— Молчать! — отпрыгивая, закричал Елагин. — Исполнять царёво повеление!
Тряслись руки у стрельцов, вставлявших жеребей в зубы попа Лазаря, оттолкнул их Лазарь. Сам остаток своего языка, уже обрезанного на Москве, отсёк под корень. Облитый кровью комок мяса (Свези никонианам в Москву!) в лицо Елагину швырнул.
Сунули Лазарю полотенце, чтобы унять кровь. Вмиг покраснело от крови полотнище. Кинул его поп Лазарь в толпу.
— Возьмите дому своему на благословение! — крикнул. Потом к Елагину, который уже не усмехался больше, повернулся. — Скажи, Ванька, царю: Лазарь без языка говорит и болезни не чует!
Вместе со сгустками крови летели в лицо Елагину страшные слова.
— Руки секи! — утирая с лица кровь, бешено закричал Иван Кондратьевич.
Лазарь сам руку на плаху положил. По кисть отсекли руку Лазарю. Упала отсечённая кисть на снег, и два пальца на ней сами крестообразно сложились.
— Подай мне руку мою! — приказал Лазарь палачу.
Поднял тот отрубленную кисть со сложившимися, как и положено по отеческому преданию, перстами для крестного знамения.
Показал свою отсечённую руку народу Лазарь.
— Так креститися подобает, православные! Мы Церкви Божией повинуемся и седьми вселенским соборам и еретикам нынешним отеческого предания не отдадим!
Поцеловал руку и спрятал за пазуху.
Льющаяся изо рта кровь мешала говорить ему. Из руки кровь на снег хлестала, хоть и стянули верёвкой перед казнью запястье.
Шатало от слабости Лазаря.
Шатало от этой казни и Елагина.
Сам не понимая чего, взвизгивал он, отдавая приказания. Со стороны казалось, что это не у Лазаря, а у Елагина язык вырезали. Визжал Елагин. Целых тридцать рублей удалось ему для себя утаить из дачи, которая в Приказе Тайных дел была сделана, но и тридцать рублей не радовали сейчас стряпчего Ивана.
9
Три дня нестерпимой болью умирал в темнице Епифаний. Всё тело огнём горело. Руку с отсечёнными перстами и завязывать Епифаний не стал, надеялся, что с кровью скорее вся жизнь вытечет. Три раза казалось, что умирает, смертный пот выступал. И три раза не могла выйти душа из тела.
Ох, ох! Горе дней тех!
Мокро на земляном полу от вытекшей крови было. Пять дней точилась кровь. Когда до последнего предела боль дошла, возникла Богородица. Побаюкала Епифаниеву больную руку, и перестала рука болеть. А когда молился Епифаний — языки свои, отрезанные в Москве и Пустозерске, увидел. Пустозерский язык зело красив был. Взял его Епифаний и вложил в рот. Прирос язык-то...
Только всё равно худо было, что не помер. Как и Аввакума, совсем Епифания в землю зарыли, одно окошечко наверху оставили, еду в него подавали и дрова, чтобы печку топил. Чадно, пыльно, горько в яме от дыма. Все вместе тут — и церковь, и трапеза, и отхожее место. От пепла, от грязи, от нужи темничная гноиться глаза стали. Сдирал гной с глаз Епифаний, а всё равно не видели глаза уже по книге читать.
— Ну, окаянный Епифане! — печалясь, говорил себе старец. — Ел ты много, пил ты много. Спал тоже много. А о правиле келейном не радел, ленился и не плакал пред Богом, пока на воле жил. Плачь теперь в неволе слепоты своей. Книгу уже не почитаешь. Крест не сделаешь... Даже дров в печь положить, слепой-то, не найдёшь.
С этой печалью и уснул он. И увидел сердечными очами, будто сотник пустозерский подошёл к окошку вверху и говорит:
— Старче! Сделай мне крестов Христовых. Надобно мне.
— Нельзя мне ныне, господине, крестов делать... — со вздохом ответил Епифаний. — Не вижу ничего, да и рука больна. Отошло ныне от меня рукоделие то.
— А делай ты кресты, старче, ради Бога! — сказал сотник. — Христос тебе поможет.
Проснувшись, задумался Епифаний, что могло означать видение.
