– Он ведь сам говорил, что ничего не нашли! И что даже, напротив…
– Ну да. – усмехнулся Иверзнев. – Да вы проходите, Василий Петрович, что вы там застряли в дверях? Ужинать будете? Есть хлеб, холодная оленина, буряты привезли. Не бог весть что, но…
– Благодарю, я совсем не голоден. – Лазарев тяжело опустился на стул, сгорбился. – Я, собственно, пришёл просить… Михаил Николаевич, голубчик, нельзя ли мне переночевать нынче у вас?
– Разумеется. – пожал плечами Иверзнев. – Диван к вашим услугам. Он, правда, неудобен и скрипуч, но моя кровать, по чести говоря, ещё хуже.
– Да чепуха это всё! Спасибо… Я мог бы и на полу превосходно выспаться. Простите, что так моветонски к вам ввалился среди ночи. Но более, право, пойти было некуда. Завтра же поищу себе другую квартиру. – Лазарев, сидя верхом на стуле, ожесточённо тёр пальцами глаза. Иверзнев, остановившись посреди комнаты, внимательно смотрел на него. Затем сказал:
– Новая квартира – это же лишние хлопоты. Да и от завода может оказаться неблизко, а вы нужны там днём и ночью. Если угодно, можете остаться у меня. Места много, семьи нет, и сам я здесь очень редко оказываюсь. Обычно спим по очереди с Устиньей прямо в лазарете.
– Да… имел честь наблюдать. Спасибо. Видимо, воспользуюсь вашей любезностью. – глухо сказал, не поднимая головы, Лазарев. – Отчего ж вы сейчас не спите? Ночь-полночь, надо пользоваться случаем…
– Вот я и пользуюсь. – улыбнулся Михаил, возвращаясь за стол и любовно складывая стопкой наваленные на столешницу книги. – Верите ли – целый месяц не мог добраться! Сестра прислала из Москвы. Ждал этих книг, как манны небесной, и только сегодня смог, наконец, распаковать.
– В самом деле рассчитываете сдать университетский экзамен?
– Стоит, вероятно. – без особого воодушевления отозвался Иверзнев, водворяя на полку толстенную «Фармакологию». – Хотя, пожалуй, не стану. Я бы предпочёл набраться живого опыта операций. Курс акушерства пройти не мешало бы… а то ведь ни я, ни Устинья ничего не смыслим! В деревне её бабка и близко не подпускала к родам, а я только читал теорию! Куда же это годится? А в том, чтобы вызубрить лекции да сдать экзамены, пользы большой не вижу. Ну, диплом… Ну, на стенку повесить под стёклышко… А прок-то какой?
– Ну, как же? Вы же не навечно здесь? Когда-нибудь будут и пациенты, и большая практика…
– Это вряд ли. – серьёзно сказал Иверзнев. – Я, Василий Петрович, склоняюсь к тому, чтобы здесь остаться.
– Здесь? На заводе? – усмехнулся Лазарев. – Шутите, право?.. Вам ведь полтора года, кажется, осталось? Пустяк…
– Ничуть. – отозвался Иверзнев, с тихим чертыханьем ловя соскользнувший под стол том «Ботаники». – В столицах и так эскулапов достаточно, а здесь на сотню вёрст в округе – только я да Устинья. Вас не смущает сие несоответствие?
– Всерьёз намерены похоронить себя на каторге? Будете народу служить? – усмехнулся Лазарев, чуть заметно выделив голосом слово «народ». Михаил взглянул на него с лёгким изумлением.
– Хоронить не собираюсь, это раз. И в услужении моём местный народ вряд ли нуждается, это два. Вот во врачах хороших нужда есть, почему бы её не удовлетворить? Да и Устинья замечательно начала разбираться… Впрочем, что же я болтаю? Сейчас поужинаем, хоть и поздно… и не возражайте! Я знаю, что у вас росинки маковой нынче во рту не было. И у меня, между прочим, тоже. В самом деле, прибежал домой, думал – пару минут повожусь с книгами, а вышло… всё как всегда вышло! Садитесь ближе к столу, прошу вас.
Через несколько минут оба дружно, молча жевали холодное мясо с хлебом. Иверзнев сбегал в сени и принёс пыхтящий кипятком самовар. Быстро, умело заварил чаю с какими-то сушёными травами, и в комнате запахло летним лугом и пыльцой.
