– Хэвлок Эллис…
– Обратной реакцией, когда она наступила – а мы знаем, что это случилось незадолго до начала нынешнего века, – стала откровенность, однако отнюдь не того рода, что царила в предыдущие века. Мы вернулись не к фривольности прошлого, а пришли к откровенности научного знания. Любовь стала объектом глубокого научного исследования. Серьезные молодые люди в публичной печати заявляли, что отныне недопустимо, как прежде, шутить на сексуальные темы. Профессора писали толстые книги, в которых стерилизовали и препарировали половые отношения. У многих серьезных молодых женщин вроде Мэри вошло в обычай с философской невозмутимостью рассуждать о предметах, даже намека на которые было бы довольно, чтобы вогнать в состояние любовной лихорадки молодежь шестидесятых. Все это, безусловно, достойно уважения. И тем не менее… – Мистер Скоуган вздохнул. – Мне бы определенно хотелось, чтобы этот научный энтузиазм был чуть больше приправлен жизнерадостным духом Рабле и Чосера.
– Абсолютно с вами не согласна, – заявила Мэри. – Секс – не предмет для шуток; это дело серьезное.
– Возможно, – ответил ей мистер Скоуган. – Возможно, я циничный старик. Но должен признаться, что не могу всегда рассматривать его только в серьезном ключе.
– Но говорю же вам… – гневно начала было Мэри. Ее лицо раскраснелось от возбуждения, щеки стали похожи на половинки крупного спелого персика.
– Более того, – как ни в чем не бывало продолжил мистер Скоуган, – оно представляется мне одной из немногих существующих на свете вечных тем, всегда дающих повод позабавиться. Любовь – единственное из сколько-нибудь важных человеческих занятий, в которых удовольствие и смех преобладают, пусть и не так уж значительно, над страданием и болью.
– Категорически не согласна, – повторила Мэри.
Наступила тишина. Анна посмотрела на часы.
– Почти восемь, без четверти, – сказала она. – Интересно, когда же появится Айвор?
Встав с шезлонга, Анна подошла к балюстраде, оперлась на нее локтями и устремила взгляд к дальним холмам, возвышавшимся на другом краю долины. В косых лучах заходящего солнца расстилавшийся впереди ландшафт обозначился более рельефно. Глубокие тени, резко контрастирующие с освещенными местами, придавали холмам особую внушительность. Светотени выявили ранее незаметные неровности земной поверхности. Луговая трава, нивы, листва деревьев казались искусно выгравированными штриховыми линиями. Все поверхности чудесным образом приобрели более насыщенный цвет.
– Смотрите! – вдруг воскликнула Анна, вытянув руку.
По ту сторону долины, вдоль гребня холма, золотисто-розовое облачко пыли быстро неслось в солнечных лучах.
– Это Айвор. По скорости видно.
Пыльное облако спустилось в долину и исчезло. Послышался и стал приближаться звук клаксона, имитирующий рев морского льва. А минуту спустя из-за угла дома выскочил Айвор. Его волосы развевались на бегу, он приветливо улыбался всем присутствующим.
– Анна, дорогая! – воскликнул он и обнял ее, потом Мэри и чуть было не заключил в объятия мистера Скоугана. – Ну, вот и я. Я ехал с легендарной скоростью. – Словарь Айвора был богат, но иногда казался несколько причудливым. – Надеюсь, я не опоздал к обеду?
Подтянувшись, он сел на балюстраду и одной рукой обнял огромный каменный вазон, доверчиво-нежно прислонившись виском к его твердому, покрытому лишайником боку. У Айвора были волнистые каштановые волосы, сверкающие глаза невероятной синевы, вытянутая голова, продолговатое лицо и орлиный нос. В старости – хотя представить себе Айвора старым было трудно – его облик мог приобрести жесткость Железного герцога. Но пока в его двадцать шесть лет впечатление производило не столько само лицо, сколько его выражение – живое, обаятельное, улыбчивое. Он ни минуты не пребывал в покое, двигался быстро, но делал это с подкупающей грацией. Казалось, что его стройное хрупкое тело постоянно подпитывается какой-то неиссякаемой энергией.
– Нет, вы не опоздали.
– Вы как раз вовремя, чтобы ответить на один вопрос, – сказал мистер Скоуган. – Мы тут спорим: является ли любовь серьезным делом. Вы как думаете?
Серьезное это дело?
– Серьезное ли? – повторил Айвор. – Вне всякого сомнения.
