– Ты нервничаешь?
– Конечно.
Я ждала пять лет, и мое желание выиграть настолько сильно, что я не могу прекратить думать об этом. Мой брат с женой сделали это с первой попытки. Как кому повезет. Вот и все.
Арнав прижимает меня к себе и целует в макушку.
– Не волнуйся. Мы выиграем. Если не в этом году, то в следующем. Скоро.
* * *
Прибывающая огромная волна заливает еще одну подстанцию. Устаревшее оборудование шипит и скрипит, мокрые электрические цепи трещат и хлопают. На этот раз вода поднимается до двадцати сантиметров. Они будут ждать, пока она отступит, прежде чем смогут снова запустить подстанцию. Они делали так раньше.
На этот раз вода отходит на восемь сантиметров и останавливается. Еще слишком влажно. Они не могут рисковать – как оборудованием, так и рабочими, – поэтому решают навсегда закрыть этот узел, чтобы не вышло беды.
Мою команду отправляют на поиски альтернативных местоположений или способа повысить электроемкость другой, уже и так перегруженной донельзя подстанции.
На внешней поверхности купола есть солнечные батареи. Но все электричество до сих пор подается через главные станции.
Мы с коллегами исследуем сеть, ища способы получить больше возможностей от изношенных систем. Все чрезмерно. Все выходит за рамки. Ничто не может работать более интенсивно, чем уже работает.
В то же время политики – публичные лица городской инфраструктуры, которые создают таким скромным инженерам, как я, скверную репутацию – объявляют, что нам нужно затянуть энергетические пояса, пока не будет найдено долгосрочное решение.
Более жесткие энергетические ограничения означают меньшее количество времени, проведенного у экрана. Значит, дома меня ждет то еще шоу.
* * *
Я застаю ссору. Мама и бабушка спорят о том, какое судебное шоу смотреть. У них разные предпочтения. Теперь у них есть возможность посмотреть лишь одну программу.
Мама думает, что ограничения электроэнергии связаны с террористами и диверсиями, проведенными ими на прошлой неделе.
– Я просто не понимаю, почему мы продолжаем мириться с этим! – жалуется она соседке, которая зашла посплетничать о несправедливости происходящего. – «Дисперсы» с каждым годом становятся все наглее! Они переходят все границы.
– Это не из-за «дисперсов», – начинаю я, наверное уже в сотый раз. – Они не имели к этому никакого отношения. Это вода…
– Это все «дисперсы», – убежденно говорит мама. Одним из исключительных качеств моей матери является твердая уверенность в том, что она знает больше, чем я. Даже, например, о том, что я делаю профессионально, в частности о моей постоянной работе. – Я слышала об этом в новостях. Говорили, что «дисперсы» своими бомбами устроили на электростанции диверсию. Наверное, мы просто дадим им уничтожить нашу цивилизацию. Кто-то должен что-нибудь сделать!
– Я скажу тебе, что нужно сделать… – начинает бабушка. – Когда у нас еще были AR-15…
– Это была другая подстанция, – объясняю я, призвав на помощь все запасы терпения. – Мы все исправили. Это случилось из-за приливов. Вода повреждает оборудование, и оно становится очень опасным, потому что…
– Поверь мне, – говорит мама. – Это было в новостях. Кое-кто из нас любит быть в курсе событий.
Бабушка воспользовалась возможностью захватить контроль над экраном, на котором женщина-судья с оригинальной прической отчитывала взволнованного восьмидесятилетнего старика. Ел ли он мясо? Да или нет?
«Да, но…»
Нравилось ли ему, жадной грязной свинье, пожирать последние крохи Земли? Покупал ли он товары, отправленные на другой конец света?
«Вы не понимаете, мы просто пошли в магазин, вот что…»
Значит, это правда. Даже не задумываясь о будущих поколениях, он наслаждался добычей и смаковал ее: пускал отрыжки, пукал, издавая рев подобно реактивному самолету, жадно набивал машину добытыми нечестным путем сокровищами, водой и дешевым пластиковым мусором. Был ли у него автомобиль? Да? Отвратительно.
– Когда мой суд? – снова спрашивает бабушка, должно быть, уже в пятый или шестой раз.
