Только теперь Ярослав почувствовал чье-то присутствие. Кто-то находился рядом и еле слышно дышал. Тут звук от шарканья ногой, там – тихое, злорадное сопенье. И в таком духе несколько длинных минут.
– Кто здесь? – пролепетал мальчик, стараясь обернуться на любой звук, чтобы всегда оказаться лицом к лицу с неведомым существом. – Что тебе надо?
В ответ некто засмеялся. Ехидненько так, звонко. Как обычно смеется Митяй! Яра тут же прошиб холодный пот: сейчас ему было страшней, чем когда падал в темноте. Все только хуже. Та же темнота, только к ней прибавился невидимый враг мальчика, сын Воеводы, Димка Панов! А от этого стало вдвойне неприятно, втройне неуютно, и впятеро возросло чувство отвращения к миру.
– Чего тебе от меня надо? А?! – закричал Яр что есть мочи. Звук его голоса в нигде разнесся далеко-далеко, потом вернулся несколько раз, превратившись в многоуровневое эхо, словно тьма была замкнута на самой себе, как очень маленькое и тесное помещение. – Когда же ты от меня отстанешь?!
– Никогда, – и вновь его гаденький желчный смех. Настолько неприятный, что Ярослав поежился – по коже побежали мурашки.
– Но почему? Что я тебе сделал? За что?
– А ты еще не понял? – смех прекратился, и Митяй как-то очень уж зло заговорил, ускоряясь с каждым словом, словно спеша сказать все фразы на одном дыхании, за раз. – Ты не понял еще, мут херов? Я от тебя неотделим! Как? Да никак! И чем больше, придурок, ты будешь прятаться в себе, тем ближе я буду. Я растворю тебя в себе, и тот монстр, что вылез из тебя только рогами, пока что, вылезет целиком. И представь, я с лицом этого монстра? Представил? Классное зрелище… Яр в виде мута с характером Митяя, – теперь враг рассмеялся и вовсе противно. – Я поглощу тебя, уродец! Ты разве не понимаешь? А? Чем больше ты будешь погружаться в себя, тем сильнее я – твой враг – буду вылезать из тебя, а ты, словно кокон, потеряешь, сбросишь свой облик и превратишься в чудовище. Под моим влиянием оно возьмет вверх! Не веришь? Да? – и вновь гаденький и подленький смех.
– Нет! Никогда! – от слов, что гулким эхом разбегались в стороны, а потом возвращались обратно и обрушивались на Яра, усиленные многократно, становилось дурно. – Никогда, слышишь?!
– Ты уверен? – злорадно захохотал враг.
И Ярославу стало так тошно, что он тоже закричал. В том-то и дело, что ни в чем он не был уверен. Ни в том, что зверь внутри не выберется в любой момент наружу, ни в том, что однажды Яр из смиренного и спокойного мальчика не превратится в того, кого так сильно ненавидел, – Митяя. А его зловещий, пугающий и несносный характер, как искорка, зажженная ненавистью к нему же, не охватит исподволь душу Яра, извращая светлые чувства мальчика и подменяя на псевдо.
Ярослав кричал и кричал, и чувствовал, как рядом не только смеется Митяй, но некий внутренний зверь ворочается, обходит вокруг, ищет слабые, уязвимые места, старается найти лазейку, с помощью которой проникнет и завладеет душой Яроса. А как же не хотелось стать уродом на самом деле! Подумать только, мальчик всю жизнь доказывал, что он хороший, он не урод какой-то, он, несмотря на рога, не мутант, а обычный человек, и вот финал: не стоило и пытаться, зверь, оказывается, ежесекундно ждал своего часа вырваться, и только Яр дал слабину, тот с радостью устремился наружу…
– Нет! Нет! Нет! – что есть мочи заорал Ярослав, как никогда желая вернуться к отцу, в крепкие родные объятия. – Папа! Папа! Спаси меня! По-жа-а-лу-у-йста! Я никогда не убегу больше! Па-па!..
И тут, словно разверзлись небеса и невероятное нигде открылось, гигантский луч сверху прорезал непроницаемую тьму, огненным пучком освещая все вокруг Ярослава. И мальчик успел увидеть, как в темноте, спасаясь от света, дымясь и воспламеняясь, скрываются две фигуры: одна маленькая и худенькая, другая же огромная и сгорбленная, с двумя огромными и загнутыми к спине рогами. А сверху, будто в окно, смотрит лицо отца. Он протягивает мальчику руки, а Ярослав тянется маленькими ладошками вверх, к свету…
Сын метался во сне, видно, его мучил кошмар. Неудивительно после стольких унижений. Уставший Карпов снял бушлат, кинул его на тумбочку, оттуда, зашелестев, упал бумажный кораблик. Сергей поднял его и разобрал, открывшееся послание повергло его если не в шок, то в большое недоумение. Надо же, а мужчина и не подозревал, что Яр способен на побег. Черт побери! Надо что-то делать!
