– Ну, чего, чего ты ржёшь, аки сивый мерин?
– Чичас, чичас!… – И снова со смеху едва под воду не ушёл с головой.
– Говори, не томи душеньку, полуглот зеленый, чего там написано, да поскорей: не то Кызымка с саблей выскочит, а я и оправдаться не сумею!!!
– Да того и написано, что средство это дюже сильное, для склеивания между собой разных железных литых и кованых деталей наикрепчайшим способом. Ты, царь, корону подёргай, поди намертво приклеилась? – Царь корону с головы рванул и взвыл. А Водяной успокаивает:
– Тепериче ты её со скальпой будешь снимать, так сказать, по методе индейской, какая у краснокожих людей в ходу. Но во всем приятственное искать надобно. Вот ты теперь с приклеенной короной за то, что лысину видно, беспокоиться не будешь. Давай царь, дуй к Лешему, пущай он тебе скипидару выделит. И быстрее – вон уж шум слышится: Кызымка твоя сейчас как выскочит, в зенки твои выпученные как глянет, и сразу сабелькой вжик!
– Тебе б всё шутить, – огрызнулся царь, пускаясь бегом.
– Ты огородами, огородами, там до леска рукой подать, – булькая от смеха, кричал вслед мокрый советчик. – Да смотри, кому на глаза не попадись, а то бабы–то повизжат – тем и кончится, а мужик какой встреться, так и оглоблей навезёт, не задумается!
Про оглоблю царь услышал, да к сведению только в лесу принял, когда Лешего отыскал. Лесной хозяин спал, посапёхивал, развалившись поперёк тропинки. Кто лично с Лешим не знаком, так от поваленного ствола его вряд ли отличит. С какой стороны не глянь – коряга и коряга. Царь второпях не подумал, что сам выглядит несколько иначе, а когда сообразил, в какое чудище на фоне последних событий превратился – поздно было.
Как всегда, неподалеку от муженька Лешачиха отиралась, стерегла супруга, чтоб тот в спор не ввязался, имущество, нажитое за много веков, дотла не спустил. Видит, несётся к ним чудище – глаза выпученные, пасть оскалена, само всё перьями утыкано, а на голове корона, тоже пуховая. Ну, не разбираясь, она ближайшую берёзу с корнем выворотила и – хрясь! – поперёк живота непонятному существу припечатала: хоть и непутевый супруг, а где другого в дремучем лесу сыщешь? Леший – он один в Лукоморье, другого такого нет, да и привыкла к нему Лешачиха, за столько веков-то!.. Вавила от удара вверх подлетел, в воздухе перекувыркнулся через голову, вниз рухнул – в аккурат на Лешего приземлился.
Леший, по запаху признав лукоморского царя, прошептал:
– А спорим на дневной урожай яиц с твоего птичника, что за скипидаром ко мне пожаловал?
– Ишь, паскудник, здесь тебе ужо спорить не с кем, так ты всяку шваль в лес приглашаешь?! – взревела лесная хозяйка.
– Да што ш сразу шваль? И не шваль, и уж тем более, не всяка, а царь наш батюшка, лукоморский правитель! – Возразил Леший, помогая Вавиле на ноги подняться.
Когда разобрались, что случилось, Вавилу в скипидаре как следует вымочили, отмыли, песочком оттёрли, да в царский терем проводили. Но лукоморцы на царя ещё долго прямо не смотрели, глаза отводили, а порой и ухмылку сдержать не могли, в рукав прыскали.
На следующий день после конфуза вышел царь на крыльцо, рядом с Домовиком присел. Домовик хоть и мал ростом, всего-то с локоток детский, но сам мужчина солидный, в теле, брюшко круглое над пояском выпирает, плечики широконькие. Одет справно, рубаха в горох, чистая, на синих портах ни морщинки, ни складочки, ни соринки, ни пятнышка. Борода окладистая, густая, расчесана волосок к волоску. Сегодня он без фартука был, потому что дела срочные закончил, а новых начинать не планировал, намереваясь спать лечь. Домовые, они обычно днем спят, недолго, часа два, может три от силы, но все-таки живые существа, и в отдыхе хоть и меньше людей, но нуждаются. Поэтому Домовик фартук не надел, вышел только чтобы с царем поговорить, вразумить его, как когда-то давно на путь истинный наставлял, когда Вавила совсем мальцом несмышленым был.
