– А я ответила, что проще вычерпать Океан, чем мою любовь. И те месяцы, что я провожу без нее – о, они горчат страшнее ядовитых трав, они забирают радость убийственнее войн и пожаров. И мое утешение – лишь в том, что моя дочь каждый год возвращается из подземного мира…
Она протянула руку и погладила кончиками пальцев локоть Персефоны. Та откликнулась матери утомленной и снисходительной улыбкой. Внезапно оказавшаяся одновременно в двух ролях: маленькой доченьки и владычицы моих подземелий – жена не знала, как себя вести.
– И ты заплакала, - мой голос оказался в изобилии приправленным скукой. Деметра глянула гневно.
– Да, я заплакала, и моя подруга стала меня утешать. «Перемены – плод, который зреет медленно, но от которого сладко вкушать, – сказала она, обнимая меня. – А после обильной росы солнце припекает особенно ясно. Плачь перед великой радостью, внучка!» Что ты делаешь, дочь моя?!
Рассказ перетек в гневное восклицание плавно – как Коцит вливается в воды Стикса. Персефона недоуменно взирала на мать.
Жена только что остановила свой выбор на румяном гранате: расположила его на тонкой ладони, острым лезвием маленького ножика срезала кожицу…
– Неужели воды Леты помрачили и твой разум? Или этот… – она взглянула на меня и удержалась. – Как ты можешь есть это?!
– Они сладкие, мама… и ничем особенным мне больше не грозят, – усмешка была мгновенной и тонкой, словно золотисто-бронзовое лезвие, прячущееся в руке жены. – Не грозят вот уже много лет. Теперь это только вкусные плоды.
– Только плоды? Я ошиблась – это не воды Леты, это Лисса-безумие! Разве ты – Тантал, который хотел вместе с богами трапезничать собственным сыном? Разве ты – чудовище, которое готово пить кровь? Или мне нужно напоминать тебе, что гранаты выращены на крови моего внука Загрея?!
Ножик улыбки перековался в кинжал – спрятанный в ножнах таинственности, полный собственного превосходства…
– Нет, мама. О таком мне не нужно напоминать.
И забросила в рот несколько гранатовых зернышек, озорно подмигнув онемевшей Деметре.
* * *
Говорят, страшнее нет напасти, чем сварливая теща в доме.
Будучи Владыкой всех ужасов подземного мира, я неосмотрительно полагал раньше, что напасти страшнее все же есть.
Флегетон пылал жарко, подпитываемый моим раздражением. Лизал базальтовые скалы жидким багрянцем. Выплевывал из вод столбы охристого пламени, высвечивая по временам самый свод моих подземелий. Угрюмо тянулся руками огня к дворцу за моей спиной – ух, я б ее…
Ко всему еще и вино в амфоре, которую я захватил с собой, оказалось кислым (для прислуги, наверное), а возвращаться или сдвигаться с места не хотелось.
Огненная река скворчала под ногами, но опалить повелителя побаивалась – тянулась к босым ступням вопросительно, норовя пройтись по ним безвредным лиловым языком. Ты что ли, Владыка? – удивлялась река. А что ты тут делаешь-то – один на обрыве, над огненными водами? Других дел не нашлось?
Не нашлось. Площадка скалистая и неудобная, в копчик больно впивается какой-то непочтительный камень, гиматий пришлось снять и отшвырнуть – здесь-то зачем, здесь даже скалы от жара плавятся. Кувшин с вином стоит рядом, скособочившись – дохни и повалится в огненные воды, и станем мы собутыльниками: пылающая река и Владыка, сбежавший из собственного дворца.
Без боя сдал обитель власти. Эх ты, воин! – ухмыляется в отдалении зев Тартара.
Ты вообще заткнись. Была б у тебя теща – по-иному бы заговорил, небось.
Если теща – то да, – уважительно вздыхает Флегетон…
Мелькнули белые перья – под самым сводом. Гипнос летит из дворца как очумевший, даже в ступке своей забыл сонное толочь…
Что тут поделаешь, когда во дворце нынче царствует Деметра!
Есть у сестры эта особенность: занимать все пространство, куда б ни попала. Словно любимые ею лилии: только посади одну – потом не будешь знать, куда деться от аромата.
