— Как, спрашиваю, узнала?
— А вот обойди, — говорит, — кругом, — сам почуешь.
Обошёл я, чую — верно сказала. Ну, подсыпку сделал, поправил дело. С той поры этого бабьего совету никогда не забываю. Она, по бабьему положению, весь век у печки толкошится, привычку имеет жар разбирать. — Рассказывает так-то, а сам нет-нет про живинку напомнит:
— По этим вот ходочкам в полных потёмочках наша живинка-паленушка и поскакивает, а ты угадывай, чтоб она огнёвкой не перекинулась, либо пустодымкой не обернулась. Чуть не доглядел, — либо перегар, либо недогар будет. А коли все дорожки ловко улажены, уголь выйдет звон звоном.
Тимохе всё это любопытно. Видит — дело не простое, попотеть придётся, а про живинку всё-таки не думает.
Уголь у них с дедушкой Нефёдом, конечно, первосортный выходил, а всё же, как станут разбирать угольные кучи, одна в одну никогда не придётся.
— А почему так? — спрашивает дедушка Нефёд, а Тимоха и сам это же думает: в каком месте оплошку сделал?
Научился Тимоха и один всю работу доводить. Не раз случалось, что уголь у него и лучше Нефёдова бывал, а всё-таки это ремесло не бросил. Старик посмеивается:
— Теперь, брат, никуда не уйдёшь: поймала тебя живинка, до смерти не отпустит.
Тимоха и сам дивился — почему раньше такого с ним никогда не случалось.
— А потому, — объясняет дедушка Нефёд, — что ты книзу глядел, — на то, значит, что сделано; а как кверху поглядел — как лучше делать надо, тут живинка тебя и подцепила. Она, понимаешь, во всяком деле есть, впереди мастерства бежит и человека за собой тянет. Так-то, друг!
По этому слову и вышло. Остался Тимоха углежогом, да ещё и прозвище себе придумал. Он, видишь, любил молодых наставлять и всё про себя рассказывал, как он хотел смолоду все ремёсла одолеть, да в углежогах застрял.
— Никак, говорит, не могу в своём деле живинку поймать. Шустрая она у нас. Руки, понимаешь, малы.
А сам ручинами-то своими разводит. Людям, понятно, смех. Вот Тимоху и прозвали малоручком. В шутку, конечно, а так мужик вовсе на доброй славе по заводу был.
Как дедушко Нефёд умер, так малоручков уголь в первых стал. Тоже его отдельно в сараях ссыпали. Прямо сказать, мастер в своем деле был.
Его-то внуки-правнуки посейчас в наших местах живут. Тоже которые живинку, — всяк на своём деле, — ищут, только на руки не жалуются. Понимают, поди-ко, что наукой можно человечьи руки наростить выше облака.
ВЕСЕЛУХИН ЛОЖОК
У нас за прудом одна логотинка с давних годов на славу.
Веселое такое местечко. Ложок широконький. Весной тут маленько мокреть держится, зато трава кудреватее растет и цветков большая сила. Кругом, понятно, лес всякой породы. Поглядеть любо.
И приставать с пруда к той логотинке сподручно: берег не крутой и не пологий, а в самый, сказать, раз — будто нароком улажено, а дно — песок с рябчиком. Вовсе крепкое дно, а ногу не колет. Однем словом, все, как придумано. Можно сказать, само это место к себе тянет: вот-де хорошо тут, на бережке, посидеть, трубочку-другую выкурить, костерок запалить да на свой завод сдаля поглядеть — не лучше ли житьишко наше покажется?
К этому ложочку здешний народ спокон век приучен. Еще при Мосоловых мода завелась.
Они, эти братья Мосоловы, при коих наш завод строеньем зачинался, из плотницкого званья вышли. По нонешнему сказать, вроде подрядчиков, видно, были, да сильно разбогатели и давай свой завод ставить. На большую, значит, воду выплыли. От богатства отяжелели, понятно. По стропилам с ватерпасом да отвесом все три брата ходить забыли. В одно слово твердят:
— Что-то ноне у меня голову обносить стало. Годы, видно, не те пошли.
Про то, небось, не поминали, что каждый брюхо нарастил — еле в двери протолкнуться. Ну, все-таки Мосоловы до полной барской статьи не дошли, попросту жили и от народу шибко не отворачивались. Летом, под большой праздник, а то и просто под воскресный день нет-нет и объявят по народу:
— Эй, кому досуг да охота, приезжай утре на ложок, за прудом: попить, погулять, себя потешить! За полный хозяйский счет!
