Остро ощущая несправедливость лично в отношении себя, А. Ф. с такой же горячностью реагировала и на несправедливость заподозревания патриотизма русских людей, носящих немецкие или немцеподобные фамилии. Преследование «немецких имен» становится ее bete noire, и только отсутствие полного объективизма может заставить увидеть в этой защите проявление «тайного германофильства». Объективная правда, конечно, была на стороне А. Ф., когда она настойчиво просила 29 августа нового Верховного Главнокомандующего «запретить это немилосердное преследование баронов». Прочтите хотя бы негодующие строки, посвященные «зоологическому национализму» во время войны в воспоминаниях чуждого какого-либо радикализма кн. С. М. Волконского89. «С легкой руки “Нового Времени”, – говорит мемуарист, – пошло в ход выражение “немецкое засилие”90. Пошло гонение на немецкие фамилии; люди меняли их на русские, даже отчество меняли, отрекались от отца… Если одни были настолько подлы, что нападали на людей за иностранную фамилию и в фамилии видели указание на патриотическую неблагонадежность, другие, защищаясь от обвинения, эту фамилию меняли и в новом созвучии своего имени искали средство для утверждения своей благонадежности, а еще более – безопасности. Ужасное время, противное. Тогда уже просыпались дикие инстинкты, только они облекались в одежду патриотизма… Доносам на почве “немецкого засилия” не было конца. Все, что было подлого, что хотело подслужиться, уходило под благовидную сень патриотизма».
Не все, однако, перекрашивались в формальный русский цвет. А. Ф. сообщала мужу 10 сент. 15 г.: «Все бароны послали В. Рейтерна к Н(иколаше) в Ставку. Он просил от имени всех их прекратить преследования, потому что они больше не в состоянии переносить. Н. отвечал, что он с ними согласен, но ничего не может сделать, так как приказания идут из Царского Села. Разве это не гадко?.. Это необходимо выяснить. Такая ложь не должна лежать на тебе. Им надо объяснить, что ты справедлив к тем, кто лоялен, и никогда не преследуешь невинных». Возможно, что до А. Ф. дошла лишь сплетня, но суть ее протеста от этого не изменяется. Она с горячностью защищает престарелого гр. Палена, б. министра юстиции и верховного церемониймейстера на коронации – «рыцаря без страха и упрека», как характеризует его упомянутый Волконский. К сожалению, мы не знаем сущности «дела» гр. Палена – об этом можно судить только по письму Царя жене 19 сент. 16 г.: «Фред. перед отъездом прислал мне целую пачку писем графа Палена к жене, в которых он в очень резких выражениях осуждает военную цензуру, тыл и т.д. Старик просил меня лишить его придворного звания, на что я согласился, хотя сознаю, что это наказание слишком сурово. Мама также писала мне об этом». «Прости меня, – возражала А. Ф., – но Фред. поступил весьма несправедливо – нельзя так строго осуждать человека за частные письма (перлюстрированные) к жене – это, по моему мнению, низость… Я бы заставила Фред. понять, что это в высшей степени несправедливо… и притом, наверное, все дело в немецкой фамилии91. Конечно, ты слишком занят, чтобы заниматься такими делами, другие виноваты в том, что “впутывают тебя”, и это меня огорчает, так как они заставляют тебя делать несправедливости». Несмотря на заступничество А. Ф. (Пален отозвался о тыле – «сволочь», «но я понимаю, что он так отзывается о нем»), Пален все-таки лишен был придворного звания. Верховная власть вынуждена была считаться с «национальной подозрительностью».
