Погибших защитников города хоронили в самом центре на старинной площади Рынок. Недалеко от памятника Мицкевичу вырыли большую могилу — одну на всех. Собралось много народу: войска, гражданские. И было очень тихо, или это так казалось… У края могилы на плащ-палатках лежали убитые товарищи. Краснов лежал на спине, запрокинув красивую голову, словно любуясь вечерним небом, а гимнастерка на его груди, там, где прошла вражеская пуля, была наспех зашита белыми нитками. Лежали, успокоившись навеки, старшины, сержанты, бойцы, трое или четверо в гражданском — всего человек сорок…
Первым речь держал Поливода, не похожий на себя, мрачный, с сурово сдвинутыми бровями. «Они все сражались как герои, — сказал он. — И Родина их никогда не забудет!» Поливоду сменил Тарасенков, его речь тоже была краткой. Затем грянул прощальный залп из винтовок…
Озверевший от неудачи враг снова обрушился на Перемышль. На город посыпались снаряды, налетели самолеты, их тени метались по земле. Но паники не было. После только что одержанной победы люди будто переродились. Все верили, что фашисты получат за свое коварство сполна.
Патарыкин умолкает. И я понимаю, что к обороне мы уже не вернемся. Все имеет свое начало и конец, особенно настроение. А завтра я уезжаю.
— Ну что, закончили? — спрашивает Мария Емельяновна. И, не дождавшись ответа, начинает накрывать на стол.
Мы обедаем, шутим. И все-таки нет-нет, да и помянем прошлое.
Как бы мимоходом узнаю у Патарыкина, с кем из старых боевых друзей он поддерживает связь. Есть два-три человека. Остальных порастерял. Жизнь разбросала по стране, кого-то унесли болезни, старые раны. «Только сейчас понемногу начинают нас собирать, местное начальство погранвойск вынашивает идею встречи ветеранов. — Патарыкин качает своей круглой головой. — Случится, что еще и не узнаем друг друга. Жизнь-то меняет. А годы?»
О своей теперешней работе Александр Николаевич говорит мало. Ну что особенного? Один день похож на другой, может, потому и устаешь за смену. Зато отдыхаешь в лесу. «Лес у нас в Дарнице замечательный, — светлея, говорит хозяин. — И река прекрасная — Днепр!»
— А папа рыбу не ловит, — вдруг замечает Коля. — Он ее жалеет.
— Что ты ерунду говоришь! — Патарыкин, покраснев, поворачивается ко мне, как бы ищя сочувствия. — Ох и дети пошли, особенно этот пострел. Все возле меня, как хвостик. Кроме войны ни о чем слушать не хочет… И еще чего-то выдумывает.
— Не выдумываю, а правду говорю! — спокойно упорствует Коля. — Ты сам чему меня учишь?
— Ну ладно, ладно, — сдается отец. — Только настоящий пограничник где свои мысли держит? То-то!
Александр Николаевич провожает меня до такси: «Бывайте здоровы!» Машина трогается. И вдруг я замечаю у фонаря знакомую фигуру. Это соседка Патарыкиных со своей неизменной сумкой ждет автобуса. Я прошу шофера остановиться и, открыв дверцу, спрашиваю:
— Вам в Киев?
— Конечно, в Киев! — Она радостно забирается в машину. — Я к дочке еду. Вот пирожков вкусных ей напекла… А вы от Патарыкиных? Ну как, я ведь была права?
Отвечаю шуткой, что вынужден сделать опровержение. Сосед ее действительно герой. И она может этим гордиться.
Бедная женщина озадаченно разводит руками. Нет, нет, все равно здесь что-то не так. А если так, то почему же о нем до сих пор никто не знал — ни в доме, ни на заводе?..
Она еще долго ахает и сокрушается, но уже в Киеве, прощаясь со мной, говорит:
— А про Александра Николаевича вы обязательно напишите. Все как есть. А то уж больно он тихий.
Тетрадь в потертой обложке
В большой комнате с высокими потолками полумрак от растущих перед окнами деревьев. На стенах висят картины в золоченых рамах. Старинная живопись. Большое и тоже не новое пианино с настоящими стеариновыми свечами, разложенные на крышке альбомы для нот: Бах, Моцарт, Бетховен…
Здесь жил генерал Снегов! Впрочем, если бы я не знал, где нахожусь, то подумал бы скорее, что это квартира какого-нибудь почтенного деятеля искусств. Особенно меня поражает обилие книг в соседней комнате, куда меня приглашает хозяин — полковник-инженер Юрий Михайлович Снегов. Там, в глубине, портрет пожилого генерала в парадной форме, с усталым и немного грустным лицом.