Кажется, в гинекее не осталось ни одной комнаты, которую она не обошла бы с комментариями, причем, слова не особенно подбирала: дальше «угрюмый» и «убогий» не двигалась.
Куда ни сунься – и под ноги тебе непременно попадется кто-нибудь из ее свиты, будет смотреть испуганными глазами и орать от ужаса, стоит тебе хотя бы руку поднять. На визг принесется сама Деметра и начнет ломать пальцы, вопрошая: неужели здесь не чтут даже закон гостеприимства, не чтут настолько, что готовы убивать ее слуг?
Кажется – она устраивалась на покой столько, будто собралась подождать тут до весны.
А дворец пропах лилиями, фиалками и нежными розами, и слуги ходят, ошалевшие, и в спальне Владыки наверняка – все те же ароматы, и какой вообще прок оставаться внутри, если Деметра вознамерилась не отпускать от себя «милую доченьку» до самого своего отъезда?
Хмель теплым трепетом разливался по жилам, и хорошо было просто сидеть и смотреть – на непрекращающуюся войну огня и черноты базальта. Неистовство пламени всякий раз наталкивалось на презрительное спокойствие камня, огонь метался, бросался, пугал шипением, бился о камень грудью – камень чуть удивленно молчал и принимал удары с легкой насмешкой.
Мысли, подогретые вином и раздражением, ложились неровно – в такт текущему под ногами пламени.
Что-то сказала Деметра. Что-то не так сделала Гея.
Что-то было в глазах Персефоны – или ее матери?
Я качнул головой, щелчком пальцев отправляя все же амфору вниз. Флегетон принял подарок с достоинством – поглотил вмиг, только рыгнул дурным оранжевым цветом: мол, не очень вино.
А то сам не знаю.
Деметра… Деметра пришла не просто так. Встревожилась и испугалась. Бросилась к ненавистному зятю, чтобы дать намек… нет, это просто смешно, почему не к самому Зевсу…
Потому что Зевс приобрел в последнее время дурную привычку лупить молниями, не задумываясь. А ее подозрения слишком неопределенны, чтобы пойти с этим к Громовержцу. А может, она просто не хочет открывать, что опять виделась с Геей.
К Посейдону она не пошла бы ни за что, значит, дорога одна: к подземному брату.
Но до чего же ей нужно было испугаться, чтобы пойти ко мне?!
Языки огня попритихли, добавили красок. Ржавчина старых оков, алость заката, порфир царственной мантии, блеск бронзы – мир слышал мою задумчивость…
Гея, Мать-Земля, почему ты навестила свою подругу, что сказала и чего не сказала?
Что за плод перемен взращиваешь нынче и кому придется вкусить от него?
Пламя воевало коварно. Когда ему надоедало колоть базальт искрами – оно раскрывало ему объятия, терлось нежно-розовой щекой, припадало пухлыми губами в порыве страсти. Базальт терпел и выглядел незыблемым – мне-то мог не врать, я тут не один год. Я знаю, что эти скалы медленно, но верно меняют форму под напором огня.
Лепестки пламени распускались на скалах – быстро увядающие цветы.
Флегры – душистый сад…
Флегрейские поля.
Выжженная земля на острове Эвбея у подножия великого вулкана.
Уединенная пустошь, которую смертный может пересечь за день пути.
Место старой войны огня и камня, до которого не долетают брызги Тирренского моря…
Что за проклятие Гея нынче выращивает на этих пустошах?
Ананка, кажется, готовилась что-то кричать: она наполняла грудь воздухом с такой силой, что огонь Флегетона поутих. Трудно было гореть.
Лучше всего наблюдать войну мрака и пламени все же именно отсюда, глядя вниз, на опаляемые скалы…
Прохладные губы ткнулись в висок. Что за чушь, Судьба никогда меня не целовала.
– Ты не пришел из-за матери?
В воздухе разлилось благоухание нарцисса.
Я пожал плечами, вглядываясь в вечную битву – огонь и тень.
Собственную жену не могу любить, когда в доме теща…
Медные локоны казались раскаленными, высвобождаясь из торжественной прически, огненными струями стекая на хитон. Одна особенно упрямая прядь упала на лицо, скрывая усмешку.
