Очнулся Епифаний уже на печи, куда его — не помнил сам — беспамятного забросили.
Весь рот запёкшейся кровью зарос. О, горе, горе! Языка не стало, теперь и молитвы молвить нечем! Кое-как сполз с печи Епифаний, на лавку сел, о языке своём печалуясь. Горе бедному. Как без языка жить теперь? И вздохнул Епифаний ко Господу из глубины сердца своего! И — что это? — вот оно чудо чудное! Услышал Епифаний, как пополз из корня отрубленный язык. До зубов дорос!
Всё ещё боясь поверить в свершившееся чудо, бросился Епифаний к бадье с водою, сполоснул запёкшуюся во рту кровь. Чудо!
— Слава тебе, Господи! Слава тебе! — ясно и чисто проговорил он.
Не удержали и стрельцы Аввакума, когда о чуде том услышал. Вбежал в избу к Епифанию, плача, обнял его.
Прибежал к избе и Василий Бухвостов.
За грудки тряс казака, резавшего языки.
— Что натворил, блядин сын? Пожалел еретика? !
— Полно тебе, голова! — отвечал казак. — Сам сапогом языки те в землю затаптывал. Под корень отрезан был!
Схватился за голову Бухвостов. Что делать? Государево повеление не исполнено... Нешто заново язык старцу вырезать?
Но только взглянул на хмурые лица стрельцов, и застряли слова в горле.
Государев приказ не исполнить страшно, а исполнить теперь — ещё страшнее...
В избе же пели.
— Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу... — звучал в утренней тиши чистый голос Епифания.
— Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего... — сильным басом подтягивал Аввакум.
— Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без нетления Бога Слова рождшую... — боязливо, вполголоса, косясь на Бухвостова, бормотали стрельцы. Отчаянно махнул рукою Бухвостов и, опустив голову, побрёл назад в свою избу.
— Сущую Богородицу Тя величаем... — звучали крепко и сильно в предутренней, занавешенной сумерками тишине слова вечной молитвы.
С пением молитв и двинулись на рассвете в путь. Туда, где уже растекался туманами по тундре чёрный холод...
4
Как после удачного набега, съезжали с Москвы патриархи. Вереницею шли обозы с соболями, золотом, драгоценной костью, другим добром, которое выклянчили патриархи за эти годы, которое успели наторговать в Москве.
Сравнимым с вражеским нашествием был урон, нанесённый отставными патриархами государевой казне, десятками тысяч рублей исчислялся он.
Больно и горько было провожать из Москвы патриархов Паисию Лигариду. Такие богатства отвалились, а Лигариду опять ничего не досталось.
Незавидным было его положение.
25 сентября 1668 года датировано его письмо папскому нунцию в Варшаву о безуспешности хлопот об унии.
«Я сам, единственное лицо, которое могло бы проводить это дело, — писал Лигарид, — и которое воспламенено самым горячим усердием видеть успех его... подавлен несчастьями, преследуем заговорами, окружён клеветами. Патриарх Иерусалимский Нектарий прислал плохое сообщение обо мне, что я поклонник Папы, как продавшийся ему и имеющий ежегодную пенсию в 200 золотых дукатов, как клирик Римской Церкви... Пусть святая Пропаганда рассмотрит внимательно этот пункт и определит, что вдохновит её Святой Дух через милость и благодать нунция, которого я прошу повлиять в этом деле, помня, что патриарх Московский Иоасаф II сделает всё, что может, чтобы лишить меня всякого места в рангах духовенства, выталкивая меня и отсекая всякую нить моей надежды быть выбранным в патриархи. Прошу тебя, как отца, не оставить ни одного камня не перевёрнутым, чтобы сделать что-либо для меня».
Письмо это Паисий Лигарид написал в минуту отчаянной зависти к патриархам Паисию и Макарию, которые уезжали из Москвы, обогатившись благодаря Лигариду и совершенно начисто позабыв о нём. Какая чёрная неблагодарность! Какая несправедливость судьбы! Патриархи забрали всё золото, все меха, которые должны были по праву достаться Лигариду, а ему ещё приходилось теперь отвечать за то, что они натворили! Пока Лигарида не трогали, но, получив грамоту от патриарха Нектария, Московский патриарх Иоасаф, и так-то питавший к Лигариду неприязнь, открыто возненавидел его.