– Скоро, мама, – говорит моя мама. – На следующей неделе. В пятницу. Ради всего святого, носи с собой чертов календарь или что-то в этом роде.
* * *
После напряженного дня все, что мне нужно, это встреча с Арнавом, или, может быть, просто на несколько минут убежать в парк и посмотреть, как искусственное небо моделирует искусственное солнце. Он единственный, кто меня слушает. О повышении уровня воды. О разрушающихся стенах. О линиях разломов, которые не прекращают распространяться.
Но Арнава рядом нет. Он снова работает допоздна, его команда лихорадочно готовится к разумной кампании, которую они начнут запускать к судовому разбирательству по делу «дисперсов». Эта мелодрама – их шанс обрести славу. В перерывах он засылает меня виртуальными поцелуйчиками.
Вместо этого я иду в комнату моего брата Криса. Он и его сын втиснулись на койке бок о бок и играют каждый в свою игру. Моя невестка на работе.
Кровать – единственное место, куда можно присесть, поэтому я вползаю на нее и сжимаюсь у стенки, ногами касаясь пальцев ног Джоуи.
– Ну что… как твои дела?
Через миг Крис оторвался от игры и обратил внимание на меня. В этот момент я замечаю, как он постарел – мы уже не дети.
– Плохо, – говорит он.
– Что случилось? – спрашиваю я. – Из-за твоей… э-э… игры?
– Это не просто игра, – вздыхает он. – Боже, сколько уже раз я объяснял… Хорошо. Слушай… – И по общему согласию, он в который раз начинает рассказывать о виртуальном мире, в котором жил годами. О том, как виртуальные форпосты связывают реальные города. Показывает карты, созданные им и его друзьями. Передает знания, которыми они поделились. Рассуждает о том, как эта сеть стала опорой давно распадающейся нации.
Формально, мы все еще живем в Соединенных Штатах Америки. Страну официально не рассеивали, федеральную структуру официально не расформировывали. Но это ничего не значит. В условиях бесконечного кризиса федерализм сошел на нет. Слишком много людей. Было невозможно позаботиться обо всех. Да они и не хотели. Или тонуть вместе, или выплывать по одиночке, поэтому города один за другим прерывали отношения.
Город мог спасти сам себя. Возможно, государство. Но никоим образом нацию.
Но в виртуальном мире все еще есть связи и информационное взаимодействие. Видимо, Крис на этом поприще имел большое влияние.
Работы у Криса немного – он просто получает свой основной доход и делает то, что и в игре.
– Но вот в чем дело, – говорит он, глядя на своего сына, Джоуи, который не обращает на нас внимания. Я слышу, как в его наушниках играет бодрая музыка. – Множество форпостов глушат. Связь обрывается. Мы больше не сможем с ними связаться.
– Они рушатся? – спрашиваю я. – Обреченные города?
– Поначалу мы тоже так думали. Пока их было немного.
– А сейчас?
– Их количество резко возросло. Они не все рушатся. Не сразу.
– А что же это тогда? Зависание сети?
– Нет. Они от нас отключаются.
– Что это значит?
– Они делают это нарочно. Они больше не хотят общаться с нами. Они нас изолируют. Каждый день наша сеть становится слабее.
– Но почему? Что мы такого сделали?
– Мы – ничего. Это должно было произойти. То же самое, что некоторые из нас сделали с Даллас/Форт-Уэрт после переворота. Они собирались стать похожими на «дисперсов». Мы должны были сосредоточиться на спасении городов, которые все еще могут выжить, поэтому начали их глушить. Мы от них отключились.
Я давно знала, что все плохо. Но, несмотря на это, я в шоке. Я не могу подобрать слова.
– Об этой мерзости не узнаешь из новостей, – говорит мой брат. – По телевидению показывают одни суды.
– Значит, города всей сети уже знают, что местные этого никогда не признают. Этот город рушится. Наводнения не прекратятся. Нам конец.
– С чего, по-твоему, начали показывать эти суды?
Я пожимаю плечами. Я все еще не могу придумать, что сказать.
– Папа это знал. Давно. До того, как ушел.
Формально мой отец все еще живет с нами. Официально они с мамой брак не расторгали, но мы не видели его в течение нескольких месяцев.