– Она собиралась проговорить со мной всю ночь, но когда я в очередной раз напомнила, что ночь тут вечная… Сказала: «Иди. Ублажай муженька, небось, заждался». Идти пришлось немного дальше, чем я рассчитывала.
Пламя прилипло к черным камням, приникло – не оторвешь. Так, будто это ему пришлось перенести восемь месяцев голода и пустого ложа, будто это оно глушило порывы тела предвкушением этого дня…
Восемь месяцев, Тартар побери Зевса за решение, которое он вынес!
– Ты разве не соскучился? – прошептала она за секунду до того, как я накрыл ее губы своими.
Умирающий не припадает так к чаше воды.
Тонущий в морских пучинах менее жадно хватает воздух.
И от одежд, пропитанных смертоносным ядом, избавляются не так быстро.
Камни больше не смели впиваться в кожу – плавились, униженно растекались от жара страсти. Пылал Флегетон, заливая красноватыми спелыми отсветами переплетающиеся руки, забирая последний воздух – его и так не хватало на вздох, и каждый вздох приходилось рассекать, делить на двоих, отвоевывая друг от друга в поцелуях…
Огонь и базальт? Нет, это внизу, где в бессильной зависти стонет Флегетон.
Здесь, на площадке – огонь и огонь. Словно пламени наконец удалось расплавить камень, и их больше не разделить. Искры, летящие от огненных вод, падают на гиматий, заменивший ложе, прожигают насквозь, сыплются на влажную кожу и гаснут стыдливо: менее горячи, чем ласки. Огненные воды буйствуют и ревнуют: на них больше не обращают внимания, воды недоумевают: что за два языка пламени отделились от них и сплелись на черном базальте? Воды поддерживают – взметывая ввысь огненный вал. Он взлетает – и падает вниз на базальтовое дно, признавая поражение.
– …что она понимает, эта Киприда. Если со всеми – то лучше всех? «Чему ты могла научиться со своим престарелым ужасом во плоти…» Если бы она дала Аресу отставку на восемь месяцев – узнала бы…
Пламя наконец угомонилось. Пыл безумства прогорел, и Флегетон ворочается в своем русле сонно и утомленно.
Хмель больше не течет по венам – вытеснен более приятными ощущениями. Блаженная истома погружает в дремоту, и голос жены кажется продолжением ладошки, скользящей по груди.
– Этой карой была я, верно?
Мысли не желают выплывать из мутного марева наслаждения – гуще стигийских туманов.
– А карателем – ты. Разве есть для матери мучение страшнее – знать, что твою дочь насилует властелин подземного мира.
Теперь она, рассеянно улыбаясь, проводит пальцем по моей щеке – одинокий корабль движется по морю. Корабль налетает на внезапные рифы – по скулам заходили желваки.
Туман из головы выметен ледяным ветром, и мысли больше не плавают: не в чем, вот-вот каменистые отмели покажутся…
– Я помню ее… когда вернулась тогда к свету. Тень… еще немного – и она сошла бы за мной в твое царство по естественной причине. С каким криком она бросилась мне навстречу… А потом она слушала волю Зевса о моем браке, будто свой приговор. По сравнению с этим твои казни более милосердны.
Наверное, Сизиф, который устал даже проклинать и с тупой покорностью катит в гору свою участь, с этим бы не согласился. Или Тантал, к которому на берег регулярно наведывается кто-нибудь из свиты: покушать в окружении красивых деревьев, на берегу прозрачной речки. Алчные взоры, стоны и проклятия казнимого никого не трогают.
– Ты выполнял волю Зевса? Или все же хотел меня?
– И то, и то.
Вернее, ни то, ни это. Просто однажды я поспорил с братом, посетил Нисейскую долину – и мне показалось, что стихия глупой Афродиты решила метнуть в меня молнию.
Странно – она все еще улыбалась. Убрала с моего лба прилипшие волосы. Медленно проследила пальцами морщину между бровей, попыталась разгладить – куда там! Обвела плотно сжатые губы с вечно опущенными уголками.
– Может, если бы ты… – начала шепотом и осеклась. – Знаешь, она так и бросается мне на грудь, когда я возвращаюсь. Будто я могла остаться здесь навсегда. А когда я ухожу – рыдать начинает за десять дней, так, что вся земля умывается дождями. И каждый раз уговаривает остаться еще на день… А если ко мне взывают герои – начинается одно и то же: «Как это ты пойдешь? Туда? Одна?! К нему?!»