С печалью и завистью наблюдал Лигарид за стремительным возвышением своего ученика Симеона. Полоцкий, этот скромный киевский монах, учивший латыни поддьяков Тайного приказа, был взят сейчас на самый верх — учителем наследника престола Алексея и царевича Фёдора.
С большим трудом добился Лигарид встречи с бывшим учеником. Впрочем, лучше бы и не добивался. Едва только взглянул на сутуловатого монаха, в глазах которого ещё несколько лет назад полыхало восхищение, а теперь только холод был, как сразу понял Газский митрополит, что бессмысленно просить Симеона о помощи...
А Симеон Полоцкий и сам удивился своей перемене к Газскому митрополиту. Молча слушал он бесчисленные жалобы Лигарида, и ему было досадно, что ещё два года назад он почитал Газского митрополита умней самого Лазаря Барановича. Как тогда ошибался Симеон! Но это от увлечённости... Самозабвенно восхищался Симеон людьми, занимающими более высокое, чем он, положение, и совершенно не замечал их недостатков. Так получилось и с Лигаридом. Но теперь Симеон ясно видел, что Лигарид совсем не так умён, совсем не так образован, как казалось раньше.
Да о каком уме тут вообще может идти речь?! Надо ни капли не иметь ума, чтобы до сих пор рассчитывать на патриарший престол! Когда Симеону показали отправленное Лигарид ом в Польшу письмо, он даже глазам не поверил. Неужели, столько лет прожив в этой стране, Лигарид так и не понял, что если уж Лазарь Баранович не рассчитывает на патриарший престол, то что можно говорить о человеке, безоглядно доверившем такое письмо случайному посланцу? Человек этот принёс послание Лигарида не папскому нунцию, а Симеону, и Симеон долго думал, что делать с письмом, а потом решил показать его в Приказе Тайных дел. И правильно сделал. Хотя, подумавши, и решили в Приказе отправить письмо по назначению, но старания Полоцкого не пропали даром. Доверять стали... Вот и сегодня, перед тем как отправиться к Лигариду, беседу имел с самим Башмаковым Полоцкий. Рассказал ему Дементий Миныч, что в своё время Лигарид в руки их предал земляка своего Арсена Грека. Вонючим человечком Арсен оказался, на допросе с ума съехал, но пока в здравом уме был, кое-что и про Лигаридия успел рассказать. Теперь вот слух прошёл, что вернулся в ум Арсен, и решено теперь снова Арсена немножко порасспрашивать. Беда только, Соловецкий монастырь бунтует, ну да послан уже стряпчий Волохов со стрельцами. Утихомирит монахов и заодно и Арсена привезёт...
Хитрил думный дьяк, хитрил. Совершенно точно знал Симеон, что за Арсена Грека старец Славинецкий хлопотал, просил великого государя ещё на Соборе помиловать справщика, раз все изданные им книги признаны Собором исправными. Государь указал возвратить Арсена... Хотя... Хотя одно другому не мешает. По просьбе Славинецкого будет освобождён Арсен, только Приказу-то Тайных дел не всё ли равно, по чьей просьбе освобождённого человека пытать?
— Дементий Миныч! — прямо спросил Полоцкий. — Прикажете ли о предстоящем допросе Арсена Газскому митрополиту донести?
Любил умных людей Башмаков.
— Расскажи, отче... — мягко улыбнувшись, ответил он. — Надобно, каб домой ехал Газский митрополит в Палестину свою. Никона помог сковырнуть, и ладно. Пусть уезжает с миром, пока его в расспросы не взяли. Многие знания, отче, умножают скорби. А скорбей сейчас у великого государя и так хватает... Да и чего ему делать у нас, Лигаридию-то?
Это точно. Нечего было делать Лигариду в России. Мягко, не торопясь, втолковывал эту мысль Газскому митрополиту Симеон. Рассказал, что снова на пытку собираются привезти Арсена. Дескать, слышал он от ученика своего, поддьяка Приказа Тайных дел, будто «слово и дело» сказал Арсен...
Рассеянно выслушал его Лигарид и снова начал жаловаться на несправедливости. Даже досада взяла Симеона. Ну, как можно было подумать, будто этот ничтожный авантюрист умнее самого Лазаря Барановича! Обидно, что так ошибся Симеон в Лигариде. Одно делали они, но неумностью своею и непомерной жадностью — об этом уже не в Тайный приказ, а в Варшаву сообщил Симеон Полоцкий — только вредит Лигарид общему делу. Только мешает ему, Симеону...