В городе для таких людей, как он, есть решение – заведения с койками, похожими на гробы, почасовая аренда, душ в кредит. Он получает свой гарантированный минимум, ест в столовой и живет в клоповниках.
Я давно поставила на нем крест, как и на многих других вещах.
Но завтра буду его искать.
* * *
Я нахожу его в столовой в двух кварталах от нашего дома. Он сидит за одним из длинных узких столов, потягивая что-то ярко-зеленое, пахнущее дыней и ракетным топливом. Подвыпивший, рассеянный и словно расплывчатый по краям мужчина. Выглядит и пахнет просто кошмарно.
Я сажусь напротив него. Он без удивления смотрит на меня, как будто я сижу здесь весь день.
– Наталья, – говорит он. – Хочешь выпить?
– Не откажусь.
Папа бросает на стол какую-то кнопку, и через мгновение появляется робот-сервер с моим напитком. Я беру соломинку и делаю глоток. Вкус отвратительный.
– Ну, как там все? – невнятно спрашивает папа.
– Ну, у бабушки на следующей неделе суд.
– Значит, мы в деле. А как Джоуи?
– Он маленький негодник.
– Мой мальчик. Джо-Джоуи-Джозеф. – Папа смеется над понятной лишь ему шуткой. – Ты пришла, чтобы пригласить меня на бабушкин суд? Это будет грандиозное шоу старушки…
– Нет, – говорю я. – Я пришла спросить, почему ты ушел на пенсию.
– Что? Старому человеку нельзя насладиться парой рюмочек?
– Ты совсем не старый, пап. Почему ты бросил инженерию? В городе беспорядок. Фундаменты долго не выдержат. Нам не помешает любая помощь.
– Ни хрена себе… Почему ты думаешь, что я бросил?
Вся моя ярость выходит наружу. Грудь вздымается, во рту пересохло. Хочется заорать во все горло: «Как ты мог нас оставить? Почему ты за нас не боролся? Почему даже не пытался?» И в этот момент я даже не понимаю, что именно имею в виду. Нашу проблемную семью. Наш рушащийся город. Наше испорченное общество. Наш отравленный мир.
Все зашло чересчур далеко, а я слишком молода и беспомощна, чтобы что-то исправить.
– Они скрепляют небоскребы клеем и жевательной резинкой, – бормочет папа. – Ремонтируют ракетные корабли клейкой лентой. Думаешь, я не пытался им сказать? Мы все пытались.
– А не мог приложить больше усилий?
– Я? Я всего лишь одиночка. Что я мог сделать сам? Остановить прибывающую воду долбаного океана? Этот город умер два десятилетия назад. Он еще этого не знает. Не все это знают. Мы это знаем, – говорит он, обводя широким жестом столовую, где сидят сотни таких же, как он. Мужчины, женщины – все как он, сдавшиеся, потухшие.
– Я потратила несколько часов на запуск имитационных моделей, – настаиваю я. – Есть способы все исправить. Нам необходимо укрепить фундаменты, установить в куче мест высокомощные насосы, последовательно нанести гидроизоляционные материалы, перенести электростанции на верхние уровни, где они будут защищены от влаги, добавить больше солнечных батарей для питания насосов… Это адский труд. Но все вполне осуществимо. У нас есть подходящие технологии. Мы можем собрать ресурсы. Мы все еще можем спасти город.
– Дело далеко не в науке. Дело в людях. У вас их нет. Вы никогда этого не сделаете.
– Но мы должны просто заставить их понять, что поставлено на карту. Их дети…
Папа хихикает в свой токсичный напиток.
– Ты поймешь, – говорит он. – Поймешь, я чувствую это. Надеюсь, к тому времени я умру, но если нет, я скажу, что говорил тебе…
– Спасибо, папа. Ты, как всегда, оказал офигеть какую неоценимую помощь.
– Ты поймешь.
* * *
Арнав достал мне билет на большой суд над «дисперсами», и я беру два выходных для участия в съемках. Все коллеги мне завидуют. Внезапно все начинают расспрашивать меня об Арнаве и о шоу. Его карьера, наконец, начинает обзаводиться привилегиями.