Эта «национальная подозрительность», как справедливо указывала А. Ф., отнюдь не была специфической чертой русской «неуравновешенности»: «эта война, как видно, всем повлияла на мозги» – «даже в Англии люди совершенно ненормальны». На такой почве рождалась шпиономания и сопутствующая ей, отравляющая атмосферу эпидемия доносов. Неужели не права была А. Ф., когда считала «вопиющим позором» возникшую в Ставке историю с обвинением в «шпионаже» жены нач. штаба, гвард. корпуса, свитского генерала гр. Ностиц? Она писала мужу 11 мая 15 г., прочитав «несколько писем от несчастной Ностиц»: «Было тяжело читать их отчаянные письма о погубленной жизни. Я уверена, что ты велишь расследовать все это дело и восстановишь справедливость. Мне до них нет дела, но вся эта история – вопиющий позор». Мы не знаем сущности этой, как выражалась А. Ф., «гадкой интриги», возникшей, по-видимому, на почве любовного соревнования двух американок, бывших замужем за русскими и не занимавших до замужества высокого социального положения (по дневнику Богданович, одна из них показывалась в лондонском Аквариуме «живой рыбой»). Из записи в дневнике ген. Жанена видно, что в Ставке обвинение гр. Ностиц ставилось в связь с делом полк. Мясоедова. (В дневнике Андр. Влад. со слов Сазонова, обедавшего у вел. кн. Марии Павл., сообщается такая деталь об этом деле в виде иллюстрации для характеристики начал. штаба прежнего верховного главнокомандующего. Резко отозвавшись о ген. Янушкевиче, Сазонов, между прочим, сказал: «Его главное наслаждение копаться в перлюстрации самого низкого качества. Когда я у него был, он мне показал дело о шпионаже гр. Ностиц, и в деле была вложена фотография графини, лежащей в постели в голом виде. Документы, вшитые тоже в деле, указывали, сколько раз ее любовник… был у нее. С самодовольным видом он меня спросил, как это мне нравится. Я ответил, что все это вызывает во мне чувство омерзения и гадливости»). Официальная шпиономания приобретала уже гомерические размеры, когда последний (перед революцией) председатель Совета министров вызывал к себе директора Департамента полиции Васильева и давал ему поручение проверить: правда ли, что по улицам Петербурга гуляют два адъютанта Вильгельма.
Сама А. Ф. не принадлежала к числу «уравновешенных» натур и легко поэтому поддавалась общей заразе. Защищая «невинных людей, обвиненных Ник(олашей)», она со своей стороны готова прислушиваться к доходившим до нее сплетням. Со слов вел. кн. Павла она пишет, напр., 15 июня (15 г.): «Он мне сказал о другой вещи, которая хотя и неприятна, но лучше тебя о ней предупредить, а именно, что в последние 6 месяцев говорят о шпионе в Ставке, и когда я спросила его имя – он назвал ген. Данилова (черного). Он от многих слышал, что чувствуется что-то неладное, а теперь и в армии об этом говорят… Друг мой, Воейков хитер и умен («Воейков трус и дурак», – пишет А. Ф. через несколько дней) поговори с ним об этом. и вели ему умно и осторожно следить за этим человеком. Конечно, как Павел говорит, у нас теперь мания на шпионов, но все же, раз такое сильное подозрение возникло, раз делается известным заграницей все, что могут знать лишь близкие, посвященные лица в Ставке… я считаю вполне справедливым наблюдать за ним, хотя он и может казаться вполне честным и симпатичным. Пока ты там, желтые и другие должны насторожить уши и глаза и последить за его телеграммами и за людьми, которых он видит. Говорят, что он часто получает крупные суммы. Я это все тебе пишу, не зная, есть ли основание для этих слухов, – все же лучше тебя предупредить». Царь более трезво смотрел на дело и ответил: «Я думаю, что мысль о том, будто бы он шпион, не стоит выеденного яйца. Я тоже знаю, что его не любят, даже ненавидят в армии, начиная с Иванова и кончая последним офицером. У него ужасный характер, и он очень резок с подчиненными»92.
Итак, любители искали шпионов в окружении Императрицы, А. Ф. склонна была подозрительно отыскивать их в Ставке93. Но как можно увидеть в этих скорее курьезных и наивных высказываниях сознательное стремление очистить Ставку от людей, которые могли влиять на Императора «вопреки целям распутинцев», т.е. подготовке заключения сепаратного мира? По мнению Семенникова, это даже «несомненно!!»