– Я же вам говорила! – победно воскликнула Мэри.
– Но в каком смысле серьезное? – уточнил мистер Скоуган.
– Я имею в виду любовь как занятие. Ей можно предаваться бесконечно, и это никогда не надоедает.
– Понятно, – произнес мистер Скоуган. – Отлично.
– Можно предаваться ей всегда и везде, – продолжил Айвор. – Женщины восхитительно одинаковы. Немного отличаются фигурами, вот и все. В Испании… – Свободной рукой он начертал в воздухе последовательность пышных форм. – … с ними на лестнице не разминешься. В Англии… – Он сложил подушечки большого и указательного пальцев и провел этим кольцом сверху вниз, как бы изобразив цилиндр. – В Англии они – как трубочки. Но чувства и у тех, и у других одинаковы. По крайней мере, так подсказывает мой опыт.
– Счастлив это слышать, – сказал мистер Скоуган.
Глава 16
Дамы удалились, и по кругу пошел графин с портвейном. Мистер Скоуган наполнил свою рюмку, передал графин дальше, откинулся на спинку стула и молча обвел взглядом стол. Лениво журчал разговор, но он не обращал на него внимания, улыбаясь, видимо, какой-то своей шутке. Гомбо заметил его улыбку.
– Что вас так веселит? – спросил он.
– Просто я наблюдал за вами, сидящими вокруг стола, – ответил мистер Скоуган.
– А что, у нас такой комичный вид?
– Вовсе нет, – заверил мистер Скоуган. – Меня позабавили собственные размышления.
– И что же это за размышления?
– Абсолютно праздные и исключительно академического свойства. Я поочередно всматривался в каждого из вас и прикидывал, которого из шести первых цезарей вы бы напоминали, если бы получили возможность вести себя по-императорски. Римские императоры – один из моих пробных камней, – пояснил мистер Скоуган. – Ибо они – персонажи, действующие в условиях, так сказать, ничем не ограниченной свободы. Человеческие существа, чье развитие достигло логического предела. Отсюда их уникальная ценность как своего рода мерила, образца. Знакомясь с человеком, я задаюсь вопросом: поставь его на место римского императора, кого из цезарей он бы напоминал – Юлия, Августа, Тиберия, Калигулу, Клавдия или Нерона? Я учитываю каждую черту характера, каждую особенность мышления и психики, малейшие странности и укрупняю их в тысячу раз. Сложившийся образ и позволяет мне соотнести его с тем или иным из императоров.
– А на кого из цезарей похожи вы сами? – спросил Гомбо.
– Во мне потенциально присутствуют все, – ответил мистер Скоуган, – все, за исключением, возможно, Клавдия, который слишком глуп, чтобы быть конечной стадией развития какой-либо из черт моего характера. А вот храбрость и властность Юлия, благоразумие Августа, сладострастие и жестокость Тиберия, безрассудство Калигулы, артистизм и безмерное тщеславие Нерона – все это имеется во мне в зародыше. При удачном стечении обстоятельств из меня могло бы получиться нечто грандиозное. Но обстоятельства против меня. Я родился и вырос в доме приходского священника и всю свою юность занимался тяжелой и абсолютно бессмысленной работой за скудную плату. В результате теперь, достигнув среднего возраста, я представляю собой того бедолагу, каков я есть. Но, быть может, оно и к лучшему. Быть может, к лучшему и то, что Дэнису не дано расцвести в маленького Нерона, а Айвор лишь в потенциале останется Калигулой. Да, так лучше, без сомнения. Однако любопытное было бы зрелище, если бы им выпал шанс неограниченно развить свои потенциальные задатки до крайнего предела. Было бы интересно наблюдать, как их неврозы, причуды и грешки набухают почками, превращаются в бутоны и распускаются огромными фантастическими цветами жестокости, гордыни, похотливости и алчности. Цезаря создает среда, так же как пчелиную матку создают особая пища и королевская сота. От пчел нас отличает лишь то, что у них при нужном питании непременно появляется королева. С нами такой уверенности нет; из десяти человек, помещенных в императорское окружение, только у одного окажется крепкий здоровый корень, только одному достанет ума и величия духа, чтобы устоять. Остальные превратятся в цезарей и расцветут в этом качестве полным цветом. Семьдесят-восемьдесят лет назад простодушные люди, читая о «подвигах» Бурбонов в Южной Италии, в изумлении восклицали: подумать только, что такое может происходить в девятнадцатом веке! А совсем недавно мы и сами были потрясены, узнав, что в нашем, еще более удивительном, двадцатом столетии с несчастными неграми в Конго или Амазонии обращаются так же, как во времена короля Стефана обращались с английскими сервами. Сегодня же нас подобные события уже и не удивляют. Черно-коричневые терзают Ирландию, поляки предают силезцев, обнаглевшие фашисты расправляются со своими беднейшими соотечественниками – мы все это воспринимаем как должное. После войны нас ничто уже не способно удивить. Мы создали питательную среду, которая породила сонмы маленьких цезарей. Что может быть более естественным?