— О каком жалованье ты хлопочешь, владыко... — сказал Симеон. — Слышал я от подьячих, что ты в Варшаву папскому нунцию писал. Подьячие говорили, что надобно тебя в Тайном приказе насчёт этого жалованья расспросить... Поразмысли, владыко. Арсена-то ведь тоже для разговора о тебе с Соловков вызывают...
Как завидовал, как негодовал Лигарид на Макария и Паисия, похитивших принадлежавшую ему добычу! Грешным делом, даже порадовался, когда зашумели на дорогах, по которым поехали с Москвы патриархи, казачьи шайки Степана Разина. Оно и неплохо бы, каб сподобились Макарий и Паисий мученических венцов, но нет, не тронули разбойники мошенников, пропустили... Слышно было, что снова посланцев патриархи прислали, просили ещё милостыни добавить. Значит, добрались со всем добром благополучно до палестин своих. Нехорошо, зло думал порою Лигарид о патриархах, но сейчас, услышав такие слова от ничтожного киевского монаха, которого он, Лигарид, и вывел в люди, как об ангелах небесных, подумал Газский митрополит о бессовестно обокравших его патриархах. Нет! Вот она неблагодарность-то где! Ничтожество! Что возомнил Симеон в скудоумии своём?! Едва достиг своего, свинья киевская, так и о благодетеле, который к корыту привёл, не помнит?!
Гневом и яростью распирало Газского митрополита, но ни одна жилочка не дрогнула на лице.
— Отче Симеоне! — задушевно и печально проговорил он. — Велик ты стал у государя человек.
А ещё выше поднимешься. Похлопочи за убогого своего богомольца, отче Симеоне...
Закраснелся от удовольствия Симеон Полоцкий. Подумал, что не такого, конечно, великого, как Лазарь Баранович, ума Лигарид, но не глуп, не глуп, однако. И образование некоторое тоже имеет... Может, всё-таки пристроить куда, чтобы под рукой был? Но прогнал эту мысль Полоцкий. Ни к чему... Слишком много худого про Лигарида известно, только вред от него будет.
— Похлопочу, владыко... — снисходительно пообещал он. — Будет тебе дана в дорогу награда.
И действительно, знатно наградили Лигарида перед отъездом. Триста рублей дали. И это за всю-то его службу, за все хлопоты! Лигарид даже глазам не поверил, когда милостыню принесли. Даже отъезд с расстройства отложил. Написал письмо государю. Посулил впредь верно служить. Попросил хотя бы патриаршие облачения добавить к милостыне. Однако ответа на послание не было, патриарших риз не дали Лигариду, почти силком погрузили его на телегу и повезли в Киев, стоявший на границе Российской державы. Дальше Лигариду велено было самому до митрополии своей добираться.
Только куда же ехать Лигариду? Кому он теперь нужен был? Через полтора года Лигарид из Киева снова пожаловался великому государю «на горестное жизни своей состояние».
Хотя Иерусалимский патриарх Досифей, писал он, и разрешил его по просьбе Алексея Михайловича, но требует подарка, а коли бы подарок был, так Лигарид и от Константинопольского патриарха добыл бы разрешение от проклятия. Но и этим мольбам не внял Алексей Михайлович. И позабыл тогда Лигарид о русском невежестве, начал предрекать в своих посланиях Алексею Михайловичу, что освободит тот греков от турок и овладеет Константинополем, захлопотал о присоединении Валахии к России.
Но в Москве хорошо помнили, во что царской казне обошлись устроенные Лигаридом уроки вселенских учителей, и дипломатические инициативы Лигарида поспешили пресечь самым решительным образом. Немедленно увезли его в Москву, где и держали под строгим домашним арестом. Только через несколько лет снят был арест. Попытался было предложить Лигарид свои услуги в составлении писем римским кардиналам, но ему велели уезжать. На этот раз на дорогу ему было дано всего пятьдесят рублей. И снова только до Киева и добрался митрополит-авантюрист.
В Киеве и умер в нищете этот человек, приезд которого в Россию святитель Филарет Московский назвал несчастьем Русской Церкви. Умер, собрав за свою бурную жизнь, наверное, самую большую коллекцию анафем. Его проклинали патриархи Парфений Второй, Мефодий, Паисий, Нектарий. Проклинали в Константинополе и Иерусалиме. Кажется, только русские патриархи и позабыли проклясть Лигарида. Недосуг им было. Другие заботы одолевали...
