— Конечно, Скелетик, ехать со мной тебе нельзя. Но если хочешь, ты можешь мне помочь.
— Конечно, хочу! Только скажи мне — как.
— Потяни время, насколько сможешь. Не говори никому о моём бегстве, а когда меня хватятся и пристанут к тебе с расспросами, молчи до последнего, как воительница в руках врага. Поддержи меня, как Селена поддержала Элевтеру.
Я понимала, что, обнимая меня за плечи и доверительно заглядывая в глаза, сестра попросту дурачила меня, заставляя поверить, будто, отмалчиваясь перед родителями, я совершу героический поступок. Но она была моей сестрой, заступницей, идеалом и примером для подражания! Да и что мне оставалось делать, кроме как проститься с нею и, оставшись в одиночестве, смириться со своей участью?
Глава 3
КРАСАВЧИК ДАМОН
Побег Европы поставил на уши весь город. В считанные часы были выделены и оснащены корабли, набраны экипажи и назначены командиры. Одно дело — бегство пленницы-дикарки, и совсем другое — девушки из знатного рода, которой по достижении пятнадцати лет предстояло обручиться с царевичем Аттиком, сыном всем известного Ликоса. То, что она могла обезуметь настолько, чтобы бросить дом и семью и бежать неведомо куда вдогонку за обезумевшей дикаркой, взбудоражило умы горожан. Чья дочь будет следующей? Чья сестра, чья жена?
Вину за случившееся общее мнение возлагало на отца, которого порицали не только за то, что он не установил за девушкой бдительный надзор (ему следовало бы предвидеть, что она сбежит), но и в первую очередь за то, что он вообще отдал своих дочерей под присмотр кровожадной воительницы.
Мне досталось не меньше, чем отцу, ибо случившееся рассматривалось не как позор какой-то отдельно взятой семьи или рода, а как государственное преступление, имеющее целью подстрекательство женщин к мятежу и ниспровержению законов. Люди Ликоса и какие-то другие служители явились в наше имение и, приведя меня к присяге, начали допрос:
— Куда убежала Селена?
— Не знаю.
— Куда, по твоему мнению, она могла направиться?
— Не имею ни малейшего представления.
В результате меня взяли под стражу. Вооружённые люди оторвали меня от материнских колен, отвезли в город и поместили под охраной в городском доме знатного мужа по имени Петей, героя войны с амазонками, отца Менестея, которому предстояло стать правителем.
Правда, мне сообщили, что подобная мера предпринята исключительно ради моей же безопасности. Разумеется, я восприняла это утверждение с неверием и презрением, но держалась в своём мнении только до тех пор, пока о доски ставен не забарабанили первые камни.
Матушке разрешили принести мне одежду и вязанье, но и она тоже попала под подозрение. Едва стемнело, дом окружила разъярённая толпа, которую удалось разогнать лишь срочно подоспевшей из дворца царской страже. Показательно, что среди жаждущих расправы над нами были не только мужчины и юноши, но и женщины. Почтенные матери семейств, знакомые моей матушки, и совсем юные девочки, со многими из которых я провела немало времени в играх, словно обезумев, остервенело требовали нашей крови.
Известно, однако, что в трудный момент защита от беззакония приходит не со стороны закона, а, наоборот, от изгоя. Так вышло и на сей раз: в роли нашего избавителя выступил считавшийся позором семьи брат моего отца Дамон.
Наш дядюшка Дамон, писаный красавчик, был на семь лет моложе отца и, как часто случается с холостыми, не имеющими собственного потомства родственниками, души не чаял в своих племянницах. До Великой битвы с амазонками он помогал своему старшему брату, нашему отцу, хозяйствовать в имении, а когда началась война, повёл себя предосудительно и странно. Сначала он отважно дрался с воительницами, а потом — во всяком случае, на время — принял их сторону, так что Афины даже назначили награду за его голову. Подробности этой тёмной истории оставались для нас неясными, ибо, едва кто-то из взрослых упоминал о тех событиях в присутствии детей, как другие начинали многозначительно покашливать и, косясь в нашу сторону, закатывать глаза.