Мистер Скоуган допил свой портвейн и снова наполнил рюмку.
– В этот момент во всех уголках мира происходят самые чудовищные события, – продолжил он. – Людей давят, калечат, потрошат, кромсают, свет меркнет в их глазах, и их мертвые тела сгнивают. Вопли ужаса и боли волнами проносятся в воздухе со скоростью звука. Три секунды – и их уже не слышно. Прискорбные факты, но разве они заставляют нас хоть сколько-нибудь меньше радоваться жизни? С полной уверенностью можно утверждать – нет. Мы испытываем сочувствие, это несомненно, мы мысленно представляем себе мучения народов и отдельных людей и сострадаем им. Но что такое, в конце концов, воображение и сострадание? Они ничего не стоят, если человек, которому мы сочувствуем, случайно не оказывается причастным к кругу наших привязанностей, и даже в этом случае наше сострадание простирается не слишком далеко. И слава богу, ибо, если бы человек обладал настолько живым воображением и настолько тонкой чувствительностью, чтобы на самом деле постичь и прочувствовать страдания других людей как свои собственные, душа его не знала бы ни минуты покоя. Истинно сострадающим людям неведомо счастье. Но, как я уже сказал, слава богу, мы не такие. В начале войны мне казалось, что я действительно всей душой сострадаю тем, кто испытывает физические мучения. Но месяц-другой спустя вынужден был признать, что – если по совести – это не так. А ведь у меня, полагаю, более живое воображение, чем у большинства людей. В страдании человек всегда одинок – печальный факт, если тебе выпала доля страдальца, но остальному человечеству он оставляет возможность радоваться жизни.
В комнате повисла тишина. Потом Генри Уимбуш отодвинул свой стул от стола.
– Думаю, нам следует присоединиться к дамам, – сказал он.
– И я того же мнения, – подхватил Айвор, с готовностью вскакивая, и, повернувшись к мистеру Скоугану, добавил: – К счастью, удовольствия получать мы можем вместе. И не всегда обречены быть счастливыми в одиночестве.
Глава 17
Айвор энергично опустил пальцы на клавиши в заключительном аккорде своей рапсодии, триумфальная гармония которого была лишь слегка нарушена тем, что большим пальцем левой руки он чуточку задел соседнюю клавишу, но общего впечатления великолепно бурного звучания это не нарушило. А если в целом желаемый эффект достигнут, что могут значить мелкие погрешности? К тому же присоединившаяся к октаве нотка из септимы прозвучала весьма современно. Развернувшись на рояльном табурете, он откинул упавшие на глаза черные волосы.
– Ну вот, – сказал он. – Боюсь, это лучшее, на что я способен.
Послышался рокот благодарностей и аплодисменты, а Мэри, не сводя своих огромных фарфоровых глаз с исполнителя, громко крикнула: «Чудесно!» и судорожно вдохнула, как будто ей не хватало воздуха.
Природа и судьба словно бы соперничали между собой, стараясь наделить Айвора Ломбарда своими самыми изысканными дарами. Он был богат и совершенно независим, при этом хорош собой, обладал неотразимым обаянием, и на его счету значилось столько любовных побед, что он и вспомнить все не мог. Количество и разнообразие его достоинств ошеломляло. У него был красивый, хотя и непоставленный тенор; он умел импровизировать на рояле с поразительным блеском, громко и бегло; был неплохим медиумом-любителем и телепатом и располагал значительными знаниями о потустороннем мире, приобретенными не понаслышке. Умел с невероятной скоростью слагать рифмованные стихи, лихо создавал картины в символическом стиле, и если рисунок его бывал порой слабоват, то колористика всегда производила феерическое впечатление. В любительских театральных постановках ему не было равных, а при случае он мог выступить и в роли гениального кулинара. Айвор напоминал Шекспира лишь тем, что плохо знал латынь и еще хуже греческий. Но для такой натуры, как он, образование казалось излишней обузой, учение только убило бы его врожденные способности.