Но когда ты находишься в зале суда, все по-другому. Никаких звуковых эффектов. Никаких вырезов. Никаких повторов. Никакой драматической музыки, когда двигается камера.
В зале находится судья, присяжные и обвинение. И, конечно, подсудимые в желтых комбинезонах, сидящие бок о бок, с наручниками на запястьях, со связанными лодыжками. Зрителей, включая меня, немного. На спинках стульев установлены экраны, на которых нам показывают, как реагировать в той или иной момент, какие звуки мы должны издавать и какое выражение лица нам следует надевать. Обслуживающий персонал угощает нас крепкими напитками и раздает стимуляторы, чтобы мы смотрелись на экране более уверенными.
Ключевые фигуры процесса кажутся несчастными. Они окружены армией операторов, репортеров, фотографов, пиарщиков, сценаристов, осветителей, гримеров, продюсеров, микрофонщиков, мальчиков на побегушках и людей из фирмы, обслуживающей мероприятия. Резонансное дело, что-то должно произойти.
Каждый раз, когда я смотрю на Арнава, находящегося среди этого моря персонала, он лихорадочно просматривает мониторы, анализирует рейтинги, опросы, реакцию аудитории, комментарии и отзывы в социальных сетях. Он настраивает алгоритмы так, чтобы на них отображалась нарезка лучших моментов.
Прокурор также охотится за повышением.
– Итак, чего вы надеялись достичь, – вживаясь в роль, спрашивает он у «дисперсов», – когда нарушили безопасность нашего города и заложили эти бомбы? В этом зале много людей, которые могли бы потерять под завалами своих близких. Что вы можете им сказать?
Он проходит по залу суда и наклоняется так близко, что мог бы плюнуть им в лицо. Они не отшатываются.
– По какому праву вы решили уничтожить этот город, пальцем о палец не ударив при его строительстве? Когда я был маленький, родители говорили мне, что такие люди, как вы, не способны ни на что, кроме разрушения. Мне не верится, что они были правы.
Взглянув на экраны, зрители выражают свое разочарование.
* * *
В последний день, непосредственно перед вынесением приговора, судья приглашает «дисперсов» выступить с обращением.
Мужчина уступает свою возможность говорить женщине. Он качает головой. Он будет молчать до конца. Но женщина встает и обращается к суду.
«Дисперсы» говорят по-английски, но их трудно понять. За два поколения их произношение, как и родной язык, изменились. Они говорят медленно. Они не образованны. Их речь проста и нечленораздельна, и они не могут выражать свои эмоции с той же легкостью, что судья и прокурор, работающие по сценарию.
– Вы внутри, – говорит она. – Мы снаружи. Нам не хватает воды. Еды. У нас нет лекарств. Наши дети больны. Нам ничего не остается, кроме как пытаться остаться в живых.
Ее голос прерывается, но в глазах горит огонь, и я чувствую, что не могу пошевелиться, не могу дышать. Я сжимаю руки в кулаки, точно так же, как в ту ночь, когда я, возможно, в последний раз пыталась поговорить с отцом.
Я окидываю взглядом зал суда. Вижу зрителей, которые, вероятно, выиграли в какую-то лотерею, и прекрасно подобранных для экрана телевизора присяжных. Я хочу узнать, о чем они думают. Сейчас, сидя напротив «дисперсов», представляли ли они, что она может быть такой?
Никто не обращает на женщину внимания. Они перешептываются, возятся со своими гаджетами, смотрят на экраны на спинках стульев. Присяжные тоже не уделяют ей особого внимания. Члены съемочной группы порхают, как бабочки, стараясь не упустить интересные моменты.
На нее устремлены только мои глаза, и женщина из группы «ДисПер» смотрит прямо на меня. Наши взгляды встречаются.
– Мы когтями цепляемся за жизнь, – говорит она. – Большинство наших детей умирают. Ну а те, кто живы? Они знают все о том, как их дедушки и бабушки боролись, чтобы добраться до этого места, где, как они думали, выживут и спрячутся за стенами. Мы рассказываем им о том, что вы сделали. Мы учим их быть злыми. Воспитываем их для борьбы. Рано или поздно они разрушат эти стены. И придет потоп. Вы станете такими, как мы.