей видел уже в прошлый раз, и ещё трое — приказчики, то ли старшие работники. День был постный, стряпуха принесла в деревянном корытце холодного налима отварного, блюдо квашеной капусты. Мужчины выпили по чарке, закусили круто посоленным хлебом. После налима подали обжигающую уху, прямо из печи, да ещё щедро сдобренную чесноком и красным перцем. Андрей сидел справа от хозяина, первым за длинной стороной стола, слева — напротив него — то же место занимала Настя, сидела не поднимая глаз от тарелки. Разговоров за столом не было, обменивались только редкими словами — просьбами передать солонку, уксус. После ухи ели карасей, пряженных в сметане (пост, видно, соблюдался у Фрязиных не слишком сурово), потом подали грушевый взвар. Когда вставали из-за стола, в горницу заглянул дворник, сказал, что пришёл кузнец и спрашивает хозяина. Фрязин вышел, ушли и остальные обедавшие, Настя с Онуфревной стали собирать посуду.
— Отнеси сама, мамушка, — сказала Настя замирающим голосом, — чтой-то мне худо...
— Да Господь с тобой, — старуха перепугалась, — уж не расхворалась ли!
— Нет... с чего хворать, так чего-то... вроде в жар бросает. Мне бы клюквенного морсу с ледника — страсть хочется, ты бы сходила принесла?
Старуха поспешно заковыляла к двери, Андрей в нерешительности стоял у стола, не зная, выйти тоже или дожидаться хозяина здесь.
— Я... пойду, наверное, — сказал он, — тебе, вишь, неможется, так уж не до гостей...
— Что ты! — отозвалась она с неожиданной живостью. — Сиди, коли пришёл. А я думала...
— Что думала, Настасья Никитишна? — спросил он, не дождавшись продолжения.
— Думала, не придёшь больше, — шепнула она, не поднимая глаз и водя пальцем по узорам синей камчатной скатерти. — Думала, скушно тебе со мной, Андрей... Романович.
— Где ж скушно-то. — Он рассмеялся. — Не до скуки тут, коли чуть голову не прошибли!
— А и ехал бы тогда своей дорогой, может, и без тебя Зорьку б словили. Я, што ль, просила тебя под колёса кидаться! Небось ни одной девицы на улице не пропускаешь?
— Да где мне, — сказал Андрей. — Я, Настасья Никитишна, с девицами... необходительный.
— Что так? — спросила она лукаво, коротко взмахнув ресницами.
— А некогда было... обходительности учиться. Я ведь больше уж десяти лет в походах всё да в походах. Да, двенадцать лет — с Казани.
— Страшно, поди, на войне-то?
— Да обыкновенно. — Он пожал плечами. — Бывает и страшно, не без того. А куда денешься!
В казанском походе я новиком был, мальчишкой ещё совсем... Там, на первый приступ когда шли, там... страшно было. По сей день помнится. Да и теперь... вот Полоцк брали тою зимой... тоже лютое было дело. Или когда громили Ливонию, тому шесть лет... не приведи Господь увидеть, что там делалось. Татарву на них напустили, Шигалеевых сыроядцев, так уж они себя показали...
— А теперь никуда тебя не ушлют? — В голосе Насти послышалось беспокойство, и это было ему отрадно.
— Кто ж его знает. — Он улыбнулся. — Вроде пока замирились... конечно, надолго ли? Послы вот приехали, значит, договориться хотят. А там как Бог даст. Ты что же, вовсе со двора боле не выезжаешь?
— Ой, что ты, тятя не велит. А знаешь, тебе коли случится быть неподалёку в погожий день... а то ведь, глядишь, и дожди скоро начнутся... ты как-нибудь с той стороны подъезжай, где сад. У меня там качели, а тын невысокий — твоему коню как раз будет по холку... Повидаться можно... поговорить. А то сиди тут одна, будто в темнице! Нет, правда... чего смеёшься? К подружкам и то не выйти...
11
К Воздвижению муровальные работы в тайных государевых покоях были завершены. Столяры навесили двери и крышку подземной ляды, Никита поставил запоры и потайные тяги, коими их отпирать. Осталось приладить замки — чтобы нельзя было открыть, даже если кто невзначай и обнаружит отпорный рычаг. Иоанн, осмотрев всё, остался, по обыкновению, доволен.
— С замками надо решить, государь, — сказал Никита. — Две двери здесь, да третья на выходе. Как делать прикажешь — три разных ключа аль один на все три?
— Мыслю, три разных лучше?
— Вот не знаю. Оно вроде надёжнее, да только...
— Ну, говори!
— К каждому ключу должен быть запасной, и те оба надо иметь при себе, на случай если один обронишь да утеряешь. Выходит, шесть ключей, а ну как в спешке да в темноте с ними разбираться — какой куда? Так что, может, сделаем так, чтобы единым ключом любую дверь отомкнуть...