Карпов заглянул под кровать и со вздохом вытянул оттуда маленький рюкзачок, открыл и удивился: вот же мелкий постреленок! Уже и к походу успел приготовиться! Но только сбежать не успел, видимо, сына сморил сон. Только этого Сергею сейчас и не хватало…
В это время ребенок сильнее заметался на кровати, а на его лбу более явственно выступил пот. И Яр зашептал:
– Нет! Нет! Нет! Папа! Папа! Спаси меня!..
Сергей присел рядом и затряс мальчика, не желая, чтобы кошмар нанес травму ребенку. Яр проснулся, и хлопая сонными глазами, из которых текли слезы. Он крепко прижался к мужчине дрожащим телом и еле слышно прошептал:
– Я больше никогда не уйду! Никогда тебя не брошу! Па, ты все светлое, что у меня есть!
– И ты, – мужчина погладил сына по спине, – вместе с матерью, самые яркие лучики в моей жизни.
– Но ее больше нет.
– Нет, она есть. Вот здесь, – он показал на свою грудь, – у меня, и вот здесь, – Сергей приложил ладонь к груди мальчика, – у тебя! Она наш маячок, который никогда не угаснет. Тебе это понятно?
– Да, пап, и ты… Ты тоже!
Занавеска, разделявшая комнату на две, резко отъехала в сторону. В слабом свете лампы из-за тряпья высунулось заспанное и мятое лицо соседа – старичка Тимофея Ивановича. Он, сощурившись и протирая глаза, проговорил сонным голосом:
– Эка у вас тут идиллия семейная! А можно я это… К вам? Тоже обниматься хочу!
Отец с сыном рассмеялись и запустили в деда подушкой.
– Спи уж, дурачок старый!..
Константин Бенев
Эпилог
Темнота. Она такая густая, что не видно пальцев на вытянутой руке. И совсем не имеет значения, что глаза давно привыкли к мраку: для того чтобы видеть, нужно хоть чуть-чуть света, хоть крохотный лучик. А тут его нет.
Плюх! Это очередная капля оторвалась от потолка, разрезала черноту напополам и звучно хлопнулась в небольшую лужицу на полу. Вслед за этим послышался скрип, словно что-то сдвинулось с места, потом еще… и еще… И вот темнота расступилась…
Бетонные стены, повалившийся на бок шкаф, свисающие со стен лохмотья обоев, стол. За столом – человек, с остервенением вращающий ручку динамо. Лампа, наконец-то, ожила окончательно.
Мужчина откинулся, вздохнул с облегчением.
– Жив еще…
Да, жив. Пока жив. Из последних сил. Но жив!!
Вот уже несколько дней как не стало Горшнева. Вдвоем они еще как-то поддерживали друг друга, подбадривали: помощь придет, обязательно придет! Теперь все одному. И вода, и последний сухарь. И надежда. И страх. Липкий, мерзкий ужас. А вдруг нет?.. И сердце заходилось в бешеном ритме, а воздуха не хватало.
Потом приступ проходил, уступая место злости: не дождетесь, он еще поживет! Может, эта злость и заставляла его сопротивляться сумасшествию?
Вот и сейчас…
– Нет! Прочь! Убирайся!!!
Мужчина взмахнул свободной рукой, отгоняя невидимку…
* * *
– Здравствуй, Беркут! – начстанции Баженов вышел из-за стола, протянул руку для приветствия. – Очень кстати вы у нас появились, видать не зря вас ангелами кличут.
– Здравствуй, Семеныч, – Беркут пожал протянутую руку. – А кто же, если не мы? Докладывай, что тут у вас произошло. Серьезное что?
– Серьезней некуда…
Баженов открыл дверцу шкафчика, достал стаканы и бутылку.
– Ты присаживайся, давай, в ногах правды нет. Предупреждаю, у меня тут с закуской проблемы, вот если только «невским шоколадом».
Вслед за бутылкой на столе оказалась тарелка с коричневатой субстанцией. Грибной шоколад.
– Мягко ты стелешь, Семеныч, видать действительно худо у вас…
– Ты выпей, коньяк хороший, не бодяга. А потом и поговорим.
