Игумен Илья с честью Ивана Неронова принял. Недавно с Москвы игумен вернулся. Тринадцать тысяч рублей серебром от монастыря царю на войну отвёз.
— На Москве-то с войной этой совсем серебра не стало... — рассказывал. — Медны деньги теперь делать будут. А я серебро всё свёз...
Покачал головою, вздыхая. Сказал, что велено от царя обучать монахов военному делу. Четыреста двадцать пять иноков под ружьё поставлено. Видно, со шведами воевать государь собирается. Патриарх-то советует ему казаков прямо на Стокгольм ихний направить.
Погоревав о разорении, которое Соловецкому монастырю несла война, рассказал игумен Илия и о Церковном Соборе, что проводил Никон в марте месяце.
— Антиохийский патриарх Макарий опять на Москву за милостыней приехавши. Не знаю, сколько насобирал, но Никону во всём поддакивает. Никон-то наш теперь великим государем, архиепископом Московским и всея Великия, Малые и Белые России и многих епархий, земли же и моря, сея земли патриархом величается... С Макарием он ещё на ровнях держится, зато сербскому патриарху Михаилу и патриархом зваться запретил. А нас, малых своих, и вообще не зрит, до того мы мелки перед ним стали.
Повествуя о московских новостях, несколько раз прерывался игумен, удаляясь в боковую келью, и, когда возвращался, слышно было, что пахнет от него вином.
— Грешен, отче Иоанне, грешен... — заметив взгляд Неронова, покаялся Илия. — Сам вижу, что грешен, а как с Москвы вернулся, не могу от пития отстать. Только подумаю, как Собором Никон с Макарием прокляли всех, творящих двумя перстами крестное знамение, так и не знаю, как жить оповадиться... Ладно мы, до седых лет доживши, лба перекрестить по-православному не умели. Дак они с побирушкой Макарием и святых отцов наших, чудотворцев Зосиму и Савватия, церковному проклятию предали... Как такое, отче Иоанне, в голову вместить?
Опустил голову Неронов. Страшную правду говорил игумен, страшно было и думать об этом.
Сколько времени так прошло?
Пал на колени захмелевший Илия.
— Страдальче! — простирая к Неронову руки, взмолился он. — Бием одолевай. Храбрый воине! Подвизайся...
— Полно, отче... — поднимая игумена, сказал протопоп. — Отдохни маленько. Бог милостлив. Всех зрит. И беззакония Никоновы видны Ему. Всё в Божией воле...
2
Три дня провёл в Соловецком монастыре Неронов. Молился у мощей святых чудотворцев Зосимы и Савватия, об одном просил святых чудотворцев — путь указать.
На третий день зван был Неронов от молитвы к старцу Мартирию. С первого дня просился Неронов к нему, но не принимал никого старец, немощен был. Сегодня позвал. Вошёл Неронов, как в ночь, в темноту кельи. Встал в дверях, молитву творя.
— Бегаешь, отче? — раздался из тьмы дребезжащий голос.
— Бегаю, святой отец... — ответил Неронов. — Душа изнемогает... Научи, что делать?
— А что тебе назначено, поп Иван, делать, тое и делай. Молись.
— Я молюсь, отче... Чудеса творятся, а на душе всё одно — тяжесть... С весны, как на Соборе прокляли, тоска встала. Словно сам на погибель иду и детей духовных туда волочу. Аввакума, сына моего духовного, уже на самый край земли загнали. Что творится, отче? Ведаешь?!
— Всё, Иоанн, должно совершиться, чему назначено совершиться, — ответил Мартирий. — Смирением Церковь Православная держится, а не гордыней. Возвращайся назад, в Москву.
— Туда и думано брести... — сказал Неронов и тут же увидел Мартирия. Совсем рядом, тяжело опираясь на посох, стоял старец. Белела в полутьме струящаяся по груди старца борода. — Думал Елеазара повидать, да к вам буря вынесла...
— Не пустил тебя Елеазар к себе... — сказал Мартирий. — Ступай в Москву, отче... А к Аввакуму твоему уже послан новый духовный отец. Когда надо будет, придёт к нему. Ступай с Богом...