И верно, сказывают, в угощенье не скалдырничали. Вина, пирогов и другой всякой закуски без прижиму ставили. Пей, ешь, сколь нутро вытерпеть может.
Известно, подрядчичья повадка: год на работе мотают, день вином угощают да словами улещают:
— Уж мы вам, все едино, как отцы детям, ничего не жалеем. Вы обратно для нас постарайтесь!
А чего постарайтесь, коли и так все кишки вымотаны!
От этих мосоловских гулянок привычка к веселому ложку и зародилась.
Хозяйское угощенье, понятно, не в частом быванье, а за свои, за родные, хоть каждый летний праздник езди. Запрету нет. Народ, значит, и приучился к этому. Как время посвободнее, глядишь, — чуть не все заводские лодчонки и батишки к ложку правятся. С винишком, понятно, с пивом. Ну и закусить чем тоже прихватывали. Кто, как говорится, баранью лытку, кто пирог с молитвой, а то и луковку побольше да погорчее. Однем словом, всяк по своей силе-возможности.
Ну, выпьют, зашумят. По-хорошему, конечно: песни поют, пляшут, игры разные затеют. Одно слово, весело людям. Случалось, понятно, и разаркаются на артели. Не без этого. Иной раз и драку разведут, да такую, что охти мне. На другой день всякому стыдно, а себя завинить все-таки охотников нет. Вот и придумали отговорку:
— Место там такое. Шибко драчливое.
К этому живо добавляли:
— Веселуха там, сказывают, живет. Это она все и подстраивает. Сперва людей весельем поманит, а потом лбами столкнет.
Нашлись и такие, кто эту самую Веселуху своими глазами видел, по стакану из ее рук принимал и сразу после того в драку кидался. Известно, ежели человек выпивши, ему всякое показаться может. И столь, знаешь, явственно, что заневолю поверишь, как он сказывать станет:
— Стоим это мы с Матвеичем на берегу, у большой-то сосны, разговариваем, как обыкновенно, про разное житейское. И видим — идет не то девка, не то молодуха. Сарафан на ней препестрый, цветощатый. На голове платочек, тоже с узорными разводами. Из себя приглядная, глаза веселые, а зубы да губы будто на заказ сработаны. Однем словом, приметная. Мимо такая пройдёт — на годы, небось, её запомнишь. В одной руке у этой бабочки стакан гранёного хрусталя, в другой — рифчатая бутылка зелёного стекла, цельный штоф. Ну, вот… Подходит эта молодуха к нам, наливает полнёхонек стакан, подаёт Матвеичу и говорит:
— Тряхни-ко, дедушко, для веселья!
У Матвеича, конечно, нет такой привычки, чтоб он от вина отказывался. Принял стакан, поглядел к свету, полюбовался, как вино в хрустале-то играет, и плеснул себе на каменку. Крякнул, конечно, да и говорит:
— Видать, от желанья поднесла. Легонько прокатилось, душу обогрело.
А бабёнка знай посмеивается. Наливает опять стакан и подаёт мне:
— Не отстанешь, поди, от старика-то?
— Зачем, говорю, отставать? Довольно смешной это разговор. Таких-то, как Матвеич, на одну руку по три штуки — и то уберу.
Матвеич, понятно, в обиде на это. Свои слова бормочет: «Стар, да петух, а и молод, да протух». Ну и другое, что в покор молодым говорится:
— Сопли, дескать, подтягивать не навыкли, а тоже с нами, стариками, ровняться придумали.
Слово за слово — разодрались ведь мы. Да ещё как разодрались! В долги уж на мировую полштофа роспили, и все дивовались — как это промеж нас такая оплошка случилась, и куда та бабёнка сгинула, коя нам по стакану наливала.
Только и другое говорили.
В нашем заводе, видишь, рисовщики по делу требуются. Иной с малых лет с карандашом. Ну и расцветка тоже для тех, кои ножи в синь разделывают, дорогого стоит. Так вот эти рисовщики про Веселуху не то говорили, а тоже будто въявь её видели.
Лежит, дескать, парень на травке, в небо глядит, а сам думает — вот бы эту красоту в узор перевести. Вдруг ему кто-то и говорит:
— А вот это подойдёт?