– Да что ж ты, царь–батюшка, – попенял Домовик, неодобрительно причмокивая языком. – Ежели дали боги тебе счастье в другой раз отцом стать, так гордись! Чего ты перед зеркалом крутишься, чего волосины серебряные дёргаешь? Пустое это занятие, ибо только лысина увеличится, потому как волосья у тебя на голове все седые, а которые не седые, те бусые, что тоже молодости не добавляет. И дёргать их занятие пребесполезное, а потому прекрати, ибо не солидно.
– Да знаю я, знаю, а вот ничего поделать не могу! Народится сын, поведу я его на прогулку, а люди будут думать, что это внучок мой, и говорить мальцу: «Иди к дедушке»… – он вздохнул, потом, хлопнув ладонями по коленям, воскликнул:
– Вовек я не переживу такого позора!
– Ерунду несёшь, хоть и царь. Ну, во–первых, каждая собака в Лукоморье знает, что ты – царь, а потому о всех твоих жизненных подробностях осведомлена, ибо персона ты публичная, а значится на виду. И сына твоего со внуком не спутают, ибо знать точно будут, что ты не дедушка мальцу, а самый что ни на есть отец. А во–вторых, скажи–ка мне, царь–батюшка, где ж это видано рамки ставить да сроки определять: когда рано родителем становиться, когда пора, а когда поздно? Глупости это всё, ибо дело индивидуальное, а потому и подход к каждому случаю тоже индивидуальный надобен.
Домовик во дворце давно жил, Вавила с детства его помнил. Сколько лет прошло, а ночной хозяин совсем не изменился: борода окладистая, русая, волос густой, будто пылью присыпанный, руки умелые, всегда делом заняты. Одет домовой просто: рубаха до колен, пояском перехваченная, порты синие в чёрную полоску, лапотки на ногах махонькие. Росточку в Домовике с локоток детский, не больше. Такого заметить ой как постараться нужно! На глаза он только своим показывался, когда потребность в том была, или у самого домового желание побеседовать возникало. Как этим вот ясным утром.
– А ты чего не спишь? – Поинтересовался Вавила.
– А как иначе? – Проворчал Домовик, не отрываясь от работы – он штопал прохудившийся валенок. – Ибо дела домашние постоянного догляду требуют, а ежели догляду не будет, то грош мне цена, ибо какой я тогда хозяин?
– Всю ноченьку поди бдил?
– А как оно по–другому–то? Что ж я, ничавуха какой? Это у ничавухи времени для сна навалом, ибо к лени склонность большая и до хозяйства догляду мало. А мы с тобой люди бдящие, за добро радеющие, ибо ничавухами никогда не были, да и не про нас оно. А вот ты, царь–батюшка, чего в такую рань встал? Гляди–кась, солнце ещё луча не показало, а ты ужо на ногах? Али случилось чего?
Царь рядом на ступеньку плюхнулся, сапог натягивает, а сам по сторонам смотрит.
– Случилось… У нас кажон день что ни попадя случается. Утром глаза продрал, глядь – а жены нет! Пропала. Не видал мою Кызыму случаем?
– Хе–хе! Вот сколько тебя знаю, царь, а впервые наблюдать такое состояние приходится, ибо паникёром раньше ты никогда не был, и к прочей суете склонности вовсе не имел. Ну, что, скажи, с Кызымкой твоей сделается? Ежели только она сама кого ненароком обидит, али совсем пришибёт насмерть, тогда стоит волноваться, ибо такой вариант больше на истину смахивает.
– Так ведь на сносях она! – Воскликнул обеспокоенный муж. – Ведь того гляди в любую минуту родить может!
– Эта да, эта в любую минуту может, – кивнул, соглашаясь с царём, Домовик.
– Так она ж дитё на коня сразу посадит!
– И это верно, на коня, – снова кивнул маленький домовой. – Ещё и плеть в руки даст. И хорошо, ежели только плеть, ибо с её хызрырским подходом к жизни того гляди, сабельку дитёнку организует – вместо погремушки–то.
– Так ведь на коне рожать неудобно! – Вавила, наконец натянув сапог, вскочил на ноги, поднёс руку к бровям и осмотрел двор.
– Ну, эт кому как, – резонно заметил Домовик, откусывая дратву крепкими белыми зубами. – Какой аглицкой али гишпанской бабе на коня с пузом и не взгромоздиться, тут я с тобой спорить не буду. А, к примеру, ежели роженица цыганской национальности? Или хызрырской, как наша царица, так кто знает, может, на коне самое и оно, рожать–то?
