– Можно?
– А что, сзади нет мест? – Мать посмотрела в хвост автобуса.
– Там сосед ест бутерброды с яйцом, от запаха просто мутит.
Мать пожала плечами и, подобрав полу пальто, окинула незнакомца быстрым взглядом: твидовый костюм, приспущенный галстук, в руках кепка. Года на два старше ее, лет восемнадцати-девятнадцати. Мама была, как тогда говорили, «смазливой», но беременность вкупе с утренними драматическими событиями не располагала ее к флирту. Поселковые парни не раз пытались закрутить с ней любовь, но ее это ничуть не интересовало, и она заслужила репутацию «честной», ныне разлетевшуюся вдребезги. Про иных девиц говорили, что стоит лишь чуток их раззадорить, и они что надо сделают, что надо покажут и куда надо поцелуют, но Кэтрин Гоггин не такая. Мать знала, что весть о ее позоре ошарашила парней и кое-кто из них сокрушался, что в свое время не поднажал как следует. Теперь они станут говорить, что она всегда была потаскухой, и ее это ранило, поскольку общим с порождением грязных мужских фантазий у нее было только имя.
– Славный, однако, денек, – сказал парень.
Мать повернулась к нему:
– Что, простите?
– Денек, говорю, славный. Для этой поры совсем неплохо.
– Да, наверное.
– Вчера дождило, а на сегодня вообще обещали ливень. И нате вам – никаких ливней. Красота.
– Вы увлекаетесь погодой, что ли? – Мать и сама расслышала сарказм в своем тоне, но ей было все равно.
– Для меня это естественно. Я вырос на ферме.
– Я тоже. Отец вечно смотрел в небо и вечерами принюхивался к воздуху – мол, что сулит завтрашний день? А в Дублине, говорят, всегда дождь. Это правда?
– Я думаю, скоро узнаем. Вам до конца?
– Не поняла?
Парень покраснел от горла до кончиков ушей, причем впечатляла быстрота этой метаморфозы.
– Вы едете до Дублина или выйдете раньше? – поспешно поправился он.
– Хотите пересесть к окну? – спросила мать. – Да? Пожалуйста, мне все равно, где сидеть.
– Нет-нет, я просто так спросил. Мне и здесь хорошо. Если только вы не собираетесь угоститься бутербродом с яйцом.
– У меня вообще нет еды. К сожалению.
– В моем чемодане лежит кусок буженины. Могу вам отрезать, если хотите.
– Я не смогу есть в дороге. Стошнит.
– Позвольте узнать ваше имя?
Мать помешкала:
– А на что вам?
– Чтоб обращаться к вам по имени, – сказал парень.
Только сейчас мать разглядела, какой он симпатичный.
Лицо прямо девичье, рассказывала она. Чистая кожа, не познавшая унижения бритвой. Длинные ресницы. Непослушные светлые пряди, падающие на лоб и глаза. Что-то в его облике говорило, что он не представляет никакой угрозы, и мать наконец смягчилась, отбросив настороженность.
– Кэтрин, – сказала она. – Кэтрин Гоггин.
– Рад знакомству. А я Шон Макинтайр.
– Вы из Дублина, Шон?
– Нет, я живу неподалеку от Баллинколлига. Слыхали о таком?
– Слышала, но бывать не бывала. По правде, я вообще нигде не бывала.
– Ну вот, теперь побываете. В Большом чаде.
– Да, побываю. – Мать посмотрела на проплывавшие за окном поля, на ребятишек, которые скирдовали сено и, подпрыгивая, махали автобусу.
– Часто туда-сюда скачете? – помолчав, спросил Шон.
– Что я делаю? – нахмурилась мать.
– Я про Дублин. – Шон схватился за лицо, и сам, видимо, недоумевая, почему всякий раз что-нибудь да ляпнет. – Вам часто приходится туда-сюда ездить? У вас там родственники?
– У меня ни одной знакомой души за пределами Западного Корка. Еду в полную неизвестность. А вы?
– Я там никогда не бывал, но вот дружок мой месяц назад туда отправился и тотчас получил работу в пивоварне Гиннесса. Говорит, и для меня местечко найдется.
– Работники-то, поди, не просыхают.