Оглянулся парень, а у него в головах на пенечке Веселуха сидит и подаёт ему какой-то листок. Поглядел парень, а на этом листочке точь-в-точь тот самый узор и расцветка показаны, о каких он думал. Вот с той поры и повелось: как новый хороший узор появится, так Веселуху и помянут:
— Это беспременно она показала. Без её рук не обошлось. Самому бы ни в жизнь такое не придумать!
Да вот ещё какая заметка была. Самые что ни на есть заводские питухи дивовались:
— Ровно мы с кумом оба на вино крепкие. Это хоть кого спроси. А тут конфуз вышел: охмелели, как несмыслёныши какие, еле домой доползли. Вспомнить стыдно. И ведь выпили самую малость. Отчего бы такое! Не иначе Веселуха над нами пошутила. Вишь, лукавка! Кому вон хоть по стаканчику из своих рук подносит, а нас и без этого пьяными сделала.
На деле, может, оно и проще было. После заводской-то пыли-копоти да кислых паров разморило их на травке под солнышком, а вину на Веселуху сваливают. Заводские девчонки да бабёнки тоже по-разному Веселуху понимали. Кто слёзы лил да причитал:
— Обманула меня Веселуха! Обманула! На всю жизнь загубила!
Кто опять же хвалился:
— Хоть не сладко живу, да муж по мыслям. Доброго мне парня тогда Веселуха подвела. С таким и в бедном житье не скучно.
Так вот смешница в народе и пошла. Кто ругает Веселуху: она людей пьянит да мутит; кто хвалит: самую высокую красоту показывает. А про то, есть ли она на самом деле, — и разговору нет. Всяк про неё размазывает, будто сам её видел. Такая и сякая, молодая да весёлая. и про то помянуть не забудут, что больно цветисто ходит. А девчонки, да и бабёнки, кои помоложе, сами норовят попестрее снарядиться, коли за пруд собираются. И место это так и прозвали — Веселухин ложок.
Ну, который крепко на то место осердится, тот ругался, конечно:
— Веселухино болото! Чтоб ему провалиться!
От Мосоловых наш завод Лугинину перешёл. Этот, сказывают, вовсе барского покрою был. Веселухин ложок ему приглянулся. Сразу стал там какое-то своё заведение строить, да незадачливо вышло. Раз построил — сгорело, другой раз строянку развёл — опять сгорело. Третий раз самую надёжную свою стражу к строянке приставил, а до дела не довели. Построить-то, точно, построили, да только как последний гвоздь забили, ночью все и сгорело и барские верные псы изжарились. Какая в том причина, настояще сказать не умеют, а только на Веселуху показывали. Да то ещё старики говорили: Лугинин этот был какой-то особой барской веры и от народу скрытничал. Ну, а барская вера — это сдавна примечено — завсегда девчонкам да молодухам, которые пригожее, горе-горькое. Веселухе быдто это и не полюбилось, она и не допустила, чтоб новый барин в её ложке пакость разводил.
Потом, как завод за казну перешёл да придумала чья-то Дурова голова немцев к нам понавезти, опять с Веселухиным ложком поворот вышел.
Понаехали, значит, немцы. Зовутся мастера, а по делу одно мастерство видно — брюхо набивать да пивом наливаться. Живо раздобрели на казённых харчах, от безделья да сытости стали смышлять для себя какую по мыслям потеху. Заприметили — народ летом по воскресным дням за пруд ездит. Поглядели. Место вроде поглянулось, только постройки никакой нет. Разузнали, что зовут это место Веселухин ложок. И про то им сказали, что строенье тут заводилось три раза, да Веселуха сожгла. Немцы, понятно, спрашивают:
— Кто есть Виселук?
Им в шутку и говорят:
— Про то лучше всех знает Панкрат, Веселухин брат.
Этот Панкрат мастером при заводе был, по украшенному цеху. По рисовке из первых и на выдумку по своему делу гораздый. Не один узор да расцветка Панкратовой выдумки в большом спросе ходили. А характеру самого весёлого. Наперебой его на свадьбы дружком звали. С ним, дескать, всякому весело станет, потому балагур да песенник, и плясать без устатку мог. Недаром его Веселухиным братом прозвали.
Вот немцы и спрашивают этого мастера:
— Твой есть сестра Виселук?
