– А потом вы улетите? – с надеждой осведомился начальник.
– Естественно. Не думаете же вы, что я действительно способен прожить здесь остаток дней!
Приободренный начальник подпрыгнул на ложноножках и перекатился на дорогу, которая вела из космопорта в направлении серых гор. Я вывел вездеход и поехал следом.
Не успели мы углубиться в ущелье между двумя горами, как начальник вытянул вверх все свои щупальца и заявил:
– Вот, к примеру. Направо, видите?
Я увидел. В небольшом пруду между скал плескалась стая странных рыбин с двумя головами. Одна из рыбин, чуть побольше остальных, вылезла на берег и пыталась, помогая себе плавниками, вскарабкаться на довольно пологий холм. На вершине холма сидел нагловатого вида научный работник – по виду то ли с Антареса, то ли с Драни – и следил за мучениями рыбки, даже не пытаясь протянуть ей руку помощи.
– Как насчет братской солидарности? – спросил я. – Почему этот тип наверху не поможет тому типу внизу взобраться…
– Чистота эксперимента, – заявил начальник космопорта, придерживая меня верхним плечом, чтобы я не полез помогать страждущему. – Ставится опыт по дарению заповедей аборигенам планеты Азулай. Это земноводные существа, сейчас они кочуют из одного океана в другой, убивая друга почем зря. Наши ученые уже разработали для них комплекс моральных ценностей и теперь тренируются в процессе дарения.
– Аборигены хоть настоящие? – с подозрением спросил я.
– Конечно, нет! – возмутился начальник. – Как можно ставить опыты на живых существах? Это виртуальные копии! Когда эксперименты будут завершены, на Азулай отправится экспедиция и произведет дарение в полевых условиях. У аборигенов появится вера, они поймут наконец, как им нужно поступать…
– Интересно, – сказал я. – С заповедью «не убий» мне понятно. А что с другими? Может, у них и воровать нечего, зачем им тогда соответствующая заповедь?
– Так ведь для того мы здесь работаем! – воскликнул начальник космопорта с таким видом, будто и он был причастен к научным разработкам. – Скажем, этим рыбам с Азулая совершенно необходима заповедь «не ставь жабру поперек горла соседа». Сами они до этого пока не додумались…
Виртуальная копия азулайского аборигена между тем добралась почти до вершины холма, и научный сотрудник взялся за дело. Ну и представление он устроил! Пускал дым из ноздрей, прыгал, светился, пел странные песни без музыки, но со словами, которые, правда, не имели никакого смысла… В общем, делал все для того, чтобы азулаец понял: перед ним Он. Тот, Который Сейчас Что-То Даст. Рыбина перестала дергаться и застыла, ожидая Дара. Экспериментатор протянул вперед все четыре руки и прицепил к плавникам азулайца тонкие волокна. Азулаец благоговейно застыл, а потом неожиданно взбрыкнул хвостом, волокна разорвались, что-то засверкало на вершине, раздался грохот, и бедная рыбина полетела в пруд кувырком.
– Эх! – раздосадовано воскликнул начальник космопорта. – Шестой дубль за две недели. Что-то у них не получается с нитями. У азулайцев, понимаете ли, линейное письмо, а нити, которые для этого пригодны, почему-то рвутся… Ничего, все будет хорошо, у наших ученых еще не случилось ни одного сбоя! В Галактике не существует цивилизаций, которые на раннем этапе развития не получили бы моральных законов в виде религиозных заповедей.
– Вот как, – пробормотал я, чувствуя странное напряжение в суставах. – А давно ли на вашей планете существует этот… э… научный центр?
– Давно, – сказал начальник. – Я здесь всего семьсот лет, мой предшественник работал полную смену, то есть три тысячелетия, а до него…
– Достаточно, – прервал я. – Меня интересует, не проходила ли по вашему ведомству планета Земля. Это было примерно…
– Как же, – обрадовался начальник. – Проходила! Это было в смену моего предшественника, но я люблю просматривать записи. Интересная была работа. Теорию для землян готовили, кажется, на лучших компьютерах центра, виртуальную копию человека разрабатывали несколько столетий. Ей даже имя дали… не помню, правда…
– Зато я помню, – буркнул я.