Глава пятая. Под водительством Распутина
I. «Стратегические советы» императрицы
1. Откровения «Божьего человека»
При слепом экзальтированном преклонении перед «Нашим Другом», «посланным Богом»94, А. Ф., естественно, была вне себя, когда она слышала обвинения Распутина в германофильстве: «Если Шавельский (духовник Ник. Ал.) заговорит о нашем Друге или митрополите (Питириме), будь тверд и дай ему понять, что ты их ценишь и что ты желаешь, чтобы он, услышав истории о нашем Друге, энергично заступился за Него против всех и запретил говорить об этом. Они не смеют говорить, что у Него что-либо общее с немцами. Он великодушен и добр ко всем, каким и должен быть истинный христианин» (5 апр. 1916 г.).
Общественное мнение, вернее, стоустая молва, уже тогда связала имя Распутина с германским шпионажем. Утверждение это основывалось больше на внутренней уверенности, что вокруг «старца» должна была существовать «хорошо наставленная германская агентура». Рассмотреть конкретные данные, на которые опиралась распространявшаяся молва, удобнее в связи с мотивами, выдвинутыми теми, кто совершил 17 декабря расправу с царским «Другом» в юсуповском особняке: здесь обвинение сконцентрировано – Россия стояла накануне сепаратного мира, и Распутин был его вдохновителем и проводником. Упрощенно говорилось не о сложной проблеме сепаратного мира, а о том, простейшем виде шпионажа, когда неприятелю передаются военные тайны95.
При таких условиях внимание исследователей темы «Романовы и сепаратный мир» неизбежно должно было остановиться на интересе, который проявляла А. Ф. к войне в своих письмах. Ее внимание привлекают стратегические планы и тактические детали. Если не толковать криво и слишком расширительно этих писем, в них не будет заключаться ничего криминального. Помимо личных мотивов («хотела бы быть вблизи тебя, чтобы вместе следить за картой и разделять с тобой радости и заботы» – 12 марта 1916 г.) ее интерес к «стратегии» вызывается желанием испросить благословение «Друга», ибо в ее представлении только те военные действия, на которых почиет благодать «Божьего Человека», могут быть успешны. «Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтобы мы Ему тотчас говорили, как только случится что-нибудь особенное, – она (т.е. Вырубова) Ему сказала про туман, и Он сделал выговор, что Ему этого не сказали тотчас же – говорит, что туман больше не будет мешать» (23 дек. 1915 г.) – и А. Ф. уверена, что «Бог пошлет солнечные дни на нашем фронте». Иногда А. Ф. запрашивала, как бы по инициативе самого «Друга…» Он «очень хочет знать наперед о военных планах, ибо он все время молится и соображает, когда придет удобный момент для наступления, чтобы не терять людей без пользы» (6 янв. 1916 г.). Таким образом, через А. Ф. Распутин узнавал или мог узнавать «все тайны, которые были для него интересны», хотя Царь, сообщая жене некоторые детали, подчас оговаривался: «Не сообщай этих деталей никому, я написал их только тебе96. Со своей стороны и Распутин давал «стратегические» советы.
Все это кажется очень подозрительным Семенникову, но все же, по его мнению, «было бы неосторожно делать на основании этого какие-либо определенные выводы относительно непосредственной роли Распутина в германском шпионаже». Распутин «не таил про себя полученных им от Романовых секретов и они, несомненно, становились известными всему окружающему его сброду – дальнейшее направление этих сведений по нужному пути при желании было дать не трудно». Основываясь на показаниях, данных Хвостовым в Чр. Сл. Ком., Семенников считает, что «некоторые странные советы Распутина были связаны с интересами направлявших его отдельных спекулянтов97. Не исключена, однако, и та возможность, что в некоторых случаях через Распутина передавались Романовым директивы германского штаба». Последнее предположение автора сделано ad hoc. Но присмотримся ближе к тому, что устанавливает переписка, и картина получится не столь ужасная, как ее изображает идущий по стопам Семенникова Чернов, как всегда, дающий хронологическую мешанину, которая сгущает краски: «Распутин ездил и узнавал. А Царица потом в письмах к мужу недоумевала, как это «делается известным заграницей все, что могут знать лишь близкие, посвященные люди в Ставке»98. Но картина все равно получилась бы ужасная, если бы даже вся видимость не говорила за то, что Распутин, сам не будучи шпионом, бессознательно выполнял роль «педали для немецкого шпионажа»99. Достаточно подумать о том, что в войне современного типа, где одна из воюющих сторон применяет все ресурсы военной науки и техники, все напряжение стратегического опыта и гения – другая сторона может поставить на карту судьбу сотни тысяч людей по указке… темного юродивого бабника!