Панкрат, своим обычаем, и говорит:
— Сестра не сестра, а маленько родня, потому — обоих нас со слезливого мутит, с тоскливого — вовсе тошнит. Нам подавай песни да пляски, смех да веселье, и протчее такое рукоделье.
Немцы, ясное дело, шутки не поняли, спрашивают, какая Веселуха собой?
Панкрат тоже не стал голоса спускать, шуткой говорит:
— Бабёнка приметная: рот нараспашку, зубы наружу, язык на плече.
В избу зайдёт — скамейки заскачут, табуретки в пляс пойдут. А коли ещё хмельного хлебнёт, тогда выше всех станет, только ногами жидка.
Немцы даже испугались:
— Какой ушасный женьшин! Такой песпоряток делаит. Найти такой ната! Найти!
— Найти, — отвечает Панкрат, — мудрено: зимой из-под снега не выгребешь, летом — в траве не найдёшь.
Немцы все-таки добиваются: скажи, в каком месте искать и чем она занимается. Панкрат и говорит:
— Живёт, сказывают, в ложке за прудом, а под которым кустом, это каждому глядеть самому надо, да не просто так, а на весёлый глаз… В ком весёлости мало, можно из бутылки добавить.
Это немцам по нраву пришлось, заухмылялись:
— О, из бутылка можно! Это мы умеем.
— А ремесло, — говорит Панкрат, — у Веселухи такое. С весны до осени весь народ радует сплошь, а дальше по выбору, только тех, у кого брюхо в подборе, дых легкий, ноги дюжие, волос мягкий, глаз с крючочком да ухо с прихваткой.
Немцы про дых да брюхо мимо ушей пропустили, потому каждый успел брюхо нарастить и задыхался, как запалённая лошадь. Про мягкий волос не по губе пришлось, потому у всех на подбор головы ржавой проволокой утыканы. Зато ногами похвалились. Хлопают себя по ляжкам, притоптывают:
— Это есть сильный нога. Как дуб. Крепко стоять могут.
Панкрат на это говорит:
— Не те ноги дюжие, которые неуклюжие. Дюжими у нас такие зовут, что сорок верст пройдут, вприсядку плясать пойдут да ещё мелкую дробь выколачивают.
Насчёт глаза да уха немцы заспорили:
— Такой бывайть не может.
Панкрат всё-таки на своём стоит:
— Может, в вашей стороне не бывает, а у нас случается.
Тогда немцы давай спрашивать, какой это глаз с крючочком и какое ухо с прихваткой.
— Глаз, — отвечает, — такой, что на всяком месте что-нибудь зацепить может: хоть на сорочьем хвосте, хоть на палом листе, на звериной тропе, в снеговом охлопке. А ухо — которое держит, что ему. полюбилось. Ну, там мало ли: как рожь звенит, сосна шумит, а то и травинка шуршит.
Немцы, конечно, этого ни в какую не разумеют. Спрашивают, почему на сорочий хвост глядеть, какой прибыток от палого листа, коли ты не садовник. Панкрат хотел им это втолковать, да видит — на порошинку не понимают, махнул рукой да и говорит прямо:
— Коли такое ваше разумение, никогда вам нашей Веселухи не повидать.
Немцы на это не согласны, своё твердят: все кусты, дескать, повыдергаем, все корни выворотим, а найдём. Без этого никак нельзя.
— Эта Виселук ошень фретный женьшин. Она пожар делаит.
Панкрат смекает — вовсе не туда дело пошло. От этих дубоносых всего жди. Могут и всамделе хорошее место с концом извести. Тогда он и говорит:
— Да ведь это вроде шутки. Так, разговор один про Веселуху-то.
Ну, немцы не верят: какой есть разговор, когда пожары были.
— Что ж, — отвечает Панкрат, — пожар всегда случиться может. Недоглядели за огнем — вот и сгорело. Последний вон раз вся барская стража пьянёхонька была.
Немцы прицепились к этому:
— Ты откуда это знаешь?
Панкрат объясняет: в народе так сказывали. Немцы своё:
— Скажи, кто говорил?
Панкрат подумал — ещё подведёшь кого ненароком, — и говорит:
— Не упомню.
Немцам это подозрительно стало. Долго они меж собой долдонили по-своему. Не то спорили, не то сговаривались. Потом и говорят:
— Скажи, мастер Панкрат, какие приметы этой женьшин Виселук?