Пьянящий аромат заполнил комнату… От такого захочешь – не откажешься. Беркут выпил свою порцию маленькими глотками, смакуя напиток, прислушиваясь к ощущениям: вот спиртное провалилось в желудок, оставив во рту давно забытый привкус винограда, вот тепло разлилось по всему телу, вот слегка ударило в голову…
После многодневной вылазки это было самым что ни на есть лучшим средством восстановления…
– К делу.
Баженов развернул на столе старую, видавшую виды карту питерского метро.
– Смотри. С кордонов донесли: с Югры нечисть прет. Именно прет, такого еще не было. Что там с ними произошло – одному бесу ведомо, но теперь это серьезная сила. И движутся они прямиком на нас.
Начальник замолчал, словно обдумывая что-то. Беркут тоже молчал: не ему решать, Баженов в обстановке ориентируется лучше, и наверняка придумал для этой своры специальную кару. А им, Ангелам, ее исполнять…
Словно прочитав его мысли, тот продолжил.
– Ты пойми, есть у нас время для эвакуации, нет ли – этого никто не знает. А рисковать колонией я не имею права. Ставить заградпосты – пустая затея, сметут всех, не остановишь. Остается лишь одно. Смотри, – Баженов указал на карте район за пределами Большого Метро. – Эта карта – раритет. Местная реликвия. Еще до Великой Отечественной выпущена. Вот тут, – Баженов еще раз ткнул пальцем в карту, – заброшенная ветка, которая ведет на Лебяжье. Строили ее с тем условием, чтобы к войне подготовиться получше. Участок этот местами разрушен, но пользу принести еще сможет. Задача твоему отряду – заставить эту гадину завернуть туда, а там пусть несется хоть до самого Ломоносова. Но, – Баженов выдержал паузу. – Есть одно большое «Но». Если у вас не получится, то придется рвануть туннель вот в этом месте, – он опять ткнул пальцем в карту, – тут есть место, где можно укрыться. Вся эта орава свернет на Лебяжье, ей деваться будет некуда, ну а вам… Вам придется подождать, пока мы до вас докопаемся. Сможешь?
Баженов внимательно посмотрел на Беркута. Тот отметил про себя, что глаз начстанции дергается – верный признак волнения.
– Семеныч, ты же знаешь: Ангелы идут туда, куда простым смертным путь заказан. Когда выступать?
Баженов разлил по стаканам остатки.
– Вчера…
* * *
Вчера. А вот сколько на самом деле прошло времени? Неделя? Две? Беркут сбился со счета…
Вначале все было вроде хорошо… Отряд разделился на две группы по три человека. Первая тройка должна была принять удар на себя и заставить заразу поменять направление, потом присоединиться к остальным и замуровать вход окончательно. И им удалось это. Почти…
Скорее всего, где-то был схрон с боеприпасами, старыми, еще с той войны… Ребята так и остались навсегда держать оборону. Вечная им память.
Беркут и двое бойцов укрылись, сумели. Карта не обманула. Эх, Баженов, что ж ты схрон-то не нашел?..
Но туннель запечатан, гарантированно, свора ушла в сторону. И они успели-таки спрятаться, карта не обманула. Это ли не везение?
Беркут усмехнулся. Везение…
Ромка Куликов ушел первым, его задело взрывом, никаких шансов… Он так и не пришел в сознание. Остались он и Горшнев… И тишина. Оглохшие после взрыва, они были похожими на рыб на песке, что жадно хватают ртами воздух. А она, как паутина, обволокла все вокруг. Они с Мишкой пробовали перекричать ее, но становилось еще хуже: отсутствие звуков сводило с ума, тишина после крика вызывала ужас. И еще нужно было экономить свет. Они сообразили это слишком поздно. Как и то, что есть подзарядки… Чертова контузия! А Мишка, гроза всей нечисти, оказывается, боялся темноты. Не той, что являлась их постоянным спутником в бесконечных туннелях метро, нет. Он боялся темноты, которая накрывает тебя, как пледом. Окунает в ужас, не давая опомниться: минута, другая – и ты начинаешь искать какой-нибудь выступ, поручень, и, не находя его, впадаешь в панику. Мишка, Мишка… Горшнева накрыла волна ужаса, когда Беркут в очередной раз пошел проверить завал, прослушать тишину. Вступив в бой с невидимым противником, Мишка проиграл: пуля срикошетила от стального шкафа…
Теперь его очередь – он знает, чувствует – страх убьет и его. Смешно. Он, Беркут, не знающий страха, Ангел, не раз спасавший других от ужасов нового мира! Но, видать, пришло время платить по счетам, время реванша для того, что он с такой яростью уничтожал. Все чаще приступы паники, все реже просветы в сознании… Еще немного, и сердце не выдержит. Или не выдержит рассудок. И неизвестно, что хуже.