– Аромат-то какой! – усмехнулся Лазарев. – Однако, как это вы всё умеете? – и самовар, и чай…
– Устинья научила. – улыбнулся и Михаил. – Мы с ней уж какой год друг у друга учимся. Вы вот тут смеяться изволили над служением народу…
– Вздор, я совсем не это… – запротестовал было Лазарев, но Иверзнев, не слушая, продолжал:
– …а сами посмотрите, что получается, если дать этим людям хотя бы зачатки образования! Хоть каплю профессиональных знаний! Посмотрите на мою Устинью Даниловну! Ей, между прочим, всего двадцать четвёртый год, – а она три года назад поставила на ноги сына нашего Брагина! От которого вся иркутская профессура дружно отказалась! Жив-здоров, учится сейчас в губернском… Со всей округи к ней приезжают! А если бы её в столицу, в университет?!
– Ну, уж это вы хватили, Михаил Николаевич! До дамского университетского образования у нас ещё, слава богу, не дошло…
– Что весьма жаль. – не поддерживая шутливого тона, сухо отозвался Иверзнев. – Сейчас хоть женские гимназии начали открываться… А вот моя сестра промучилась в Екатерининском институте шесть лет, – спрашивается, зачем? Всё равно всему училась сама – по нашим с братьями учебникам и по отцовским книгам! Да-да, и историю, и географию, и философию читала, и кучу всего, чего в иных домах и в руки девицам не дают.
– М-м… ну, а к чему? – пожал плечами Лазарев. – В России дама может сколь угодно образовывать себя по книгам и даже Бунзена штудировать – а толку-то? Служить она после этого всё равно не пойдёт, ибо некуда, по военной части – тем более, в политику… бр-р, представить страшно! По инженерной – смешно, простите, и мечтать… Всё едино, одна дорога – в гувернантки или в классные дамы. Ну и последнее спасение – замуж! Нет, разумеется, можно ещё остричь волосы, нацепить зачем-то синие очки, сделавшись похожей на учёного филина, и кричать направо и налево о том, что желаешь приносить пользу обществу! Всё это, Михаил Николаевич, похоже на то, как стриг чёрт кошку – визгу много, а толку мало. Дамы освоили новый способ привлекать к себе внимание, только и всего! И не переубеждайте, слушать не буду! – махнул он рукой, хотя Иверзнев и не думал возражать и лишь смотрел на товарища со странной смесью любопытства и сочувствия. Лазарев, впрочем, этого взгляда не замечал и говорил всё горячее, размахивая руками и рискуя смахнуть себе на колени стакан с чаем.
– Лучше бы мужиков учили, куда больше пользы было бы! Вот своих Силиных я бы спокойно отправил на первый курс Инженерной школы! Ведь мастера же оба! В прошлом году посылал их вместо себя на Илгинский печи ладить – сделали же превосходно! Полтора сезона неполадок не было! А ведь тоже еле грамотны…
– Ну вот, вы и сами себе противоречите. – серьёзно возразил Иверзнев. – Моя Устинья ничем не хуже ваших Силиных. И пользы от неё не меньше. А её бабка в деревне, судя по её рассказам, – сущий профессор медицины! Хотя, не поверите, лечит воспаление лёгких – плесенью!
– Угу… и жжёной тряпкой, а сверху два раза плюнуть и один раз пописать…
Иверзнев только усмехнулся. Залпом допил остывший чай из стакана. Подошёл к окну, вгляделся в темноту. Негромко сказал:
– Вы ведь, кажется, нашли, наконец, эту невероятно прочную глину?
– Нашёл… Уже пять возов привезли. Осталось примерно столько же. Да наладить кирпичи, да ещё убедить новое начальство сложить пробную печь…
– Думаете убедить? Меня, честно сказать, очень беспокоит это новое начальство.
– Будем надеяться. Возможно, окажется только лучше?
– Лучше, чем при Брагине? – пожал плечами Михаил. – Невозможно.
– Ревизии-то так ничего и не насчитали?
– Смешно сказать – насчитали переизбыток прибыли! Не поверили – прислали ещё одного проверяющего! И тот тоже всё подтвердил! После этого высшее начальство в губернии перепугалось вконец и от греха подальше велело нашему Брагину отправляться на Илгинский! Где справедливость, где ум, где элементарная логика, наконец?..
– Значит, теперь на Илгинском людям настанет облегчение. – меланхолично подытожил Лазарев. – А у нас… Что ж, хорошенького понемножку. Постараюсь объяснить новому начальнику завода, что от моих печей окажется прямая выгода.
– Никакая выгода никому здесь не нужна. – тяжело сказал Иверзнев. – А нужно только, чтобы люди мучились в полном соответствии с законом.