– Давайте выйдем в сад, – предложил Айвор. – Сегодня чудесный вечер.
– Покорно благодарю, – отказался мистер Скоуган, – но я определенно предпочитаю эти еще более чудесные кресла.
Каждый раз, когда он затягивался, его трубка издавала глухие булькающие звуки. Он выглядел совершенно довольным.
Генри Уимбуш тоже чувствовал себя абсолютно довольным. Взглянув поверх пенсне на Айвора и не произнеся ни слова, он вернулся к затрапезным маленьким бухгалтерским книгам шестнадцатого века, являвшимся сейчас его любимым чтением. О хозяйственных расходах сэра Фердинандо он знал теперь больше, чем о своих собственных.
Компания, собравшаяся под знамена Айвора для прогулки, состояла из Анны, Мэри, Дэниса и – весьма неожиданно – Дженни. Вечер был теплым и безлунным. Они гуляли по террасе, и Айвор пел сначала какую-то неаполитанскую песню: «Stretti, stretti…» – «Прижмись, прижмись…», а потом что-то о маленькой испанской девочке. В атмосфере начала ощущаться некая вибрация. Айвор обнял Анну за талию, положив голову ей на плечо и не переставая петь, повел дальше. Казалось бы, что может быть проще и естественнее? И почему, думал Дэнис, мне никогда не приходило в голову сделать это? Он ненавидел Айвора.
– Давайте спустимся к бассейну, – предложил тот.
Он убрал руку с талии Анны и повернулся, чтобы собрать свое маленькое стадо. Они обогнули торец дома и направились к тисовой аллее, которая вела в нижний сад. Между глухой стеной дома и шеренгой высоких тисов, словно узкое и глубокое ущелье, тянулась тропа, тонувшая в непроглядной тьме. Где-то впереди справа, в просвете между тисами, начинались ступеньки. Дэнис, возглавлявший отряд, осторожно нащупывал дорогу: в такой темноте бессознательно возникает страх оступиться, сорваться с обрыва или напороться на опасное острое препятствие. Вдруг сзади послышалось пронзительное, тревожное: «Ой!», резкий сухой хлопок, который можно было принять за звук пощечины, а потом голос Дженни: «Я возвращаюсь в дом». Ее голос прозвучал решительно, и, еще не успев закончить фразу, она начала таять в темноте. Инцидент, в чем бы он ни состоял, был исчерпан. Дэнис возобновил осторожное движение вперед. Где-то сзади опять запел Айвор, на сей раз тихо и по-французски:
Мелодия с легким налетом томности то затухала, то становилась громче, и казалось, что окружающая теплая тьма пульсирует, как кровь в сосудах.
– Здесь ступеньки! – крикнул Дэнис. Он провел компанию через опасное место, и минуту спустя те уже чувствовали под ногами мягкий дерн тисовой аллеи. Здесь было светлее, или, по крайней мере, мрак перестал быть непроглядным, поскольку тисовая аллея оказалась шире тропы, по которой они шли вдоль дома. Подняв голову, можно было увидеть между двумя рядами сливающихся в вышине тисовых крон полоску неба с несколькими звездами.
– «И что же? Тридцать поцелуев…» – пропел Айвор и, прервавшись, завопил: «Я вниз бегом!» и ринулся бежать по невидимому склону, с одышкой допевая на ходу:
За ним последовали остальные. Дэнис тащился позади, тщетно призывая всех к осторожности: склон был крутым, недолго и шею сломать. Что со всеми случилось? – недоумевал он. Ни дать ни взять котята, которых опоили кошачьей мятой. Он и сам ощущал какую-то кошачью резвость, однако, как все его чувства, это было в значительной мере теоретическое, так сказать, ощущение, оно не грозило спонтанно выплеснуться наружу и не требовало практического воплощения.
– Осторожнее! – еще раз крикнул он и, едва успев произнести это, услышал впереди звук падения чего-то тяжелого, сопровождавшийся долгим шипением, какое издает человек, от боли втягивающий в себя воздух, а потом жалобное: «Ой-й-й!» Дэнис испытал что-то сродни удовлетворению: говорил же он им, идиотам, а они его не послушали. Он рысцой побежал по склону к невидимому страдальцу.