На следующий день, простившись со своими чадами, оставшимися на Соловках, на монастырской ладье уплыл Неронов в Архангельск.
Всюду заставы стояли, посланные патриархом ловить его, но не держались цепи на Неронове, не загораживали путь никакие заставы... Сквозь заставы, сквозь дебри лесные, сквозь болота, затянутые мхом, к декабрьским холодам добрел до Москвы протопоп.
Притих, запустел после чумы город...
Пока чёрная смерть гуляла, многие посадские при живых ещё супругах в монастырь уходили. Теперь возвращались. Во дворах московских то и дело теперь чёрные клобуки мелькали. В тех же клобуках и на рынке за прилавками многие стояли...
И Неронова, когда на двор свой вошёл, тоже за монаха приняли. Бегавшая тут молодая баба вынесла из дома кусок хлеба и поднесла с поклоном.
— Возьми, старче!
— Храни Господи! — отвечал Неронов, принимая милостыню. — Чья будешь-то, милая?
— Дак Феофилактова жёнка... — отвечала баба.
— Вот как... — сказал Неронов, внимательно оглядывая сноху. Без него сын женился. Письмом благословение ему Неронов посылал. Ничего... Вроде справная баба была.
— Хозяин-то дома?
— Нету его, старче. Уехадчи по делам...
— А со свекровью каково живёшь? Ладишь?
— Померла она, странниче... — ответила невестка и заплакала. — Царствие ей Небесное!
Перекрестился и Неронов. Так, с куском хлеба, полученным на своём дворе в подаяние, и побрёл во дворец к Стефану Вонифатьевичу, другу старинному...
Невесёлая вышла встреча. Отошёл от дел Стефан Вонифатьевич, не пожелавший три года назад патриаршества искать. Основал у Красного холма монастырь во имя чудотворцев Зосимы и Савватия Соловецких и постригся там, приняв имя Савватия.
— Не могу больше в разорении Никоновом участвовать... — повинился он. — И против Собора церковного тоже идти не могу.
Повинился и Неронов, дивясь премудрости Господней. Эвон как вышло. От чудотворцев с Соловков ушёл и к ним же и пришёл на Москве.
— Прости, отче Савватий! — сказал. — Я на тебя за челобитные свои крепко сердце держал.
— Не моя вина в том, отче... — ответил бывший царский духовник. — Всё государю передал. Как он распорядился, не ведомо мне...
Не оправдывался Савватий. И будучи протопопом Стефаном, не в хитрословии силён был, а в простоте сердца. Что говорить о том? Все челобитные на патриарха теперь, не читая, государь своему другу собинному передаёт. Что тут поделаешь? На всё воля Божия...
— Что делать, протопоп, думаешь? — спросил Савватий.
— Указан мне путь теперь... — ответил Неронов. — Чудотворцами соловецкими указан. Тоже в монастырь, отче Савватий, пойду.
Кивнул, соглашаясь с ним, старец Савватий.
25 декабря 1655 года протопоп Иван Неронов принял в переяславском Даниловом монастыре постриг. Старцем Григорием стал он...
Весть об этом дошла до Соловков только 13 января. В тот же самый день, когда, причастившись Святых Таин, закончил свой земной путь святой Елеазар на Анзерском острове...
3
22 апреля, накануне Собора, Никон и помолиться не смог перед сном — так притомился. Весь день сидел с Арсеном, обдумывая обращение к Собору. Многое уже сделано было, настала пора нанести решительный удар по ослушникам. Самое время... Весь конец прошлого года дипломатические переговоры шли. Со шведами переговаривались и с поляками, с австрийцами и с датчанами. Туды-сюды всю зиму иезуиты шастали. Благоприятное время настало для России. Увязла Швеция в войне с Польшей. Боятся австрийцы усиления Швеции, хлопочут перед Алексеем Михайловичем, сулят, что и воевать не надо будет, поляки, как только Ян Казимир преставится, сами русского царя своим королём изберут. Самое время — в этом Никон твёрдо убеждён был — на шведов ударить. Слава Богу, Вильно, Ковно ещё в прошлом годе взяли. Теперь пора к морю выходить. Ригу брать надо. А казаков донских прямо на Стокгольм отправлять...