— Это отец примерно за год до смерти. Поэтому у него такое лицо. Он чувствовал, что болен, и болен тяжко, но старался не подавать вида. Однако художник уловил… В нашей семье любили искусство, литературу. Дома часто бывали художники, музыканты, артисты. — Юрий Михайлович улыбается. — Отец и сам был не чужд музам. Иногда сочинял стихи, но втайне от других, для души.
Он показывает довоенную фотографию генерала.
— Здесь он больше похож на себя.
Да, пожалуй, если судить по рассказу. На генерале прежняя, еще довоенная форма с петлицами, лицо молодое, с задорными искорками в глазах. И поза простая, непринужденная.
— Отец уже был комкором?
— По всей вероятности. — Юрий Михайлович всматривается в фотографию. — Этот снимок сделан в Перемышле.
— А вы бывали в Перемышле?
— Бывал. Но не жил. К тому времени я тоже уже был военным — лейтенантом и получил назначение в другой округ.
— И отец не пытался перевести вас поближе к себе?
Юрий Михайлович отвечает легким смешком.
— Сразу видно, что вы не знали моего отца! Он мог учить, но не опекать. Если же помогал, то советом. А в остальном говорил: «Пусть каждый плывет сам по себе!»
— У вас сохранились еще какие-нибудь документы, вещи?
Мне хочется знать о генерале возможно больше. Юрий Михайлович достает из старого письменного стола альбом с потускневшим золотым обрезом.
— Наш семейный альбом. Отец считал его самой дорогой реликвией и возил всегда с собой.
Медленно листаю страницы. Фотографии, фотографии… Дореволюционные — с виньетками и фирменными знаками; времен гражданской войны — сделанные в походных условиях, на плохой бумаге; заграничные — снятые неведомыми нам тогда, в двадцатые годы, «лейкой» или «кодаком» и отливающие глянцем… Какие-то мужчины, больше военные. Женщины, словно демонстрирующие моды разных лет. Дети — в матросках, в юнгштурмовках с пионерскими галстуками, в испанских «пилотках» с кисточками.
Смешение лиц, возрастов, костюмов… Мой интерес растет, чувствую, что передо мной богатая событиями и встречами жизнь, может быть сразу несколько жизней, и, чтобы не заплутаться в них, прошу Юрия Михайловича давать пояснения к фотографиям.
— Вот отец гимназистом, — говорит он, показывая на скромного юношу в группе его одноклассников. — Кстати, он здесь единственный крестьянский сын из всех. — А это отец, когда он в качестве вольноопределяющегося добровольно уехал на фронт… Это он прапорщиком… А здесь он уже семейный человек. На фотографии рядом с Михаилом Георгиевичем, которого я теперь узнаю без подсказки, молодая женщина с мягкими чертами лица и веселым, добродушно-лукавым взглядом.
— Это отец и мать вскоре после свадьбы.
Меня удивляет, почему Михаил Георгиевич здесь одет в штатское. Оказывается, фотография сделана уже в первые дни Советской власти, которую он принял сразу и безоговорочно. «Так же, между прочим, как и его тесть — мой дед!» — добавляет Юрий Михайлович. И, на минуту отложив альбом, рассказывает мне довольно любопытную историю.
Свой первый офицерский чин Михаил Снегов получил после окончания Алексеевского военного училища, давшего русской армии немало боевых офицеров. Там, в училище, артиллерию ему преподавал подполковник Андрей Эдуардович Свенцицкий, питавший к своему воспитаннику нескрываемую симпатию. Но ни тот, ни другой тогда не знали, что пройдет немного времени и они породнятся. Случилось же это лишь в конце семнадцатого года, когда поручик из крестьян решительно порвал со старой армией и перешел на сторону новой власти. Так же безоговорочно принял власть большевиков во главе с Лениным и старый офицер, по происхождению дворянин, его тесть. Понятно, что и молодая жена Снегова, Варвара Андреевна, полностью разделяла взгляды своих близких.