Глаза по-старому болят, заплывают гноем. Отдерёшь коросту руками, насилу великую глядишь...
И вот три дня прошло, а тут в окошечко, наяву уже, сотник заглядывает. Опустил в темницу Епифанию брусок кедровый, инструменты, которые Епифаний перед казнью раздал.
— Чего надо-то? — спросил Епифаний.
— В Москву еду, — сказал сотник. — Наделай мне крестов, сколько можешь, боголюбцам давать.
— Отошло от меня сие дело... — вспоминая свой сон, ответил Епифаний. — Не вижу ничего, и рука сеченая больна. А кресты — это дело великое, святое. Аккуратность тут требуется.
— Христос тебе, Епифаний, поможет! Потружайся, не обленися...
— Сходи, — Епифаний сказал, — благословение от Аввакума принеси.
Принёс благословение сотник.
Взял Епифаний кляпичек в руку, култышкой брусок кедровый погладил и прозрели глаза, а рука с отсечёнными перстами снова способной к работе стала.
Враз отошли телесные немощи. Не все кресты ещё Епифанием сделаны, не всё ещё книги написаны... И руки, и глаза потребны ещё были пустозерским страдальцам за веру православную...
Глава девятая
1
щё в 1237 году, когда с юго-востока обрушились на Русь бесчисленные тьмы хана Батыя, Римский Папа Григорий IX буллою от 9 декабря возвестил крестовый поход против русских. Удар намечено было нанести с севера, в новгородские пределы...
Летом 1240 года возглавляемое Биргером войско крестоносцев высадилось в устье Ижоры на берег Невы. Здесь и произошла знаменитая битва. Особенно отличились тогда шестеро дружинников святого князя Александра Невского. Один из них, Таврило Олексич, преследуя шведов, въехал на коне прямо на сходни корабля. Его сбросили в воду, но Олексич «не повредился нимало» и, продолжая биться, сразил шведского воеводу. Другой дружинник, Миша Пружанин, поджёг три корабля крестоносцев.
От этих дружинников святого Александра Невского и потянулось родословие бояр Морозовых. Потомки Гаврилы Олексича и Миши Пружанина служили Ивану Калите и Дмитрию Донскому, собирателю Руси Ивану Третьему и Ивану Васильевичу Грозному. При Романовых возвысились они, породнились с царской семьёй... Теперь только двое родичей дружинников святого князя держали оборону в Москве — малолетний Иван Глебович Морозов, наследник огромного, скопленного отцом и дядей состояния, и его мать — верховная боярыня Федосья Прокопьевна Морозова, духовная дочь Аввакума. Как бельмо в глазу у духовных властей, был староверческий монастырь, устроенный в их дому. Впору новый крестовый поход собирать...
Чудовский архимандрит Иоаким давно уже подбирался к боярыне, но великий государь не дозволял пока её трогать. Родня всё-таки...
И всё же дождался Иоаким часу.
22 января 1671 года венчался великий государь с Натальей Нарышкиной... Морозова, которая и раньше уклонялась от обязанностей, связанных с саном дворцовой боярыни, на свадьбу царя не явилась.
Когда Фёдор Ртищев узнал, что Федосья Прокопьевна такую дерзость удумала, прибежал к Морозовой.
— Сестрица! — молил. — Потешь царя, перекрестися тремя пальцами, а втайне как хощеши, так и твори! Пошто себя в монастырь зарываешь, ведь тебе тридцать пять годов всего!
— Не могу, Феденька... — заплакала Морозова. — Рука отымается, как по-вашему перекрещусь. А этой свадьбы вообще страшно. Чует сердце недоброе...
— Дура! — перебивая её, испуганно закричал Ртищев. — Чего языком-то мелешь?! Себя не жалеешь, так Ваньку, сына своего, пожалей!
Высохли слёзы на глазах у Морозовой.
— Всё равно не могу, Федя... — сказала боярыня. — Скажи государю, что ногами зело прискорбна, ни ходити не могу, ни стояти...
Вздохнул тяжело Ртищев. Жалко ему Морозову было... Ну да, да... Напортачили маленько с реформой церковной... Ну так и что ж? Смириться надобно, как они с государем смирились... Терпеть...