– Нет, там с этим строго. Начальство и все такое. Мастера следят, чтоб никто не присосался к портеру. Приятель вот говорит, там дуреешь от одного только запаха хмеля, ячменя и дрожжей. Этим запахом, говорит, пропитаны все окрестные улицы и тамошние жители ходят точно поддатые.
– Значит, напиваются задарма, – сказала мама.
– Друг говорит, через пару дней к запаху привыкаешь, но сперва мутит здорово.
– Мой папаша обожает «Гиннесс». – Мать припомнила горький вкус напитка из бутылки с желтой этикеткой – иногда отец ее приносил пиво домой, и однажды она втихаря его отхлебнула. – Вечером по средам и пятницам он в пабе как часы. В среду позволяет себе только три пинты и приходит домой не поздно, но уж в пятницу напивается вдрызг. Домой заявляется часа в два ночи, будит мать и требует, чтоб ему подали сосиски и кровяную колбасу. А если мама откажет, дерется.
– У моего папани всю неделю пятница, – сказал Шон.
– Потому вы и решили уехать?
Шон пожал плечами, долго молчал и наконец ответил:
– Отчасти. По правде, дома у нас маленько неспокойно. Лучше было уехать.
– А почему неспокойно? – заинтересовалась мать.
– Знаете, я бы оставил это при себе, если вы не против.
– Конечно. Не мое собачье дело.
– Не в том смысле.
– Я знаю. Все нормально.
Шон хотел что-то сказать, но ему помешал мальчуган в индейском головном уборе: парнишка стал взад-вперед носиться по проходу, издавая боевые кличи, от которых содрогнулся бы и глухой. Если пацана не уймут, рявкнул водитель, автобус развернется назад в Корк и черта лысого кто получит свои деньги обратно.
– А что вас, Кэтрин, погнало в столицу? – спросил Шон, когда порядок восстановился.
– Я скажу, если обещаете не поносить меня. – Мать вдруг почувствовала, что этому незнакомцу можно довериться. – Сегодня я уже наслушалась злых слов, и, честно говоря, у меня нет сил для новой порции.
– Вообще-то я стараюсь избегать злословья, – ответил Шон.
– Я жду ребенка. – Без тени смущения мать посмотрела ему прямо в глаза. – Но мужа, который поможет его вырастить, не имеется. Излишне говорить, какая буча поднялась. Мать с отцом выгнали из дома, а священник велел навеки убраться вон, дабы не марать поселок.
Шон кивнул, однако теперь, несмотря на щепетильность темы, не покраснел.
– Такое, видимо, случается, – сказал он. – Все мы не без греха.
– Вот он безгрешен. – Мать показала на свой живот. – Во всяком случае, пока что.
Шон улыбнулся и перевел взгляд на дорогу; оба надолго замолчали – может, задремали или только притворились спящими, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Как бы то ни было, прошло больше часа, прежде чем мать вновь посмотрела на своего спутника и легонько коснулась его руки.
– Ты что-нибудь знаешь о Дублине? – спросила она. Видимо, до нее дошло: она же понятия не имеет, что ей делать и куда идти по прибытии на место.
– Я знаю, где находится Дойл Эрен, знаю, что Лиффи протекает через центр города, а универмаг «Клери» расположен на большой улице имени Дэниела О'Коннелла.
– Такая улица есть в любом графстве.
– Верно, как и Торговая и Главная.
– А еще Мостовая.
– И Церковная.
– Избави бог от Церковных улиц. – Мама рассмеялась, Шон тоже – юная парочка веселилась собственной крамоле. – За это я попаду в ад, – сказала мать, отсмеявшись.
– Все мы туда попадем. Уж я-то в самое пекло.
– Почему это?
– Потому что я плохой. – Шон подмигнул, и мать снова рассмеялась.
Ей захотелось в туалет, и она подумала, сколько еще терпеть до остановки. Позже мама рассказывала, что за все время ее знакомства с Шоном это был единственный момент, когда ее вроде как к нему потянуло. Мать представила, что из автобуса они выйдут влюбленной парой, через месяц поженятся и будут растить меня как своего общего ребенка. Что ж, мечта сладкая, но она не осуществилась.
– Что-то не похож ты на плохого парня, – сказала мать.
– Ты меня не видела, когда я разойдусь.
– Ладно, учту. А расскажи о своем друге. Сколько он, говоришь, живет в Дублине?
– Уж больше месяца.