Вновь возвращаемся к альбому. Теперь наступает полоса любительских фотографий. Несколько снимков сделано на фронтах гражданской войны. И кажется, что видишь некие наглядные пособия по истории наших вооруженных сил — сначала Красной Гвардии, затем Красной Армии… Командиры в пестрой одежде: кто в старых солдатских гимнастерках только без погон, кто в кожанках, кто в трофейных френчах… Те же командиры, но уже в шинелях, на головах остроконечные суконные шлемы. Затем появляются знаки различия — в петлицах и на рукавах… И вот, наконец, я вижу Снегова в генеральской форме довоенного времени, той, в какой уже видел его на старой «перемышльской» карточке.
Прежде, чем вступить в командование стрелковым корпусом, расположенном на исключительно важном участке, на границе с гитлеровской Германией, Михаил Георгиевич Снегов прошел большую военную и жизненную школу. В гражданскую он командовал ротой, батальоном, полком, был начальником оперативного отдела, затем, уже к концу восемнадцатого года, начальником штаба бригады. В боях с деникинской белой армией принимал участие в должности начштадива, прошел путь от Воронежа до Кавказа, где его застало окончание войны.
После войны Снегов снова в Москве — учится на Высших академических курсах, а затем возглавляет последовательно штабы дивизии и корпуса. Служит под началом замечательных военачальников Дыбенко и Блюхера, принимает активное участие в создании крепкой регулярной Красной Армии, выполняет военно-дипломатическую миссию в Китае…
По возвращении его оставляют в наркомате начальником управления делами. Нарком Ворошилов высоко ценит деловые качества Снегова: его аккуратность, точность, исполнительность, высокую грамотность и эрудицию — и долго не хочет с ним расставаться, несмотря на неоднократные рапорты своего управделами с просьбой направить его на командную должность в войска. Все же Снегов добивается своего. В звании генерала он получает долгожданное назначение, и не куда-нибудь, а в Перемышль, «роковой город», как называл его Маслюк.
Итак, Перемышль! Но Юрий Михайлович повторяет, что об этой, самой интересной для меня странице жизни его отца, он мало что может сказать. Знает, что отец придавал огромное значение боевой выучке войск в духе требований современной войны — тесного взаимодействия всех родов войск, повышенной маневренности, максимального использования технических средств, и т. д. Учения проводил часто и стремился, чтобы они проходили в условиях, приближенных к боевым. Не случайно находившиеся под его началом части и соединения получали благодарности и награды.
Задаю вопрос, который возник у меня в ходе этой беседы: была ли какая-нибудь связь между общей культурой генерала, его творческой личностью и широкими интересами и теми, чисто военными качествами, которые так блестяще дали себя знать в самом начале войны? Ведь насколько мне известно, в войну он едва ли не первым из генералов был награжден Указом от двадцать третьего июля орденом Красного Знамени?
Юрий Михайлович, сам человек военный, бывший фронтовик, говорит, что прямой связи здесь, возможно, нет, но, по его мнению, интерес к литературе, к искусству, безусловно, обостряет ум, а творчество, в том числе военное, подчиняется, по сути, одним законам. Конечно, известны случаи, когда битвы выигрывали полководцы, не блещущие общей культурой, но и среди них не было людей без творческой жилки. Впрочем, это скорее исключение из общего правила.
— Не оставил ли генерал каких-нибудь записей о боевых действиях того периода? — спрашиваю я.
Юрий Михайлович думает, потом как-то странно усмехается.
— Вообще-то при его жизни я не видел, чтобы он что-нибудь записывал. Но недавно, разбирая бумаги в его столе, я нашел одну тетрадку… — Он выдвигает один из боковых ящиков. — Вот, здесь кажется что-то есть.