— Не ведаю, — сказал, — за истину ли терпишь, сестра?
— А ты, Федя? — спросила Морозова. — Ты за истину ли мучаешь нас?
— Я?! — Ртищев деланно засмеялся. — Совсем ты с ума, сестрица, съехала... Кого я мучил?
Улыбаясь, взглянул в глаза Морозовой, но сухим огнём горели они. Опустил свои глаза Фёдор.
— Что государю передать? — спросил. — Будешь ли в церкви на венчании?
— Передай, что ногами зело прискорбна...
— Тяжко ей будет браниться со мной... — сказал государь, услышав принесённый Ртищевым ответ. — Один кто из нас одолеет всяко.
Он и одолел, великий государь... Управившись со Степаном Разиным, велел взять в оборот и боярыню.
Короток был допрос, учинённый архимандритом Иоакимом.
— По тем служебникам, по коим государь-царь причащается, и благоверная царица, и царевичи, и царевны, ты причастиши ли ся?
— Не причащу ся... — ответила Морозова.
После допроса во Вселенских палатах Чудова монастыря закованную в цепи Морозову повезли в купленное Приказом Тайных дел подворье Псково-Печерского монастыря на Арбате.
С переходов между Чудовым монастырём и царскими палатами смотрел Алексей Михайлович на Федосью Прокопьевну. Толпою окружили её сани московские люди. С трудом, размахивая бердышами, сдерживали народ стрельцы.
Почему-то вспомнилось Алексею Михайловичу, как стоял он на этом переходе с патриархом Никоном, провожая выступающие на войну полки. Когда это было?
Скрыла толпа, окружившая сани, боярыню. Попытался на цыпочки привстать государь, чтобы снова увидеть Морозову. Не получилось... Тяжело было заплывшее жиром тело. И тут, как бы в ответ, взметнулась над толпою тонкая рука, сжатая в двоеперстном крестном знамении. Отшатнулся государь, словно ударили его...
Через несколько дней посланы были к юному стольнику Ивану Глебовичу Морозову царские лекари. Целую неделю хлопотали над самым богатым в России юношей, пока не помер он. Бесхозное имение великий государь на себя записал. Чего добру-то пропадать? Хорошо было золота у Морозовых накоплено, как раз вовремя и приспело оно. Антиохийский патриарх Макарий своего митрополита Нектария за новой данью прислал. Просил великого государя новые возы соболями да золотом грузить и к нему в Каир, не мешкая, везти.
О боярыне Морозовой великий государь тоже не забывал.
Велел Башмакову доложить, сильно ли боярыня потерей богатств огорчилась.
— Как не огорчиться-то... — ответил Дементий Миныч. — Огорчилась, конечно...
— Да что тянешь-то? Сказывай всё. Священник объяснял ли, что в наказание это? Что под проклятие вселенских патриархов попала? Говорил он сие?
— Говорил, государь... Дескать, положися дому её пусту и живущаго не имети. Всё сказывал, как указано было..
— А она что? Когда про сына-то услыхала?!
— Дак ничего, государь... Пала перед образом Божиим и кричит: «Увы мне! Чадо моё! Погубиша тя отступники...» Который уже день с земли не встаёт, надгробные песни играет... Слушать нельзя — такая жаль...
— Экая бессердечная баба... — вздохнул государь. — Чудов архимандрит велит её на пытку взять...
— Как прикажешь, великий государь. Сам-то будешь смотреть?
— Приду, может...
Пытали боярыню Морозову и сестру её княгиню Урусову не в Тайном приказе, а на Ямском дворе, чтобы государю поближе было...
В назначенный час и приступили к делу. Обнажили сестёр до пояса, связали руки. Подняли на дыбу.
И сказал Морозовой приставленный стоять над её муками князь Иван Воротынский:
— Несчастная! От такого богатства в бесславие пришла! А за что? За то, что принимала Аввакума, Фёдора юродивого и Киприана! За то, что их учения держишася! Помыслила бы прежде, чем государя огорчать!
— А ты о Христе, князь, помысли! — отвечала с дыбы Морозова. — Он, нашего ради спасения, небеса оставил и распят был. Так же, как и мы от вас, мучим... Позабыл, Иван, о Христе-то? Оставил, богатств ради, старую веру?