Свет всполохами забегал по помещению. Лампа разряжалась.
– Сейчас… Сейчас, родимая, – Беркут вновь начал жать на ручку подзарядки.
Только не остаться вновь в темноте, только не остаться без света! Иначе все, каюк… Иначе опять будут эти видения. Умом он понимает – это просто игра воображения, сенсорный голод (о! даже определение вспомнил!)… Но стоит лишь остаться в темноте, и здравый смысл позорно сбегает с поля боя. Безумие побеждает. А пока ему удается сдерживать натиск, надо закончить одно очень важное дело. Очень важное!..
Когда лампа вновь стала давать достаточно света, Беркут расстегнул куртку и, порывшись во внутреннем кармане, достал сверток, бережно развернул его. Светловолосая девушка улыбалась и подмигивала ему с фотографии…
– Ну здравствуй…
Он хорошо помнил тот солнечный день в пригороде Киева. Лето. Было очень жарко. Они с семьей отправились на экскурсию. Соломенные крыши домиков и золотящаяся пшеница добавляли жара в и без того раскаленную донельзя атмосферу. Солнце, казалось, было вездесущим, и ему никак не удавалось поймать жену в объектив так, чтоб оно не мешало ему.
– Оля, ну стой же ты на месте! – он пытался быть требовательным, хотя на самом деле ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за тем, как она строит рожицы. – И прекрати щуриться!
– Слушай, Беркут! Я сейчас вообще раздеваться начну перед объективом! Ты решил из жены себе гриль на вечер приготовить?!
Какое чудо, что эта фотография сохранилась. В какой-то момент ему показалось, что он опять там, в солнечном и жарком Киеве, что сейчас вдруг появится Ольга, а вслед за ней дочка. Такими, какие они были тогда, четверть века назад…
Капля воды вновь сорвалась с потолка и оборвала видение… Ну вот, еще час прожит. Беркут заметил: капля падала раз в час. Редко. Но какая-никакая стабильность. И вот уж от чего-чего, а от жажды он не умрет. Беркут хрипло рассмеялся, но потом зашелся в натужном кашле. И тут же испугался, настолько инородными, чужими были тут и смех и кашель.
Пожалуй, пора. Пока еще есть силы, пока в трезвой памяти и своем уме.
Бумага и карандаш всегда были при нем.
– Напишу-ка я тебе письмо, жена. Если Семеныч сдержит слово, то помощь придет. И тогда все будет хорошо. А не успеет… Тогда будет тебе это последним приветом.
Ну вот почему именно сейчас? Почему именно так? Чем, какими своими грехами заслужил он ТАКУЮ смерть? Пережить всех… Знать, что не сможет существовать с этим грузом, не сможет смотреть в глаза их родным? Каково это, а?..
– Простите меня. Если сможете.
* * *
Здравствуй, родная моя!
Ничего, что я иногда буду писать не в ту степь? Я не часто говорил тебе ласковые слова, теперь вот хочется наверстать. Тут очень темно и холодно, а еще очень тихо. Помнишь, мы мечтали с тобой, чтобы было темно, тихо и никто не беспокоил? Оказывается, это не так уж и хорошо, так что, не жалей. Сейчас мне больше всего хочется попасть домой, знай, я всегда скучал по тебе и дому. Ты обижалась, когда я уходил надолго, я знаю, хоть ты и не говорила. Но я не мог иначе, и очень благодарен тебе за то, что ты понимала это. За то, что не упрекнула ни разу, за то, что терпела, верила и ждала. Бог, хоть и послал мне испытания в конце жизни, но был милостив: он подарил мне тебя. Помнишь, как мы с тобой сидели долго-долго, прислонившись спинами, и молчали. Да слова и не нужны были. Тебе нужно было домой и мне, но мы не могли оторваться друг от друга. Отдал бы сейчас все за то, чтобы повторить это. Смешно, у меня сейчас и нечего отдавать. Жизнь уходит, а душа принадлежит Богу. А еще ты говорила, что голод постоянно напоминает тебе, что жива. Я хочу, чтоб ты знала: о том, что я жив, напоминаешь мне ты. Постоянно, каждое мгновение.