– Давно его знаешь?
– Давненько. Познакомились пару лет назад, когда его отец купил ферму по соседству с нами, и с тех пор мы не разлей вода.
– Наверное, так, раз он подыскал тебе работу. Многие думают только о себе.
Шон кивнул, посмотрел в пол, затем – на свои ногти, потом – в окно.
– Портлаоз, – прочел он мелькнувшую вывеску. – Подъезжаем.
– У тебя есть братья или сестры, которые будут по тебе скучать? – спросила мама.
– Нет, я единственный ребенок. После меня мама больше не могла рожать, и отец ей этого не простил. Гуляет, знаешь, налево. У него несколько любовниц, но никто ему слова не скажет, потому как священник наш заявил, что мужчине потребна многодетная семья, а бесплодное поле никто не возделывает.
– Надо же, какая прелесть, – усмехнулась мама, но Шон нахмурился. Плохой-то плохой, однако потешаться над церковниками он не привык.
– А у меня шесть братьев, – помолчав, сказала мать. – У пятерых в башке солома вместо мозгов. А самый младший, Эдди, с кем я хоть как-то общаюсь, готовится стать священником.
– Сколько ему лет?
– Семнадцать, он на год старше меня. В сентябре поедет в семинарию. Не думаю, что ему это в радость, поскольку он жуткий бабник, уж я-то знаю. Он, понимаешь, самый молодой, а ферму уже поделили два старших брата, два средних станут учителями, пятый ни на что не годен – у него мозги набекрень, и потому для Эдди ничего другого не остается. – Мать вздохнула. – Все, конечно, ужасно всполошились, а я теперь ничего не увижу. В смысле, его приезды на каникулы, семинаристскую форму, его возведение в сан епископа. Как думаешь, падшие женщины могут посылать письма своим братьям-семинаристам?
– Об этом я ничего не знаю, – покачал головой Шон. – Можно один вопрос, Кэтрин? Но если не захочешь отвечать, пошли меня ко всем чертям.
– Ладно, валяй.
– А отец ребенка не желает… так сказать, разделить ответственность?
– Он считает, что уже разделил. И вне себя от радости, что я убралась с глаз долой. Если б всплыло, кто он такой, случилось бы смертоубийство.
– И ты совсем не обеспокоена?
– Из-за чего?
– Как справишься сама.
Мать улыбнулась. Мелькнула мысль, приживется ли в огромном Дублине такой простодушный, добрый и даже слегка наивный парень.
– Конечно, я обеспокоена, – сказала мама. – До одури. Но еще и взбудоражена. Мне претило жить в Голине. Это к лучшему, что я уехала.
– Я тебя понимаю. Западный Корк творит с тобой черт-те что, если в нем задержаться.
– А как зовут твоего приятеля? Того, что в «Гиннессе»?
– Джек Смут.
– Смут?
– Да.
– Ужасно странная фамилия.
– Кажется, в родне у них голландцы. В смысле, когда-то были.
– Как думаешь, он смог бы найти работу и для меня? Может, что-нибудь в конторе.
Шон отвел взгляд и прикусил губу.
– Не знаю, – проговорил он. – Не буду лукавить, мне бы не хотелось его просить, потому что он уже постарался найти место мне, хоть сам там без году неделя.
– Да, конечно, я не подумала, – сказала мать. – Ведь я и сама могу туда сходить, если ничего другого не подвернется. Сооружу и повешу на шею плакат: «Честная девушка ищет работу. Где-то через полгодика понадобится отпуск». Что, шутка неудачная?
– Пожалуй, тебе нечего терять.
– Как по-твоему, в Дублине много работы?
– Я уверен, место ты будешь искать недолго. Ты же такая… такая…
– Какая?
– Симпатичная. – Шон поежился. – А работодателям это нравится, правда? Уж продавщицей-то всегда станешь.
– Продавщицей… – задумчиво покивала мать.
– Да, продавщицей.
– Наверное, я смогла бы.
Три утенка
На мамин взгляд, Джек Смут и Шон Макинтайр отличались как небо и земля, и было странно, что они такие добрые друзья. Шон – дружелюбный и открытый почти до глупости, Смут – мрачный, замкнутый и, как выяснилось, склонный к затяжным периодам раздумий и самокопания, порой ввергавшим его в безысходность.