2. «Секретная карта»
Прежде всего надо коснуться вопроса, который, по свидетельству Деникина, произвел в свое время «удручающее впечатление» на Алексеева. Деникин вспоминает, что в армии громко, не стесняясь ни местом, ни временем, говорили о настойчивом требовании Императрицей сепаратного мира, о предательстве ее в отношении фельдмаршала Китченера, о поездке которого она якобы сообщила немцам, и т.д. … «Учитывая то впечатление, которое произвел в армии слух об измене Императрицы, я считаю, что это обстоятельство сыграло огромную роль в настроении армии, в отношении ее к династии и революции. Генерал Алексеев, которому я задал этот мучительный вопрос весной 1917 г., ответил мне как-то неопределенно и нехотя: “При разборе бумаг Императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась только в двух экземплярах – для меня и Государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею”»
Слова ген. Деникина, конечно, многократно цитируются. Мы имели случай убедиться на довольно ярком примере, что автор «Очерков русской смуты» не всегда точно воспринимал в воспоминаниях слова Алексеева100. Ведь надо предположить, что Алексеев допускал, что «секретная» карта без его ведома была воспроизведена специально для «Императрицы» – эта копия и была в революционные дни найдена в бумагах А. Ф. Вероятно ли это? Если бы перед ней была подробная карта, она не смущалась бы подчас некоторыми географическими названиями – напр. Белоозеро: «уж не знаю, где это такое». Член Чр. Сл. Ком. Романов, мемуарист, показаниям которого, к сожалению, не очень приходится доверять, категорически утверждал, что в бумагах А. Ф. была найдена не военная карта, а карта госпиталей имени А. Ф. Спутать карту расположения госпиталей с секретной военно-стратегической картой все-таки трудно. До Алексеева могли дойти не совсем точные сведения. Не шла ли речь о карте секретных маршрутов царского поезда по фронту, о чем упоминается еще в переписке 3 ноября 1915 г.? Хвостов «привез мне твои секретные маршруты (от Воейкова), и я никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу, чтобы он тебя всегда охранял». Об этих секретных маршрутах, правда в другом контексте, говорилось и в Чр. Сл. Ком. – точнее, упоминалось в показаниях Белецкого 12 мая. Он утверждал, что поездки были обставлены так легко, что о них знали в Германии101, и что как раз в ноябре, когда А. Ф. получила упомянутые сведения от дворцового коменданта, агенты на зап. фронте сообщили Департаменту полиции, что на участке за Бахмачем должны быть брошены бомбы с немецкого аэроплана. И действительно «в тот самый час на этом перегоне» была брошена бомба в поезд, шедший впереди императорского. Не будет ли натяжкой этот эпизод поставить на счет пьяной болтовни Распутина? Ведь не было никакой логики немцам гоняться за Царем, когда на него как бы возлагались надежды при заключении сепаратного мира. Если указанная бомба не была бомбой случайной, то не напрасно ли ее приписывать немцам? Белецкий приводит инцидент в доказательство планомерной организации немецкого шпионажа. Как могла быть осведомлена полицейская агентура о немецких предположениях? «Немецкая» бомба могла быть и русского происхождения. Белецкий показывал и другое: «было указание заграничной агентуры» на то, что предполагается «пустить навстречу царского поезда особый поезд, на паровозе которого были бы взрывчатые вещества, или путем авиационным сбросить бомбу». Департаменту полиции пришлось завести даже особых секретных сотрудников для наблюдения за авиаторами. Как раз в момент, когда была сброшена бомба, о которой говорил Белецкий, в секретной агентуре произошел провал102.