Скоро уже государю в поход выступать. Пора и Никону поспешать, чтоб к победе в войне победу над патриаршими ослушниками присовокупить.
Отвлекаясь от Арсеновых умствований, поглядывал Никон на новый белый клобук с вышитым на нём золотом и жемчугом херувимом. Теплел суровый взгляд патриарха. Красивее и строже был шитый по греческим образцам патриарший клобук, чем тот, вязанный из шерсти, с меховой опушкой, что носили доселе московские патриархи.
Нет! Глупство говорят шепотники злые, будто патриарх на украшения падок. Не себя украшает он. Церковь Русскую Православную, которая выровнявшись обрядами с другими восточными церквями, центром православного мира станет. Во главе с ним, Никоном, — патриархом земли и морей сея земли.
Сладкими были эти мечтания, рассеянно кивал Никон Арсену, толковавшему, что не надо бы, осуждая двоеперстие, на решение Константинопольского Собора ссылаться. Не приравнивал Собор двоеперстие к армянскому перстосложению, не запрещал его, предоставив Русской Церкви самой сделать выбор между греческим троеперстием и своим двоеперстием.
— Константинопольский Собор рассуждал, что и то и другое сложение перстов право, если соединяется с полнотою учения.
— Славинецкому, кажись, сказано было перевести деяния Собора... — нахмурился Никон. — Нетто он и перевёл так?
— Нет! — сказал Арсен, потупив глаза. — Опустил это место как путаное.
— И добро сделал... — сказал Никон. — Ни к чему на чужую мельницу воду лить. А попрошайка тогда чего говорит, будто запрещено двоеперстие было?
Ответил Арсен, что не ему, ничтожному, рассуждать о патриархе Антиохийском Макарии, но по всему видно, что и в руках не держал святейший деяний Константинопольского Собора.
— Врёт, значит?
— Не ведаю... — сказал Арсен. — Его племянник, дьякон Алипий, сказывал мне, что они всяко угодить готовы, лишь бы милостыни побольше собрать.
— Так и говорил?!
— Воистину так, святейший!
Покачал головой Никон. Вот уж действительно не патриархи, а нищеброды вселенские. Хотя, может, так и умышлено у Господа. Такие патриархи Никону и потребны сейчас для его великого замысла воссоединения под его властью всех православных церквей.
— А образованный-то народ имеется там? — спросил он у Арсена. — Или все иерархи за деньги себе святительство покупают?
— Есть... — ответил Арсен. — Вот Паисий Лигарид, митрополит Газский. Я уже поминал его имя... Иерусалимский патриарх прогнал его за учёность, дак он в Москву просится теперь.
— Надо звать! — сказал Никон. — Мне и Суханов про него сказывал. Пиши, Арсен, по-греческу.
Откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза. Задумался. Осенил себя крестным знамением, потом продиктовал:
«Слышахом о любомудрии твоём от монаха Арсения и яко желавши видети нас, великого государя. Тем и мы тебе, яко чадо наше по духу возлюбленное с любовию прияти хощем, точию приём сия наша письмена, к царствующему граду Москве путешествовати усердствуй».
— Написал? — открывая глаза, спросил Никон.
— Написал, святейший...
— Добро тогда. Так чего на Соборе толковать, коли про константинопольские деяния не поминать... В ум, Арсен, не возьму.
— Лепей будет, святейший, на Феодоритово послание сослаться, — почтительно сказал Арсен. — Дескать, с него и началась двоеперстная ересь. Там неправо писано, что соединением великого перста с двумя малыми исповедуется таинство Пресвятыя Троицы, а соединением указательного и среднего — таинство воплощения...
Кивнул Никон.
— Попрошайка пусть тоже слово скажет... — сказал он. — В церкви Чудова монастыря Макарий добро сказание о святом Мелетии толковал... Письменно пускай проклятие на двоеперстников изложит.
— Взята, святейший, бумага такая у него...
Уже ближе к ночи отпустил Никон Арсена. Сам же долго не ложился. Смотрел на новый клобук, думал. Может, и прав Константинопольский Собор был. И так и этак креститься можно. Не в том дело, как персты складывать, а в том, чтобы патриаршей воле подчинялись без оговорок, в том, чтобы единство не нарушалось церковное!