– Твоя мать вообще способна посмотреть на тебя как на взрослую?
Сейчас это было трудно. Раскрасневшаяся, щедро облитая отблесками огненной реки, ослепительная в своей прелести, Персефона казалась совсем юной, и только улыбка – мудрая, исполненная житейского опыта – напоминала о правде.
– Царь мой… разве матери способны на такое? Для них дети никогда не взрослеют, а потому они готовы прощать и защищать до бесконечности.
Поудобнее устроившись у меня на плече, она принялась рассеянно смешивать – медь своих волос с чернью моих. Не замечая, что рука, обвивающая ее талию, окаменела.
«Вставай, лавагет!!!»
Звон в ушах? Крик? Голос Ананки?
Предчувствие?
Оглушительнее трубы, зовущей к бою.
«Вставай, Запирающий Двери! Ты заснул на своем посту! Ты был занят мелкими дрязгами, ты забыл о главном! Ты просмотрел! Ты упустил!»
Теплое дыхание жены едва согревало оледеневшую кожу.
Разрозненные куски с неумолимой точностью становились на место.
Падение Тифона, Гея, медленно бредущая от места славной победы Зевса…
Безумная девочка Макария, ныне – беспамятная тень: «Матери такие смешные…»
Матери смешные. Для них дети не взрослеют. Потому они готовы прощать до бесконечности…
Тишина – только треск камней под напором хитрого пламени. Полусонный шепот жены о том, что Афродита совсем обнаглела, сколько ей нужно любовников?
И вихрь, отчаянный вопль – не за плечами, а внутри, будто каким-то чудом Ананка втиснулась в грудь.
«Вставай, лавагет!!! К оружию!»
Гея – мать, которая готова прощать своим детям…
«Деметра, они заточили моих сыновей в Тартар! В бездну, где нет и солнечного лучика!»
Гея – мать, которая не готова простить то, что ее детей обрекли на вечное заточение.
Ведь такое уже было однажды: когда она готова была пойти против Крона за то, что он не выпустил Гекатонхейров и Циклопов.
«Я теперь могу выращивать разве что проклятия, и Флегры – мой душистый сад»…
Это проклятие нам. Победителям Титаномахии!
«К оружию, лавагет! К оружию!»
Лавагет запустил пальцы в волосы жены, словно мог отлить из них копье.
– Огонь и мрак, – шепнула Персефона, у нее слипались глаза. – Вечная война… А иногда кажется, что вечное зачатие чего-то…
Из вихрей пламени и сгустка темноты над Флегетоном, возле дворца Владыки свивалось, возникало предчувствие.
Жуткая тень материнского проклятия, от которой я постарался закрыть жену телом.
Сказание 6. О визите героя из героев и дурных новостях
Геракл был смел и полон сил
И, как гласит преданье,
Геройский подвиг совершил,
Великое деянье.
Царь Еврисфей сказал: «Добудь
Мне Цербера из ада!»
И вот Геракл пустился в путь —
«Раз надо, значит, надо»,
Джеймс Крюс
Говорят – внуков любят больше детей. За детей мы в ответе. Молотами воспитания выковываем в их свитках свои ожидания, надежды. Настойчиво пишем туда строки, которые хотели бы видеть в своих свитках.
За внуков в ответе родители. А потому можно наконец-то отвлечься от подготовки мальчика – к битвам, девочки – к замужеству. Всласть побаловать, ворча про себя: совсем эти родители ребенка загоняли, в чем душа только держится!
Думала ли ты когда-нибудь об олимпийцах как о своих внуках, Мать-Гея? Или они так и оставались для тебя – сыновьями Крона, любимого и старшего?
Детям дарят подарки. Внукам тоже дарят. Ты отдала Крону Серп, истребляющий все живое. Ты отдала нам Крона, когда дала Зевсу совет поднять Гекатонхейров из Тартара.
Детей наказывают. Внуков тоже. Только вот смертные ребятишки так просто стоять и ждать наказания не будут: дети бегут прятаться за плащ отца, внуки – за спины родителей…
Титанам некуда было спрятаться от твоего гнева: плащ оскопленного Урана-неба не укрыл бы их.