Тут распахнулись ворота конюшни, взвился на дыбы Сивка, необъезженный жеребец. Цокнул копытами, выбив искры из камней, какими двор царского терема вымощен, перемахнул через забор и был таков! Разглядев, кто на коне седоком, Вавила побелел лицом, схватился за сердце, и назад, на крыльцо мешком осел.
– Вот что делает… что делает… – простонал он. – Убьётся ведь и дитя не рождённое угробит…
– Не убьётся, не боись, царь–батюшка! Она сама, поди, на конской спине родилась, да пока за тебя замуж не вышла, с коня не слазила, ибо ноги под конские бока у неё сделаны – колесом. А вот ты слишком уж близко к сердцу всё принимаешь, – попенял Домовик.
– Так ведь на сносях она, нельзя такие скачки устраивать!
– Да что ты заладил: «На сносях, на сносях!», и что? Это хранцузские бабы, которые мамзелями числются, беременность болезнью считают, и все девять месяцев лечатся не понять от чего. И ты туда же? Молодец царица твоя, ибо склонность к физкультуре имеет, потому как с малолетства приученная!
– Так если б просто к физкультуре, я б так не волновался, она ж конным спортом занимается!
– Вот будешь так на бабу давить, она ещё и на лыжи встанет, – резонно заметил домовой.
– Да не давлю я, а забочусь.
– А я говорю, что давишь, ибо по–другому твои, незнамо откуда взятые десьпотизьмы не обозначить. И не о жене ты заботишься, а собственное спокойствие бережёшь. О том печёшься, чтобы согласно боязни твоей, кабы да абы, не стряслось чего. Ну, ходил же к волхву, он тебе что сказал? Что всё будет в порядке, и мать и дитя ещё долго жить будут, ибо планида у них безопасная. Сходи ещё раз, ибо если вера пропадает, её поддерживать надобно.
– И то верно, – кивнул Вавила. – Пойду, лишним не будет.
Обычно царь к волхву огородами бегал, так короче получалось, но сегодня по главной городской улице направился. Идёт, резные наличники рассматривает, палисадниками любуется. Петухи галдёжь устроили, на разные голоса кукарекают, друг с другом перекличку ведут – заслушаешься! Утро раннее, серое, только–только первый золотой луч над горизонтом прорезался, а народ лукоморский уже делами занят. Издали, с кузни перестук молотков слышится, соловьиными трелями да переливами пилы жужжат, дятлами топоры тюкают. Каких только звуков нет в Городище! Вот где–то корова мычит, а следом бабий голос: «А ну, пошла, пошла, непутёвая!». «Видно заартачилась рогатая красавица, в стадо идти не хочет, – хмыкнул царь, – сейчас за непослушание уму–разуму Бурёнку поучат!» И точно – тут же свистнула хворостина.
Идёт дальше, уж до городской ограды добрался, а сам по сторонам смотрит, каждую мелочь подмечает. «Э–эх, домов пустующих всё прибавляется. Уходят старики в светлый Ирий, а молодёжь всё больше уезжает. Эдак скоро народ лукоморский перестанет существовать как самостоятельная национальная единица. Надо б с послами иноземными контакты оживить, торговлю предложить в Лукоморье, да прочие народные промыслы организовать – какие в их землях избыток имеют, а у нас в дефиците. Пущай едут иноземцы, себе добра зарабатывают, да и нам польза с того большая. Чем парни да девки в заграницы шастать будут, мы эти заграницы сюда привезём»…
Так, размышляя о делах управленческих, о судьбе Лукоморского государства, да о будущем народа лукоморского, миновал царь городскую ограду. Не отвлекаясь от дум, машинально кивнул дружинникам воеводы Потапа, стоящим в карауле на городских воротах. Добры молодцы, бравые дружинники, вытянулись, копьями оземь стукнули, лаптями щелкнули – любо дорого посмотреть! Царь на минуту от дум отвлекся, выправкой залюбовался, да зацепился взгляд за заплату на рубахе одного из богатырей. Мимоходом отметил, что дружине форму новую нужно справить, сегодня же мастериц швейного дела за работу посадить. Ведь если наплыв иноземных мастеров да торговцев намечается, а перед этим, естественно, посольства контакты налаживать приедут, то и встречать надобно их достойно. А у Потапа в дружине кто во что горазд, тот так и выряжен. Где ж такое видано: дружинники – и в лаптях? Как бы не расслабились, не разжирели богатыри лукоморские, пока хызрыры сидят у себя в степи, ностальгией мучаются, о былых грабежах да разбоях вспоминают.