Долго об этом Никон думал.
Не помолившись, лёг — до того от мыслей своих устал.
Ночью мачеха давно позабытая приснилась... Снова мал и бессилен был Никитка, снова мачеха била его, морила голодом, снова хотела в печи сжечь, куда Никитка погреться залез. Увидела мальчонку там, но вид сделала, что не заметила, поскорее поленьями печь заложила. Лучину, торопясь, зажгла. Тогда, Никиткой будучи, Никон поленья горящие ногами из печи вытолкал, выскочил, убег на улицу, чтобы в снегу тлеющую одежду затушить. Теперь не то было. И поленья вроде вытолкал, а вылезти из печи не может. Застрял грузным телом, поскольку уже не Никиткой был, а собою нынешним. И страшно так сделалось, когда осознал, что не будет исхода из печи огненной. Проснулся.
И долго ещё лежал в темноте, слушая, как сердце бухает, и не мог понять — выбрался из печи или нет. Жарко было. Лебяжьим, огненным пухом жгли одеяла. Потом разглядел в темноте щёлочку света — то лампада под образами светилась. Сполз с постели. На колени перед иконами встал. Молился, пока к заутрене не зазвонили колокола.
Слава Богу, новый день начинался.
Сурово и грозно прозвучали на Соборе слова Никона:
— Аще кто отсели, ведый, не повинится творити крестное изображение на лице своём, яко святая восточная Церковь прияла и яко ныне четыре вселенские патриархи, со всеми сущими под ними христианы творят, и яко у нас, до напечатания слова Феодоритова, прежде православные творили... — гремел его голос, — отлучается тот от Церкве вкупе с писанием Феодоритовым...
Страшные были произнесены слова...
Тихо стало в Крестовой палате, так что слышно было, как звенит на улице весенняя капель. Но это на улице. Здесь же зима стояла. Многие из собравшихся в Крестовой палате не хуже Арсена знали, что двумя перстами крестились на Руси задолго до внесения в Псалтирь слова Феодорита. От крещения Руси, от равноапостольного князя Владимира творили так крестное знамение. Но молчали. Тяжело было против вселенских патриархов, подтвердивших Никонову ложь, идти. Ещё страшнее идти против Никона.
Тучка какая-то вдруг набежала на весеннее солнце. И сразу сумрачно — после яркого света — стало в Крестовой палате. Словно встала здесь тень сожжённого Никоном на Новгородчине епископа Павла Коломенского. Легла эта тень на лица митрополитов и архиепископов. Бледно-серыми сделались они, как у мертвецов.
Но пробежало облачко в небесной синеве, снова засияло в Крестовой палате солнце, отступила скорбная тень мученика Павла.
Поднялся Антиохийский патриарх Макарий, озабоченный только, как утверждал его племянник дьякон Алипий, своими барышами, и возгласил, сложив три перста:
— Сими тремя великими персты всякому православному христианину подобает изображать крестное знамение, а иже кто по Феодоритову писанию и ложному преданию творит, той проклят есть!
И поднялся униженный Никоном сербский патриарх Гавриил и повторил проклятие. И Никейский митрополит Геронтий... И русские митрополиты тоже, один за другим, повторяли проклятие...
Мало кто из присутствующих на Соборе догадывался тогда, что открывается самая прискорбная глава в истории Русской Православной Церкви... И никто не знал, как долго придётся отмаливать русским святым страшный грех, в который ввергли сейчас нашу Церковь её вселенские учители.
Больше чем на месяц затянулся Собор. И вот надет был на Никона греческий белый клобук.
— Батюшка, добро... — похвалил Алексей Михайлович, возложив на патриарха клобук и камилавку. И засияло лицо Никона. Знал он, что к лицу ему будет новый убор.
Ещё персонально прокляли на Соборе Ивана Неронова. Но это когда уже выехал государь из Москвы...
4
Уже в походе догнало государя письмо патриарха, написанное Никоном 25 мая. Патриарх сообщал о выступлении донских казаков, которых он благословил идти на Стокгольм.
Добро поход начинался.
В Полоцке народные торжества в честь государя устроены были.