Полчаса висела на дыбе Морозова, и, когда, так и не дождавшись государя, сняли, запястья были до жил протёрты ремнями.
Со связанными руками бросили на снег. Клали на обнажённую грудь мёрзлые плахи. Били плетью по животу... Всё делали, как великий государь наказал. Но так и не пришёл Алексей Михайлович на пытку посмотреть... Важное дело у него выдалось. Новый любимец государя Артамон Матвеев лютеранского пасторя Грегори Иоганна Готфрида привёл. Лицо Грегори, из-за высоко посаженных бровей, как у младеня, почтительное было, а вещи интересные говорил. Очень занятно Грегори про театр рассказывал. Оживился государь — не бывало ещё этакого в России. Запамятовал, что на пытку Морозовой поглядеть хотел...
А в Москве слух прошёл, что святые Морозова и Урусова. Толпами шли в Новодевичий монастырь, где заточили мучениц. Шли богатые и бедные, знатные и низкого рода. Не то что поговорить с мученицами, а воздухом одним подышать, не то что увидеть, а темничной стены коснуться, и то за благодать почиталось.
Великий государь тоже святых любил.
Стрелецкого голову к боярыне Морозовой послал.
Обещал царь Морозову назад в первую честь возвести. Сулил карету прислать свою с аргамаками царскими. Обещал бояр прислать, чтоб на своих головах страдалицу понесли... Дай, просил только, приличие людей ради, что недаром тебя взял. Не крестись тремя перстами, но точию руку показав, сложи те три персты вместе! Послушай, мати праведная, Федосья Прокопьевна, аз сам царь кланяюся головою своей, сотвори сие!
— Езживала я и в каптанах, и в каретах... — отвечала Морозова. — На аргамаках и бахматах. Чего меня головами боярскими прельщать? И так худо на плечах держатся. Вот слыхала я от князя Ивана, что уготован есть для меня сруб на болоте, что вёл ми добро и чинно дом тот устроен, и соломою снопами уставлен... Сие мне преславно. Желаю такого дара от царя получити!
Опять не удалось уговорить, опять решать надобно было — что делать?
Иоаким, уж поставленный из Чудовских архимандритов в Новгородские митрополиты, сжечь Морозову предлагал.
Иоаким всего пятнадцать лет только в духовном звании был, до этого он, Иван Савелов, по военной части двигался. Привык, если что — сразу жечь... И грамоте только в монастыре выучился... Не понимал многого. Великий государь предложение его отверг. Зачем сжигать? Указал отвезти сестёр в Боровской острог, посадить в земляную тюрьму и не давать ни еды, ни воды, пока креститься, как приказано вселенским патриархом Макарием, не будут.
Так и сделали...
«...Звезда утренняя, зело рано возсиявшая! Увы, увы, чада моя прелюбезная! Увы, други моя, сердечная! Кто подобен вам на сем свете, разве в будущем святые ангелы! Увы, светы мои, кому уподоблю вас?
Подобны вы магниту-каменю, влекущу к естеству своему всяко железное. Тако же и вы своим страданием влекуще всяку душу железную в древнее православие. Иссуше трава, и цвет её отпаде, глагол же Господень пребывает во веки. Увы мне, увы мне, печаль и радость моя осаждённая, три каменя в небо церковное и на поднебесной блещашеся!» — плакал в Пустозерске протопоп Аввакум, сведавший о мученической кончине Федосьи Прокопьевны Морозовой, княгини Евдокии Прокопьевны Урусовой, дворянской жены Марии Герасимовны Даниловой...
2
После Нового года, едва только закончился Успенский пост, перед отъездом из Преображенского, заботами лютеранского пастора Иоганна Готфрида Грегори была учинена комедия «Артаксерксово действо». Великий государь с своей затяжелевшей женою смотрел действо в особой хоромине, специально для представления и построенной в Преображенском.
Велико, как и Алексея Михайловича, было царство царя Артаксеркса. И со всех концов царства, как и Алексею Михайловичу, свозили самых красивых девушек, чтобы выбрал себе Артаксеркс новую царицу взамен прежней. Артаксеркс разумно поступил, выбрав Эсфирь. На Наталью Кирилловну Эсфирь похожа была...