Неспешно прошёл полями, мимо пруда к лесу вышел. Встал на опушке, по сторонам посмотрел – нет никого. К берёзе спиной прислонился, кору рукой потрогал – корявая. Хмыкнул: корявины, если присмотреться, точь в точь лицо Урюка Тельпека, хызрырского князя, напоминают.
«Да, смирными стали соседи, скучно даже. А куда им деваться? С Кызымкой моей шибко не поворуешь, не поозорничаешь», – подумал Вавила, а вслух посетовал:
– Э–эх, где вот носится Кызымка эта?
– Да тут где–то была, только что мимо пронеслась, да ужо поди полцарства проскакала, – раздался скрипучий голос сверху. Поднял голову царь и видит: Леший на дереве сидит, рядом Лешачиха. Леший лапы сучковатые выставил вперёд, на них моток ниток натянут, а супруга нитки в клубок сматывает. Вот если не знать, так можно подумать, что пряжу развесили сушиться. Леших от веток не отличишь, они хоть на берёзе, хоть на сосне, хоть на каком другом дереве притаиться могут.
– Вот ведь неуёмная, – вздохнул царь–батюшка, – в постели лежать надобно ей больше, сил перед рождением наследника набираться.
– А ты почём знаешь, что наследник у тебя будет? – проскрипел Леший. – А может, опять девка? Или, того интереснее, снова три, а то и четыре – крупным, так сказать, оптом?
– Тьфу на тебя, накаркаешь ещё! – Отмахнулся Вавила. – Волхв камни гадальные кидал, сказал – сын народится.
– А на что спорим, что дочь?
– А на что спорим, что сын?
– Да хватит вам, тоже мне, поперешные нашлись, – сердито прикрикнула Лешачиха. – Сын, дочь, какая разница? Кого Род даст, того и нянчить будем всем колхозом. Тоже мне, моду взяли, чуть что – сразу спорить!
– И то верно, – согласились спорщики, хорошо зная тяжёлый нрав и не менее тяжёлую лапу жены лесного хозяина.
Вавила нагнулся, травинку сорвал, сунул в рот и пожевал задумчиво. Мысли его вокруг забот государственных вертелись. Посмотрел он на леших, да и говорит:
– Я вот что думаю, Леший, как бы мне послов иноземных в страх ввергнуть, да чем бы удивить?
– А что думать? Привези их в лес, брось на денёк–другой, а я попужаю. И сам развлекусь, и для государства польза – забоятся войнами на Лукоморье идти. А ежели, сдуру, и пойдут войной иноземцы, то в лес точно не сунутся, а нашим партизанить потом вольготно будет.
– Ну, просто ума палата, – сердито проворчала Лешачиха. – Ты у нас, давай, ещё парк ужасов в лесу устрой… – скривилась она, мотая клубок. – А Водяной, соответственно, аквапарк сооружать кинется… А у Кощея, во дворце хрустальном для полной комплектации комнату смеха организуйте…
– Почему это комнату смеха? – хором спросили Леший и Вавила.
– А потому, что ваши иноземцы, как сквозь стены хрустальные рожу Кощееву узрят, особливо, то выражение, с каким он на змеёныша смотрит, так со смеху помрут. А уж как змея вашего головастого увидят, когда его Дворцовый с ложечки кормит, так и вовсе, как твоя супруга по–хызрырски лопочет, придёт им однозначный «кирдык»!..
– Да я ж пока думаю, – пошёл на попятную Вавила, однако для себя отметив, что рациональное зерно в Лешачихином ворчание всё же есть. – Боюсь я, как бы царице родить не приспичило. Вот окажется посреди поля, одна…
– Обижаешь, царь–батюшка, – проскрипел Леший. – Да разве ж можно в Лукоморье одному остаться? Тут у нас ни днём, ни ночью такого случиться не могёт. Все всегда на виду, всё просматривается вдоль и поперёк, каждое слово у всех на слуху, а каждое дело, либо какое другое действо, как на ладони, со всех сторон видным делается.
– И то верно, – впервые согласилась с мужем Лешачиха. – На лугах луговики, а в полях полевик с межевичками зажигают, водяной, русалки, берегини в каждом дереве. А прочие? А тут ещё и мыши, и пичуги небесные, да любой зверь лесной или гад водный – все за царицей присматривают. Случись что, не дай Род, тут же сообщат, вмиг тревогу поднимут до самого Ирия. Нас всех уже Домовик твой упредил, с ситуацией ознакомил. Али думаешь, мы вот на краю леса, на самой опушке для собственного удовольствия сидим? Тоже, за бабой твоей, на лошадях помешанной, наблюдаем.