– Мир ужасен, – поделился он с матерью через пару недель их знакомства. – Нам крупно не повезло, что мы появились на свет.
– Однако солнышко-то светит, – улыбнулась мама. – Уже что-то.
По приезде в Дублин Шон заерзал на сиденье, уставившись на незнакомые улицы, невиданно широкие и тесно застроенные домами. Едва автобус остановился на набережной Астон, он тотчас схватил свой чемодан с багажной полки и потом нетерпеливо ждал, когда передние пассажиры соберут свои вещи. И вот наконец он выбрался наружу и стал беспокойно озираться, но вскоре расплылся в счастливой улыбке, на другой стороне улице увидев человека, который вышел из небольшого зала ожидания, соседствовавшего с универмагом «Макбирни».
– Джек! – завопил Шон, чуть не поперхнувшись от радости встречи с другом, который был на год-другой старше его. Пару секунд они, ухмыляясь, смотрели друг на друга, потом обменялись крепким рукопожатием, а затем Смут, пребывавший в редком веселом настроении, сорвал с Шона кепку и ликующе подбросил ее в воздух.
– Ты все-таки это сделал! – крикнул он.
– А ты во мне сомневался?
– Слегка. Вдруг, думаю, буду тут стоять как О'Донованов осел.
Мама, уже отдышавшаяся после автобусной духоты, подошла к ним ближе. Не ведая о плане, созревшем где-то между Ньюбриджем и Рэткулом, Смут не обратил на нее внимания и продолжил разговор с другом:
– А что твой отец? Ты…
– Джек, это Кэтрин Гоггин. – Шон показал на мать, старавшуюся быть как можно неприметнее. Смут недоуменно уставился на нее.
– Привет, – сказал он не сразу.
– Мы познакомились в автобусе, – пояснил Шон. – Сидели рядом.
– Ах вон что. Приехала навестить родных?
– Не совсем, – ответила мать.
– У Кэтрин возникли небольшие сложности, – сказал Шон. – Родители бесповоротно выгнали ее из дома, вот она и решила попытать счастья в Дублине.
Смут подпер языком щеку и задумчиво покивал. Мать легко представила, как на фабричном дворе этот темноволосый (полная противоположность Шону) широкоплечий крепыш таскает пивные бочки, пошатываясь от одуряющей вони хмеля и ячменя.
– Пытаются многие, – наконец сказал он. – Шансы, конечно, есть. У кого не выходит, те отправляются за море.
– В детстве мне было видение, что если когда-нибудь я ступлю на корабль, он потонет и я вместе с ним, – на ходу сочинила мать, ибо никакие видения ее не посещали, и она придумала небылицу ради исполнения их совместного с Шоном плана. Раньше-то она ничуть не боялась, пояснила мне мама, но теперь перспектива остаться одной в большом городе ее пугала. Смут ничего не ответил, только одарил ее презрительным взглядом.
– Ну что, пошли? – обратился он к Шону и, засунув руки в карманы пальто, кивнул матери – мол, бывай здорова. – Заглянем на квартиру, а потом где-нибудь перекусим. За весь день я съел только сэндвич и готов умять небольшого протестанта, если его слегка приправят подливой.
– Отлично. – Подхватив чемодан, Шон двинулся вслед за другом, а за ним хвостом пристроилась мать – этакий выводок взволнованных утят. Через пару шагов Смут оглянулся и нахмурился, Шон и мать остановились и поставили чемоданы на землю. Глянув на них как на чокнутых, Смут зашагал дальше, и пара тотчас продолжила движение. Смут развернулся и недоуменно подбоченился.
– Я чего-то не понимаю? – спросил он.
– Послушай, Джек, бедолага одна на всем белом свете, – сказал Шон. – Работы нет, денег в обрез. Я обещал, что пару дней, пока не осмотрится, она поживет у нас. Ты же не против, нет?
Смут молчал, на лице его отразилась досада, смешанная с возмущением. Может, сказать, что все в порядке, дескать, она никого не хочет обременять, и распрощаться? – подумала мать. Но Шон был так добр к ней, и потом, куда еще ей идти? Она даже не знает, в какой стороне центр города.
– Вы уж сто лет как знакомы, верно? – сказал Смут. – Разыгрываете меня?
– Нет, Джек, мы познакомились в автобусе, честное слово.