5
И в 1669 году конец света тоже не наступил. А ждать-то его ждали. Крестьяне целыми деревнями снимались с мест и уходили в пустыни... Алексей Михайлович тоже ждал... Всё к тому шло. Какая-то непонятная болезнь поразила в этом году семейство государя. Рыхлело всё тело, грузно наливалось и расползалось под собственной тяжестью, так что уже и не чаял поправиться.
Смерть пришла в царскую семью в феврале 1669 года с рождением тринадцатого ребёнка. Вначале новорождённая Евдокия умерла, а следом и Мария Ильинична скончалась.
18 июня преставился царевич Семён. Потом — шестнадцатилетний Алексей, наследник престола.
Частенько смерть к великому государю наведываться стала. Видел Алексей Михайлович, что и оставшиеся сыновья Фёдор и Иван не крепки здоровьем.
В семье страшно было. В державе — ещё страшнее.
На юге бушевали воровские казаки Стеньки Разина. Уже не суда на Волге грабили, а большие города захватывали, как ляхи или басурманы!
В Астрахани — страх какой! — бояр и служилых людей предавали лютой казни. Одних с раската сбрасывали, других вверх ногами вешали, третьих на крюке, поддетом под ребро, умерщвляли. В Петров пост принуждали горожан мясо и молоко есть...
Встал на юге сатанинской силою Стенька Разин. Поднимались по Волге на стругах, город за городом брали. А на севере — тоже беда. Соловецкий монастырь восстал.
«Милосердный государь! — соловецкие монахи писали. — Помилуй нас, нищих своих богомольцев... Не вели преподобных Зосимы, Савватия, Германа и Филиппа предания нарушить и вели государь нам в том же предании быть, чтоб нам врознь не разбрестись и твоему богомолию, украйному и порубежному месту от безлюдства не запустеть».
Плакал государь, челобитие это читая. Всем сердцем, всей душою своей доброю милостивым хотел к богомольцам быть, да куда там... Антиохийский патриарх Макарий строгую грамоту с дороги прислал. Писал, что в России, как он заметил, много раскольников и противников не только между невеждами, но и среди священников.
«Вели их смирять и крепким наказанием наказывать!» — внушал патриарх.
Как ослушаться святейшего? Уже не скажешь сейчас, что самозванец он... Сам ведь Алексей Михайлович и хлопотал, столько денег потратив, каб на кафедре восстановить. Теперь чего же, теперь слушаться надо! Велик государь, вся сила у него, всё державное веление, но что сила тут? Лучше слезами, усердием и низостью пред Богом помысел чинить, чем силой и славой!
Вот ведь заварили кашу учителя вселенские, теперь и за сто лет не расхлебать будет! И что поделаешь? Покориться надо...
Плакал Алексей Михайлович, заливался слезами, войско на осаду Соловецкого монастыря снаряжая.
На севере — соловецкие монахи, на юге — Разин, вся Русь между Богом и дьяволом... Что делать?
Дементий Миныч Башмаков сказывал недавно, что у Разина в ватаге, что по Волге подымается, два струга идут чёрных. На одном, по слухам, мёртвый царевич Алексей плывёт, на другом — патриарх Никон, который в Ферапонтовом монастыре под замком сидит.
Над дикостью, над невежеством казачьим смеялся Дементий Миныч, а великому государю страшно было. Да и как не бояться, коли сын-мертвец и патриарх низвергнутый на чёрных стругах к Москве подымаются ...
Эх, Никон, Никон, друг ты собинной! Кто тебя, сиротину, спрашивал власти над боярами да над самим великим государем искать? Дороги ли мы пред Богом с тобою будем, коли живём так?
— Крепко ли заперт Никон? — спросил у Башмакова государь.
— Крепко, великий государь! — обнадёжил думный дьяк. — Никуды не вылезет.
И то добро. Надо, каб и Аввакуму со товарищи тоже добрую тюрьму сделали.
Доложил Башмаков, что хлопочут об этом. Когда привезли раскольников в Пустозерск, каждого в отдельную избу поместили, очистив избы те от хозяев. И сразу хлопотать о строительстве хорошей тюрьмы стали. Посланы тогда были воеводские памяти из Пустозерска о присылке весною по воде леса. Строго держат раскольников. Уже жалуются они, что еды «псам больше метают, а соли не дают совсем и одежишки нет. Ходят срамно и наго». Ну да тюрьма на то и тюрьма, чтоб в разум человек приходил.