Так или иначе, Дамон покинул родную усадьбу и жил, промышляя охотой и разбоем. Так, во всяком случае, уверяли служители закона. Именно он, когда мы с сестрой были ещё маленькими, постарался донести до нашего сознания, сколь постыдно в глазах Селены её положение, положение пленницы.
— Вы должны помнить, дети, что Селена совершила наивысшее, по понятиям её племени, кощунство. Она отказала во благе доблестной кончины своей возлюбленной Элевтере, душа которой, ввиду полученных ею тяжких ран, оказалась на попечении Селены. Правда, никакой суд Селену не обвинил, но в своём сердце она вынесла себе самый суровый приговор.
Дядя всегда выказывал в отношении Селены самое тёплое расположение и, наведываясь к нам из своих скитаний, непременно привозил ей сыры и редкие фрукты. Она, со своей стороны, принимала от него дары, которых никогда не приняла бы от кого-то другого. Любопытно, но они, по-моему, даже не разговаривали. Во всяком случае, мне этого видеть не доводилось. Зато я частенько замечала, как они, расположившись в базарный день на запруженной суетливым народом главной улице, обменивались взглядами, незаметными для посторонних, но явно исполненными значения для них обоих.
Был ли дядя любовником Селены? Он был таким лихим и бесшабашным, а она — такой красивой, что подобный вывод напрашивался сам собой. Однако нам с Европой ни разу не удалось увидеть, чтобы эти двое перекинулись хотя бы парой словечек. И это — при том, что девичье любопытство заставляло нас следить за каждым их шагом.
— Для воинственных варварских народов гордость превыше всего, — внушал нам с сестрой дядюшка.
Он поведал нам о кремнёвых ножах, которые носят дикие племена, и о ритуале автоктонии, двойного самоубийства, предписываемого в определённых обстоятельствах амазонским кодексом чести.
— Именно так, — говорил Дамон, — должна была поступить Селена, когда стало очевидным, что тяжкие раны Элевтеры и её собственные не позволят им избежать пленения. Я был там, на горной тропе между Парнетом и Кифероном, где мы приняли у Селены уздечку и щит. Кони обеих женщин давно пали, и Селена уже несколько дней несла свою умирающую возлюбленную на руках, надеясь одолеть перевал Ойно. Горы в тех краях кишат разбойниками, и Селене не однажды пришлось отбивать их нападения. В этих схватках она получила несколько ран и едва не угодила в плен вместе с Элевтерой. С десяток головорезов окружили раненых амазонок, засевших в горной хижине, и неизвестно, как сложилась бы их судьба, не окажись там по чистой случайности наш патруль. Сколь же велико было наше удивление, когда эта воительница, являвшая собой, несмотря на раны, образец горделивой красоты, вынесла из дома на руках бесчувственное тело своей возлюбленной! Пленение живой амазонки было делом почти неслыханным и сулило такие почести, что наш командир, хотя и был растроган происходящим, не отпустил обеих, а удовлетворил просьбу Селены и обязался освободить Элевтеру, оставив её саму в качестве пленницы.
Это произошло семнадцать лет назад, за шесть лет до моего рождения и за три года до рождения моей сестры.
Теперь, в связи с побегом Европы, Дамон вернулся в Афины, где предпочли позабыть о его былых провинностях. Он добровольно вызвался участвовать в поисках Европы и был зачислен в конный отряд младшим командиром. Выступить предстояло на рассвете, причём в поход отправлялись одновременно и наш отец, и наш дядя. Я не знала, куда деваться от страха: получалось, что мужчины оставляют нас с матушкой в руках озверевшей толпы.
В первом часу пополуночи в городском доме, где я находилась взаперти, отец, мама и дядюшка собрались держать совет. Я притулилась на подстилке возле стены и благоразумно сделала вид, будто сплю.
— Есть только один выход, — заявил Дамон. — Девочке следует отправиться с нами.
Он имел в виду меня. Я, по его мнению, должна сопровождать отряд.
Можно себе представить, в какое негодование повергло это предложение отца с матерью.