– Ах, простите, – смешался начальник. – Я и забыл, дорогой Шекет, что вы с Земли. Вас задевает, что…
– Могу я посмотреть ту запись? – спросил я.
Начальник загрустил.
– Боюсь, что нет, – вздохнул он, и его щупальца безнадежно повисли. – У нас не принято показывать записи экспериментов представителям тех цивилизаций, для которых здесь готовили системы моральных принципов.
– Ясно, – сказал я и повернул вездеход.
– Улетаете? – обрадовано спросил начальник.
– Да, – твердо сказал я. – Ваши разработки очень интересны, но…
– Но что? – нахмурился начальник.
– А то, что у нас на Земле и сейчас убивают – не так часто, как сто лет назад, но все же… И воруют – ох, как воруют! А уж относительно прелюбодеяний я вам скажу…
– Не надо, – прервал меня начальник. – Я все понимаю.
Он перекатывался за мной по дороге и кричал вслед:
– Мы делаем все, что можем! Но мы же не виноваты в том, что мы хотим, чтобы было как лучше, а получается как всегда!
Я добрался до звездолета, поставил вездеход в гараж и задраил люки.
– Да! – вспомнил я уже после того, как корабль вышел из атмосферы. – Этот тип так и не сказал, почему планета не имеет названия!
– А что тут непонятного? – въедливо сказал мой компьютер. – Планета, где экспериментируют над моралью. Только названия ей не хватало…
Воспоминания о будущем
Тот, кто придумывал законы природы, наверняка был уверен в том, что никому и никогда не придет в голову их нарушить. Я сам читал в учебнике физики для средней школы: «Закон природы невозможно нарушить, потому что это невозможно». Впрочем, там, кажется, сказано было иначе, но смысл, можете мне поверить, именно таков. Со временем, однако, люди стали относиться к скорости света (фундаментальному закону природы!) так же, как относятся к дорожным знакам, запрещающим ездить быстрее, чем 250 километров в час. Смотришь, значит, по сторонам, и если не фиксируешь взглядом воздушку дорожной полиции, то жмешь на акселератор и выжимаешь из двигателя и 300, и 400, а порой – если приспичит – и 500 километров в час.
Скорость света, конечно, иное дело, но после того, как Жулавский изобрел свои генераторы, к пределу скоростей стали относиться не лучше, чем к президенту. Одно время у молодежи было большим шиком разогнаться на трассе Солнце-Сириус, перейти световой барьер и дальше шпарить, ничего не видя и не понимая – как получится. После нескольких смертельных случаев было решено поставить на всех трассах Галактики специально для этой цели сконструированные ограничители скорости. Было это, если мне память не изменяет, в 2075 году. С того времени летать в плоскости Галактики стало значительно безопаснее, а то раньше как было? Движешься по трассе, не нарушаешь, и вдруг перед тобой вываливается в пространство невесть откуда звездолет в огненном коконе, и капитан вопрошает с надрывом в голосе:
– Какой это год, не скажете?
Услышав ответ, эти герои космоса обычно хватаются за голову, вопят: «Опять промахнулся!» и газуют по новой, поскольку не только нашкодить, но и исправить положение можно только если перейти световой барьер.
Я хочу сказать, что у меня лично никогда не было желания сорвать ограничитель и включить первую форсажную мощность. Однажды мне пришлось все-таки испытать это мучительное удовольствие – не по своей, конечно, вине.
Я возвращался, помню, с Альбирео, где выступал по местному видео с рассказом о своих юношеских приключениях в Патруле времени. На обратном пути к Земле меня и настиг космический шершень.
Не буду описывать, как выглядит это насекомое, летающее по Галактике в районе третьего рукава. Во-первых, у меня нет необходимого словарного запаса, а во-вторых, я хочу поберечь ваши нервы, ибо ничего более гадкого я не видел в своей жизни. Ко всем прочим прелестям шершень может развивать скорость, близкую к световой. Что остается делать кораблям, за которыми погнался этот мерзкий монстр? Уходить в сверхсвет или вступать в поединок. От одной мысли о поединке у меня свело скулы – я, конечно, уничтожу тварь, но каково будет ее многочисленным детям, которые останутся без матери? Только из этих соображений я сорвал предохранители и нажал на все акселераторы.
Звездолет рванулся, что-то ярко вспыхнуло за бортом, звезды померкли, а потом появились опять, и на табло загорелась надпись: «Скорость 1,1 световой».