Государь подумал:
— Верно говоришь. Делай единый на все, только запасных чтоб два было, не един. Мало ли...
— Тогда, государь, погляди вот этот. — Никита достал из сумы бережно завёрнутый в промасленную кожу врезной замок с торчащим ключом. — Сделал на пробу, понравится — ещё два сработаю.
Иоанн пощёлкал ключом, вынул из скважины и осмотрел бородку, хитроумно прорезанную сквозными пазами.
— Изрядно, изрядно… Одно скажу, Никита, — больно уж велик да тяжёл ключ-то. Поменьше нельзя сделать?
— Поменьше... — Никита почесал в затылке. — Оно бы и можно... да бородку, вишь, трогать бы не хотелось — тогда всё внутри перелаживать придётся, а там чем дробнее, тем сумнительнее, как ни хитри. А можно что сделать, государь, — стебель укоротить, кольцо вовсе убрать, стебель же распилю вот тут да на вертлюжец поставлю... Тогда, вишь, откинул его на сторону — вот эдак — и поворачивай. Он и короче станет, и легше.
— То так и делай, — одобрил Иоанн. — Три чтоб было — один при себе, два в запасе...
На обратном пути Никита зашёл получить деньги за сданную скобяную работу — восемь рублей три алтына; казначей долго искал в платёжной росписи, поверх очков поглядывая на него, будто сомневаясь — не тать ли; потом, раскладывая кучками по сорок, отсчитывал лёгкие серебряные копейки, видом и размером подобные лузге от тыквенных семечек; ссыпав в кошель, не отдал — держал в кулаке, пока Никита старательно выводил подпись. На крыльце приказной избы его окликнули.
— Чего тебе? — спросил Никита подбежавшего ярыжку.
— Боярин Годунов велел спытать, досужей ли ты, Никита Фрязин, зайти к нему для малого разговора.
— Зайду, коли боярин кличет. Тут уж, досужен аль не досужен, кобениться не станешь! Веди, показывай путь...
Постельничий принял его в богато убранной небольшой горнице с затянутыми узорчатой тканью стенами, где не было никакой утвари, кроме лавки у одной стены и малого столика у другой, между окошек. Полавочник и наоконники были расшиты цветными птицами и травами, на выложенной рыбьим зубом столешнице стояли золочёные часы, пол покрывал багряный шамаханский ковёр. Муравленая печь в углу блестела зелёными изразцами.
— Я, Никитушко, чего хотел спросить, — сказал Годунов, — ты часовое дело знаешь ли?
— Так смотря каки часы, боярин. Эти, што ль, неисправны?
— Нет, а есть у меня зепные, тож аглицкой работы. И стали те часы гораздо вперёд забегать противу иных, так я подумал, может, ты глянешь?
Никита развёл руками:
— Уволь, боярин, зепные чинить пасусь — уж больно мелкая работа. Эти б я поглядел, тут проще, а зепные... не, не обессудь. А ты б их немчину Ягану показал, ну, который государевы часы обихаживает. Тот сильный мастер!
— Яган, говоришь? И то! Ну, спаси Бог, что надоумил, так, пожалуй, и сделаю.
— Коли они б медлили, оно проще было. Может, в том всё и дело, что почистить надо да смазать, — объяснил Фрязин. — А как вперёд бегут, то хуже. Оно оттого бывает, что оси износятся и у колёс ход станет посвободней, а то наладить не просто.
— Добро, немцу отдам, ты прав... Да, а сотник тот — приходил ли к тебе с пистолью?
— Приходил, боярин, только изладить я её не поспел ещё. Там и работы-то вроде не много, а всё руки не доходят.
— Ладно, спешить некуда. Познакомился, значит, с Андрюшкой Лобановым... Я его тож хорошо знаю, и люб он мне — без криводушия малый, а ныне таких немного. Лживый пошёл народ, двоеличный... Кстати, Никитушко, я чего ещё хотел спросить: у тебя с государевым лекарем, Елисеем этим, не было ли какой брани?
Никита, сразу насторожившись, недоумённо пожал плечами:
— Не припомню... пошто мне с ним браниться? Дорожки наши, слава Богу, не пересекаются, и делить вроде бы нечего.
— Оно так, да только я тут днями один разговор случайно услышал — мимо проходил... и так понял, что про тебя шла речь. С кем Елисей был, того не видел, а сказал он, что-де мастер тот, может, и преискусный розмысл, но только держаться от него надо подале: продаст, мол, ни за грош, такая, дескать, у него душа — влезет в доверие да и продаст... Вот такую я слышал его речь и мыслю, что слова те были про тебя... понеже иных розмыслов тут нет.
— Может, и про меня. Да мне-то что, боярин... собака лает, ветер разносит. А кому он то говорил, не сведал?
— За дверью неприкрытой был разговор, заглядывать я не стал.