На это Лазарев не нашёлся что сказать. В маленькой комнате повисло тягостное молчание. За окном уже светало. На фоне посеревшего неба начали смутно вырисовываться колья ворот, макушки елей. Со стороны реки донёсся слабый плеск воды: кто-то спускал на воду лодку.
– Что ж… Будем всё же на лучшее рассчитывать. – Лазарев встал со стула, потянулся. – Кто это говорил: «Делай что должен, и будь что будет»? Марк Аврелий? Или Сенека?
– Кто их знает. – без улыбки сказал Михаил. – Я со своей стороны готов дружно уживаться хоть с самим дьяволом, лишь бы мне было позволено продолжать делать дело в лазарете. Это не требует никаких расходов, жалованье у меня фельдшерское, – да и от того я готов отказаться, если понадобится, так что начальству придраться будет не к чему. А вот с вашими печами… Брагин наш – и тот боялся на это деньги давать! А теперь, наверное, и вовсе… Впрочем, утро вечера мудренее. Давайте спать, Василий Петрович. Через два часа… верней, уже через один… я должен быть в лазарете. Уж простите, удобств у меня мало… Держите вот подушку. С одеялом, правда, беда…
– Чепуха, я укроюсь шинелью. – Лазарев метко запустил подушку через всю комнату в изголовье дивана. Подойдя, лёг на спину, вытянулся. Минуту спустя вполголоса сказал:
– Я вам, Михаил Николаевич, очень благодарен. И за пристанище… и за то, что вопросов не задавали. И простите великодушно за то, что так и не дал вам ваши книги разобрать. Может быть, хоть завтра удастся?
Иверзнев не ответил: он спал.
На другой день Лазарев попросил Силина-младшего:
– Ефим, я теперь у доктора Иверзнева обретаюсь, и посему у меня к тебе просьба будет. Не мог бы ты по утрам заходить к моей супруге: принести дров, воды и прочего, что нужно будет. Со дня на день, я уверена, Лидия Орестовна найдёт себе прислугу, но пока… Прости, я знаю, что ты и так занят, но более обратиться мне не к кому.
– Да могу и я, Василь Петрович! – вмешался Антип.
– Да о чём разговор-то, выполню! – поспешно перебил брата Ефим, который всё ещё чувствовал себя виноватым перед инженером. – Вот прямо сейчас и зайду, с вашего дозволенья! Долго ль дров-то нарубить? А потом – сразу ж к вам на ямы! Только на воротах упредите там, чтобы выпустили…
Лазарев мельком кивнул и пошёл вперёд. Силины только сочувственно переглянулись. Затем Антип затопал вслед за инженером, а Ефим, подхватив с телеги топор, повернул назад.
Войдя на крыльцо дома Лазарева, он постучал:
– Барыня! Лидья Арестовна! Извольте отпереть, я от барина присланный!
В ответ – безмолвие. Озадаченный Ефим постучал громче – но результата не было. Когда же дверь не открылась и после нескольких ударов ногой, Силин начал всерьёз раздумывать над тем, чтобы разбить окно и влезть внутрь: мало ли что могло случиться с барыней… К счастью, до этого не дошло: в сенях послышались лёгкие шаги. Ефим спрыгнул с крыльца, и вовремя: дверь открылась.
– Езус-Мария, зачем же так стучать и греметь… – послышался сонный, недовольный голос. Дверь открылась. Заспанная женщина, кутаясь в шаль и зевая, выглянула на крыльцо.
– Ах! Матка Боска! – рот её открылся, пальцы судорожно вцепились в дверной косяк. Отпрянув назад в сени, Лидия Орестовна с ужасом взглянула на стоящего у крыльца мужика с косой саженью в плечах. Лицо огромного каторжанина пересекали два длинных, рваных шрама. В руке был топор, на ногах – кандалы. Зелёные, стылые глаза смотрели недобро. Этот знаменитый силинский взгляд не раз доводил до оторопи самых отчаянных разбойников каторги.
Ефим озадаченно нахмурился. Затем, сообразив, в чём дело, усмехнулся и, отступив от крыльца на несколько шагов, низко поклонился:
– Прощенья просим. Меня Ефимом зовут, супруг ваш прислал для услуженья. Велено дров наколоть, воды принесть и прочее, что велите.
– Боже мой, ну ты меня и напугал… – медленно выговорила Лазарева, прислоняясь к дверному косяку. – Ступай прочь, ничего не надобно.
– Да вы не пугайтесь, барыня! – рассмеялся, не выдержав, Ефим. – Прикажите, что сделать, сроблю и уберусь.