— Уж не сошёл ли ты с ума? — спрашивали они Дамона. — Где это слыхано, чтобы ребёнка — девочку! — брали с собой в море? В военный поход, грозящий невесть какими опасностями!
— Где она будет в большей безопасности? — возразил дядя. — Уж не за этой ли дверью?
Поначалу отец с матерью и слышать его не хотели, но потом поняли, что, отвергая дядюшкину идею, не могут предложить взамен ничего лучше. Их возражения звучали всё более вяло, и под конец они сдались.
— Скелетик должна сесть на корабль, — заявил Дамон, и на сей раз это прозвучало не как предложение, а как повеление. — Сами посудите: если она с матушкой вернётся сейчас в имение, их обеих побьют камнями. Пусть не сегодня — стража Тесея, скорее всего, разгонит толпу, — но завтра или послезавтра это непременно случится. Им что, так и скрываться под охраной царского войска? Пусть на афинян нашло умопомрачение, пусть они не в себе, но ни царь, ни знать не могут не считаться с настроениями народа. Лучший способ совладать с толпой и избежать её гнева заключается в том, чтобы под эту толпу подстроиться.
К этому моменту я уже перестала притворяться спящей и встретилась с дядюшкой взглядом. Свет его глаз был для меня огоньком надежды.
— А ты что скажешь, Скелетик? Ты умеешь говорить на языке амазонок и знаешь повадки твоей сестрицы и Селены. В критический момент ты сможешь выступить посредницей, поговорить с ними от нашего имени и передать нам их ответы.
Дамон сумел убедить родителей в том, что я не только не стану обузой для отряда, но и в определённых условиях могу оказаться полезной. Но главное, говорил он, это покажет всему городу, что наше семейство не потворствует нестроениям и хаосу, но твёрдо стоит на стороне традиции и закона. И это касается не только мужчин, но и женщин.
На рассвете следующего дня мы — отец, дядя и я — явились в Фалеронскую бухту, где на бревенчатых стапелях стояла уже готовая к спуску на воду эскадра из четырёх кораблей: «Эвплоя», «Феано», «Херсонес» и «Протагония». Судам предстояло взять на борт восемьдесят воинов. На палубах устроили стойла, поскольку было решено, что по меньшей мере половину отряда должны составлять всадники. В тех диких бескрайних степях, куда предстояло отправиться преследователям, пешие воины не имели ни малейшей надежды ни выследить, ни тем более настичь беглянок. Более того, случись пехотинцам навязать противнику схватку и одержать победу, без кавалерии они всё равно не смогли бы развить успех, а любое поражение обернулось бы для них полным и окончательным разгромом.
Перед отплытием судов Тесей и жрецы совершили на алтаре из морского камня обряд, пожертвовав Персефоне чёрного овна, а Посейдону — быка. Вознося молитвы, жрецы благословили корабль и оплели корабельные носы освящёнными гирляндами из мирта и рябины. Жёны бросали в воду венки, посвящая их Афродите, покровительнице мореходов, и распевали гимн дочерям ночи, который я до тех пор считала пастушьим:
Только теперь мне стало понятно, что эти строки в первую очередь относятся к морякам и кормчим.
Клинья, удерживавшие корпуса, были выбиты ударами деревянных молотов. Люди подставили свои плечи, чтобы суда избежали крена или даже опрокидывания, ибо они были тяжело загружены всяческими припасами, маслом, вином, оружием и доспехами. Лошадей конюхи удерживали пока в загонах на берегу.
Гребцы, распределившись вдоль бортов, вставили в уключины длинные, в двенадцать подесов, вёсла, упёрлись ногами в прибрежную гальку и дружно навалились на лопасти грудью. Корабли со скрипом поползли по каткам в сторону моря. Несмотря на смазку, трение килей оказалось достаточно сильным. Продвижение судов к морю сопровождалось скрежетом и визгом, а затем и облачками дыма.