Вот тут-то я и понял на собственной шкуре, что означает слово «наоборот».
Надеюсь, читателю не нужно объяснять, что в сверхсветовом режиме все природные процессы идут вспять. Прошлое как бы меняется местами с будущим, будущее – с прошлым, в пространстве минусы меняются на плюсы, а то, что меняться не может по определению, просто исчезает, будто его никогда не было.
Вырвавшись на просторы сверхсвета, я начисто забыл, откуда родом. Вообще говоря, это не имело никакого значения, но ведь именно такие мелочи обычно и тревожат больше всего. «Откуда я родом?» – такой была моя первая мысль после того, как я взглянул на спидометр и обнаружил, что скорость света осталась где-то внизу.
Я не смог ответить себе на этот простой вопрос! Неужели с Фрагаллы? Нет, исключено. Тогда – с Вольфа Шестнадцатого? Нет, с чего бы это? Может, с Арктура? Знакомое название, но я решительно не знал, что оно означает.
Ну и ладно, – сказал я себе. Откуда бы я ни прибыл, сейчас важно знать, куда я направляюсь. Но и на этот вопрос я не сумел подобрать ответа. На обзорном экране я видел белый фон Вселенной с черными крапинками звезд и не мог понять, что именно в этом пейзаже кажется мне непривычным. Расположение созвездий? Да кому оно вообще интересно, это расположение? Млечный путь выглядел как всегда – черная сыпь на белом теле мироздания.
Я попытался вспомнить, как попал сюда, но и этого сделать не смог тоже. Зато я живо вспомнил процесс собственных похорон: я лежал в гробу и смотрел в потолок, а мимо – почему-то задом наперед – шли важные государственные персоны, и все говорили о том, каким замечательным человеком и космопроходцем будет Иона Шекет. Мне не понравилось это воспоминание, я отогнал его, будто назойливого тигра, и тут же вспомнил, как, будучи немощным старикашкой, пытался взобраться на марсианскую гору Никс Олимпика. Мне было в ту пору сто двадцать семь лет, но я лез наверх с упорством столетнего. И добрался-таки, и водрузил на вершине какой-то флаг в дополнение к трем сотням других, уже украшавших эту деталь марсианского пейзажа.
А еще я вспомнил, как на свое столетие пригласил всех президентов Соединенных Штатов Земли, но не пришел ни один, хотя каждый прислал поздравительное послание – тем более длинное, чем меньше был размер его штата. «Будь здоров, Шекет!» – написал мне президент Израильского штата Амнон Брумель. А президент микроскопического штата Москва-кольцевая прислал поздравительный адрес, в котором оказалось две тысячи триста семьдесят шесть страниц – среди них около двух тысяч незаполненных.
Воспоминания нахлынули на меня, как прилив на тихоокеанский берег, и мне не оставалось ничего иного, кроме как утонуть в пене прибоя. Я вспомнил, что когда мне было девяносто, мы с моим другом депутатом Ниссимом Корешем попытались взорвать буфет кнессета – очень уж нам докучали завезенные с Юпитера тараканы. Они лазили по тарелкам, а убивать их запрещала международная конвенция, поскольку юпитерианские насекомые обладали разумом, хотя и на уровне малолетнего младенца. Ты его настигаешь на месте преступления за поеданием твоего бифштекса, а он на тебя же и кричит: «Дядя па-а-хой! Не юбью дядю!»
А еще я вспомнил, как отправился в кокон Вселенной, чтобы разобраться наконец, каким образом возникло знаменитое правило буравчика. Мне было тогда семьдесят два года, до пенсии оставалось всего ничего, и нужно было торопиться выполнить свою жизненную программу-максимум. В кокон я отправился на…
Тут я все-таки высунул голову из океана воспоминаний и спросил себя: «Шекет, что происходит? Почему ты вспоминаешь то, что с тобой еще не происходило? Как это вообще возможно – вспомнить собственное столетие, если сейчас тебе всего сорок три года? Может, это просто игра расшалившейся фантазии? А ну-ка, попробуй вообразить себе, как в день своего столетнего юбилея ты будешь пить шампанское с друзьями на Ганимеде!»