Так и не дождавшись ответа, он пожал плечами, обвёл взглядом двор и не спеша направился к куче небрежно сваленных сосновых обрубков у забора. Кандалы его звонко брякали при каждом шаге. Лазарева некоторое время следила за ним, стоя в дверях. Затем передёрнула плечами и ушла внутрь.
Переколов дрова и сложив их в поленницу, Ефим наносил воды в бочку у ворот, затем прихватил в сенях два «чистых» ведра и наполнил их тоже. Порывшись в сарае, нашёл несколько плашек, выровнял их топором, принялся поправлять покосившийся забор. Увлёкшись работой, он не замечал, что Лидия Орестовна, спрятавшись за занавеской, наблюдает за ним в окно. Испуг её понемногу прошёл, ей даже стало немного смешно собственного заячьего прыжка в сени.
«Ну, чего же, в самом деле, бояться? Базиль, конечно, же болван и тряпка, – но не послал бы он ко мне убийцу рубить дрова… Однако, ну и сложение у этого… Кудеяра! Какие плечи… Взгляд, спору нет, невыносимый, просто мороз по коже… и физиономия вся в шрамах, чудовищно… но плечи-то! Сущий римский гладиатор! Вернее – скованный Прометей…» Лидия тихонько рассмеялась, зажмурилась от собственных мыслей. Снова осторожно выглянула во двор. В горле щекотно, как пузырьки шампанского, закололо озорство. Закусив пухлую нижнюю губу, она задумалась. И вдруг снова рассмеялась – безудержно, до слёз, фыркнув, как девочка-ученица. И опрометью кинулась в комнаты.
Покончив с починкой забора, Ефим вогнал топор в чурбачок у крыльца, поднял охапку дров и, пнув ногой незапертую дверь, вошёл в сени.
– Барыня! Дрова занесть дозволите?
– Ах, да заходи, конечно! – отозвался женский голос в глубине дома. Ефим привычно вошёл в столовую, вывалил дрова возле печи, выпрямился… и чуть не выругался от неожиданности: в дверях, глядя на него и улыбаясь, стояла хозяйка.
Некоторое время Ефим озадаченно щурился. Затем мотнул головой. Недоверчиво усмехнулся. Лазарева стояла перед ним в лёгком кисейном пеньюаре, небрежно перехваченном в поясе розовой лентой. Неубранные волосы вьющимися каштановыми прядями сбегали по плечам и груди. Полуопущенные ресницы дрожали, из-под них сонно и зазывно поблёскивали карие глаза.
«Красивая баба-то у Петровича!» – ошалело подумал Ефим, чувствуя, как разом пересохло во рту. По спине галопом помчались горячие мурашки. – «Небось, и получше Малашки будет… Хороша… а гулящая! Вон чего, видать, они столько лет не жили-то…»
Спохватившись, он отвернулся. Старательно глядя в угол за печью, спросил:
– Дозвольте, барыня, идти?
– Подожди. – Лидия, не сводя с него взгляда, перебросила на одно плечо копну волос. – Как тебя, говоришь, зовут?
– Ефимом, барыня.
– Ах, так это ты вытащил меня из реки? Я должна поблагодарить тебя за спасение! – она подошла вплотную. – Вот досада, мне даже нечего дать тебе…
– Нечего благодарить, дело христианское. – настороженно проворчал Ефим, отступая к двери. – Вы бы, барыня, оделись, студёно с утра ещё…
Лидия тихо рассмеялась. Она знала цену этому своему смеху – чуть слышному, мягкому, журчащему, как вода по камешкам на дне ручья.
– Подойди сюда. – сквозь смех проворковала она.
– Дозвольте идти, Василь Петрович ждёт на работу…
– Не дозволяю! Закрой двери и поди ко мне сюда! Что же ты стоишь, коли я тебе велю?
Ефим не трогался с места.
– Отчего ты не слушаешься? – недоумевая, повысила она голос. – Что за своеволие! Подойди ближе, тебе говорят!
– Не пожалели бы опосля-то, барыня! – Ефим неприятно усмехнулся, не поднимая глаз.
– Это не твоё дело! – вышла из себя Лазарева. – И не дерзи, не то я рассержусь и прикажу тебя высечь! Что ты себе позволяешь, мужик?!
– И в мыслях не было – позволять-то… Наше ль это дело… Дозвольте идти!
– Никуда не пойдёшь! – решительно заявила Лидия, сама подходя к двери и опуская щеколду. Затем она встала прямо перед Ефимом и, приподнявшись на цыпочки, погладила его по плечу. Парень дёрнулся в сторону.