Когда носовые части судов погрузились в море настолько, что могли уже оставаться на плаву, первых лошадей с накинутыми на головы мешками стали заводить на палубы по трапам, которые впоследствии были подняты и стали дверями палубных конюшен. Новая тяжесть заставила корабельные носы осесть до самого песка, и, чтобы сдвинуть суда с места, потребовались совместные усилия не только людей, но и оставшихся лошадей. Наконец, после того как корабли были стащены с мелководья и подхвачены морем, последних четырёх лошадей тоже завели наверх по короткому трапу, превращённому после этого в загородку их стойла.
Наш корабль, натягивая канаты, заплясал на воде, и палуба стала ускользать из-под ног. Кони забились и принялись испуганно ржать. Меня послали на помощь палубным матросам успокаивать животных.
Как же отважны были эти юноши и насколько захвачены предстоящим приключением! Хотя в эти мгновения никто из них даже не думал ни о моей сестре Европе, в погоню за которой они отправлялись, ни тем паче о Селене, преследовать которую должны были по решению народного собрания. Сомневаюсь, чтобы образ амазонки сколько-нибудь занимал воображение мужчин — не только рядовых воинов и гребцов, но и моего отца и даже Дамона. В конце концов, кем была для них амазонка? Кто по-настоящему знал её? Кто имел представление о богах, которым она поклонялась, или о непререкаемых законах любви и чести, определявших каждый её поступок?
Только я.
Когда я, обходя гребцов, искала на палубе свою койку, в моей душе сам по себе зазвучал голос Селены. Образ её предстал перед моим мысленным взором, и я снова услышала её завет, тот самый, которому мы с сестрой внимали всего три дня назад, когда она решила оставить нам память о себе, предвидя свой — возможно, очень скорый — конец.
Кто мог понять Селену и высказаться в её оправдание?
Только я.
Я почувствовала, как киль последний раз пробороздил песок. Корабль освободился от канатов, гребцы, уже рассевшиеся по скамьям, налегли на вёсла, и корабль развернулся, устремляясь в открытое море. Меня едва не стошнило, а бедные лошади с перепугу опустошили свои кишечники и мочевые пузыри прямо на палубный настил.
С благословения небес корабли отправились в путь.
Мы вышли в море.
Глава 4
ДОЧЕРИ КОБЫЛИЦЫ
РАССКАЗ СЕЛЕНЫ
Я родилась не в стране амазонок, а в десяти днях пути на север, среди чёрных скифов. Несмотря на название, они вовсе не были чернокожими, как эфиопы, но обладали великолепными чёрными волосами. И мужчины и женщины этого племени славились как свирепые, яростные бойцы. Моя мать Симена была дочерью Протея, сразившегося в поединке с самим Гераклом и убитого им перед Тифоновыми вратами Фемискиры, столицы Амазонии. Мать умела говорить по-эллински, на языке пеласгов и эолийцев, и хотела, чтобы и я выучилась этому — для блага нашего свободного племени. Правда, наш народ считает людские наречия и способность убеждать противника при помощи слов чем-то низшим по сравнению с прямым действием и примером, каковые представляет собой язык эхала, то есть природы и божества. Речь среди моих соплеменников не в почёте: даже младенцы лепечут мало, ибо им внушают, что коль скоро кони и ястребы обходятся без слов, то это возможно и для людей. Таким образом, заучив звуки и буквы обитателей городов, я во имя свободного народа поступилась собственным благом, ибо тем самым отгородила себя от богов и соплеменников.
Люди говорят, будто бог сотворил небо. Это суждение ошибочно, бог и есть небо, ибо творение не может быть отделено от творца и всё сущее в мире и сотворённое им есть бог. Сперва с неба грянул гром, разразилась гроза, хлынул ливень и посыпался град. Сто раз по сто тысяч зим продолжалось одинокое буйство стихии, пока не явились орёл, сокол и прочие обитатели воздуха. Тысячу тысячелетий парили они, не касаясь земли, ибо она ещё не была сотворена, но сутью своею счастливо пребывала в воздухе и в самих этих существах, давая им силы, питая тело и дух. Бог пребывал во всех своих творениях, и каждое из них было его частицей — но что есть частица бога, как не сам бог?