Он протягивает мне простую школьную тетрадку в серой обложке с полустертым рисунком на темы пушкинских сказок. На первой странице написан эпиграф из «Евгения Онегина»: «…Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Дальше идут какие-то отрывочные записи иногда в полстраницы, иногда всего одна строчка или два-три слова. Кое-где на полях попадаются рисунки, сделанные карандашом, и тоже почти неразличимые. А вот и несколько рукописных карт…
Кажется это то, что мне надо: схемы военных действий в Перемышле и прилегающих районах, контролируемых корпусом Снегова. Схемы даны подневно за неделю боев: об этом говорят четко выписанные над каждой из них даты. Красным карандашом обозначены рубежи, занимаемые нашими воинскими частями, синим — немецкими…
Но это пока все, что мне удалось разобрать. Сам текст почти неразличим: почерк у генерала мелкий и какой-то дрожащий, буквы сливаются, строчки наползают друг на друга. А главное, большинство слов написано сокращенно, некоторые вообще имеют лишь условные обозначения в виде значков и закорючек, похожих на стенограмму. Но стенографии, как говорит Юрий Михайлович, генерал не знал, просто, по-видимому, он делал эти записи уже перед смертью и торопился, сокращал слова, надеясь, что если выкарабкается из болезни и поправится, то восстановит написанное по этим лишь ему понятным значкам.
— Схемы, однако, думаю, прочитать можно, — неуверенно замечает сын генерала, разглядывая тетрадь через лупу.
Он припоминает номера воинских частей. Пытается разгадать тактические ходы той и другой сторон. «Трудно, трудно!» — шепчет он, качая головой.
«Ему трудно, а каково мне! — думаю я. — Тут надо изрядно поломать голову. Но стоит ли? Ведь я же не военный специалист и не ученый-историк. Мое дело — человек, его жизнь, судьба…»
Однако, чем больше уговаривал себя в бесполезности для меня этой тетрадки, тем сильнее она притягивала к себе, словно в ней скрыты какие-то еще не ведомые мне тайны. «Да и разве можно составить представление о человеке, не поняв того, что являлось смыслом его жизни?»
— По общему мнению, отец был душой и мозгом обороны Перемышля, — говорит Юрий Михайлович. — И отец не скрывал, что эта оборона и последующие бои на Украине, может быть, самая яркая страница в его военной биографии. Ему не раз предлагали написать об этом и мы — его близкие, и товарищи по службе. — Снегов-младший разводит руками. — Но, к сожалению, пока не удалось найти ничего, кроме этой тетрадки.
— Позвольте мне взять ее с собой?
Юрий Михайлович смотрит на меня с некоторой опаской. Спешу заверить его: пусть не сомневается, эта семейная реликвия вернется в полном порядке, просто хочется посидеть над ней вот так же — с лупой в руках.
Когда-то, еще в армии меня учили шифровальной службе, и, вероятно, теперь мне это помогло. Не знание кодов, нет — у генерала в его записях не было никакого кода, — но просто интуиция бывшего шифровальщика. Поблуждав по лабиринтам чужой мысли, я постепенно научился угадывать, что означают эти «закорючки» и сокращения.
В начале записей содержались характеристики командиров — непосредственных помощников генерала, принимавших участие в разработке плана и осуществлении того знаменитого «первого контрудара», о котором сообщалось в сводке Совинформбюро. Конечно, какое-то представление я о нем уже имел из рассказа хотя бы Патарыкина. Но бывший пограничник недаром предупреждал, что не может сказать больше того, что находилось в поле зрения начальника заставы, а в день ответного удара по врагу — командира роты. Понятно, в его рассказе преобладали описания действий воинов в зеленых фуражках. И все же он повторял, что «одни, без пехотинцев, мы с врагом не справились бы…» Но кто они, эти «пехотинцы», и сколько их было, я впервые узнал из записей генерала Снегова.
К моменту начала войны в Перемышле, кроме штаба корпуса и штабных подразделений, дислоцировалась одна 99-я стрелковая дивизия, имевшая в своем составе три стрелковых и два артиллерийских полка. Дивизия была кадровая, полностью укомплектованная бойцами срочной службы.
У этой дивизии были отличные боевые традиции и замечательные опытные командиры. Командовал дивизией полковник Николай Иванович Дементьев, волевой и инициативный командир, большой знаток тактики ведения боя мелкими подразделениями, прекрасный методист, потративший много времени и сил на подготовку дивизии к активным действиям в случае войны. Начальником отдела политической пропаганды дивизии был А. Т. Харитонов, хороший организатор, умелый воспитатель бойцов-патриотов и сам человек, беззаветно преданный Родине. Заместителем комдива являлся полковник Павел Прокофьевич Опякин, человек умный, собранный, тоже хороший тактик. Начальником штаба дивизии являлся полковник Сергей Федорович Горохов, грамотный штабист, тяготеющий также к строевой работе, авторитетный и любимый в командирской среде благодаря своим знаниям, практическому опыту и личной храбрости.