Я попробовал, и у меня ничего не получилось. Согласитесь, есть разница между фантазиями, которыми можно играть по собственному разумению, и воспоминаниями, устоявшимися и неизменными по сути своей, ибо то, что было, то и было. Так вот, я ничего даже мысленно не мог изменить в своем будущем, в то время как с прошлым, которое, казалось бы, должно было выглядеть незыблемым, как скала, я мог играть так, будто мне еще только предстояло его пережить.
Я представил себе свое детство в подводном лагере Эйлат. Я прекрасно знал, конечно, что в дни моего детства подводный Эйлат только проектировался, и ни у кого не было уверенности, что денег хватит хотя бы на возведение основания. Но я все равно представил себе, будто живу в огромном аквариуме, на ногах у меня ласты, а в грудную клетку вживлены синтетические жабры, и я играю в ватербол с ребятами из иорданского города Акаба, вколачиваю гол… нет, три гола… а еще лучше пять.
Воображение рисовало мне мою юность, и я менял ее, как хотел. Служба в Патруле времени? М-м… Нет, лучше поработать в лаборатории Неемана. Чистое помещение, хорошие оклады…
Фантазию перебило воспоминание о том, как я, в возрасте семидесяти пяти лет, отправляюсь послом на планету Дан-7. Сбывается моя мечта – я официальное лицо, представитель Соединенных Штатов Земли. Я вручаю верительные грамоты президенту Дана-7, и он целует меня в затылок по местному обычаю…
На мгновение я пришел в себя (должно быть, поцелуй оказался слишком крепким), обнаружил, что сижу в кабине звездолета, и спидометр показывает 1,1 скорости света… Ах, вот оно что, подумал я. Конечно, время здесь идет вспять, я помню то, чего еще не было, но о том, что уже было, могу только догадываться и строить планы.
Нужно выбираться! – мелькнула мысль. Иначе я, подобно алкоголику, буду пить воспоминания о будущем, а прошлое забуду, да его уже и не было вовсе… Понятно, почему на всех трассах Вселенной висят ограничительные знаки: «Проезд со скоростью более 300 тысяч км/с запрещен!»
Из последних мысленных сил я надавил на сенсорный переключатель, и звездолет начал экстренное торможение. Естественно, я не помнил уже, что в сверхсвет отправился, спасаясь от проклятого шершня.
Когда небо за бортом вместо молочно-белого опять стало черным, а звезды приобрели свои привычные оттенки цветов, я не сразу понял, чем прошлое отличается от будущего. Все на миг перемешалось: рождение со смертью, женитьба с разводом, болезни с выздоровлениями, война с миром. Но правы оказались те путешественники, кто, вернувшись из сверхсвета, говорили: «Мгновение и вечность – никакой разницы!»
Шершень уже почти настиг меня, но то, что казалось мгновением, растянулось для меня на целую вечность, я спокойно навел на гадину кормовое орудие, тщательно прицелился и выстрелил.
О результате умолчу.
Я вернулся на Землю и никому не стал рассказывать о том, что пережил за световым барьером. Мне, знаете ли, не доставляет удовольствия воспоминание о собственной немощи и старости. К тому же, на мои похороны могли прийти куда больше официальных представителей – ведь я прожил такую замечательную жизнь! Обидно.
Планета единорогов
О путешествии на планету Единорогов я рассказывать не хотел. Во-первых, попал я туда вовсе не потому, что очень желал этого. Во-вторых, – не один. Видите ли, я терпеть не могу путешествовать или, тем более, выполнять какую-то работу в компании – выслушивать мнение попутчика или компаньона по поводу ужасных дорог или не менее гнусного провала во времени в районе Беты Стрельца… Особенно не люблю выслушивать чужое мнение, зная, что собеседник прав – тогда я вынужден как бы подчиняться чужой воле, что для моего независимого характера совершенно невыносимо. Но ведь если перед тобой лежит белый камень, и твой компаньон говорит, что камень белый, ты ведь не станешь ради удовлетворения собственного самолюбия утверждать, что камень черный! Я знаю людей, которые на это способны, но сам к числу таких людей не принадлежу. Если мне на белое говорят, что это белое, я соглашаюсь, но потом в течение недели ощущаю сильную изжогу и неодолимое желание перекрасить белое в черный цвет самой несмываемой на свете элдохринной краской…