В течение года то в одном, то в другом помещении, где временно разместился Институт, собирались рабочие группы и обсуждали планы этого. Стулья, кстати, приносили с собой – их не хватало. Все живо, заинтересованно, с энтузиазмом – вот она, настоящая жизнь. За последние лет пятнадцать в ИНИОН никогда так много не говорили. Работала даже специально созданная Комиссия по модернизации: члены встречались, устраивали дебаты, наверное, отчитывались. Все это напоминает деятельность инионовской «хозчасти»: ничего нет (от канцелярских принадлежностей до мебели), но который уже месяц идет инвентаризация.
Пока сотрудники занимались выживанием и «митингом», Институт не стал заказчиком проекта здания, которое (как «город-сад») должно вырасти на месте прежнего, пострадавшего от пожара. А само здание в проекте стало напоминать бизнес-центр – очень современный, многофункциональный, с научной «составляющей». В общем, наш «особый» постмодерн: ИНИОН, вроде, и есть – и его как бы и нет. Здание «в проекте» – это единственное реальное дело первой (митинговой) фазы нашей модернизации. Все остальное – пшик, улетучившиеся слова, дымовая завеса, махинация.
Теперь мы – во второй, решающей фазе (это как с советским социализмом: победив «в основном», он должен был, по замыслу вождей, закончиться окончательной победой). Модернизация «как слово» себя дискредитировала – даешь модернизацию «как дело» (для дела). Если раньше наш «старый мир» медленно разваливался сам, а те, кто его проклинал (все проблемы и беды – оттуда; все нынешние ошибки – следствие прежних; дело сегодня не делается потому, что вчера мы были там; все силы уходят на преодоление – «инерции», «родимых пятен» и т.п.), жили с наследства, то теперь наступило время решительности и беспощадности. ИНИОН сгорел – да здравствует!.. Но тут и всплывает этот проклятый вопросишко: да здравствует что?
Показательно: именно в «деловой» фазе модернизации явился самый неделовой модернизационный проект. Не проект даже, а научная утопия – ИНИОН в современной инфосфере (новая институция – в новом мире). Все красиво, по-настоящему научно – если бы не два «но». «Миражируем» (от слова «мираж») о новом мире, а стульев все не хватает (как и прочих мелочей, вроде принтеров, бумаги, картриджей и т.п.). Второе «но» – посерьезнее.
Проект, претендующий на «последнее слово», вписывает Институт в «инфосферу» так, чтобы он действовал по простейшему (биологическому) принципу: стимул среды – реакция («услуга»). Речь идет об информационном институте-регистраторе, цель которого – учет и контроль научной информации социально-гуманитарного профиля. Но это – старье, прошлый век. ИНИОН и явился преодолением этого элементарного понимания информации и работы с ней, как выход на качественно новый уровень информационной деятельности, где все решается аналитикой и прогнозированием.
Современный информационный мир – это мир анализа и прогноза; там информация – элемент единой социокультурной среды. Заниматься ею – это культурный проект. ИНИОН был, конечно, и «накопителем» информации, но главное – элементом «наукосферы», общественной жизни. «Модернизировать» такую институцию в справочно-информационную службу означает аннигилировать яркую часть советского наследия (а оно сейчас, вроде бы, в особой чести) и приметное постсоветское явление.
В чем страшная сила социальной революции? Она действует по принципу «слово и дело» (в прямом смысле – смотри русскую практику XVIII в.), т.е. насильственно ликвидирует учреждения, традиции, людей; при этом рядится в модернизаторские тоги, украшается великой идеей. Когда речь идет об обычной жизни, конкретных ситуациях, весь пафос уходит – остается голый факт. В нашем случае он таков: модернизация, – вроде бы, только слово, оно не всерьез (как говорил еще один киногерой, «это так – помойку разгребать»), и в то же время это форма и инструмент ликвидации. Того нового, что появилось в недрах «старого» (советского) порядка и не умерло, встроилось в порядок новый. ИНИОН-XXI интенсивно жил и был нацелен на развитие. Его «сбили влет».
«Жить стало лучше…»
Теперешнее состояние страны оценивается ею (публичными деятелями и простым обывателем) в основном «равновесно»: за пределами – большие успехи, внутри – «застой». Такая маркировка нынешней системы служит в основном успокоению: это уже было; мы справимся. Аналогия с советским застоем современной России подходит мало (кроме разлагавшегося «старого советского» в 1960–1970-е годы действовали потенциалы развития, придававшие системе динамику, сформировался субъект перемен, который и устроил перестройку; ничего этого сейчас нет). Нашей России вообще трудно найти «историю», притом что она, вроде бы, погружена в прошлое. Ее «традиционализм» проявляется сейчас только в одном. Страна столкнулась с угрозами столетней давности: «1914» и «1917» – внешней войны и гражданского противостояния.
Из нерешенных проблем 1990–2000-х в России выросла тема врага. «Болотная» насытила содержанием образ «внутреннего врага»; Крым «оформил», конкретизировал «врага внешнего». «Враги» – это способ не говорить о себе. Теперь они, а не власть и не народ отвечают за проблемы и неудачи российского «транзита». «Верхи» и «низы» нашего общества снова едины – сплочены одной опасностью. Единым фронтом – против «врагов»: внешнего мира (того, который задает параметры современности, формирует ее «повестку дня») и его «агентов» внутри страны – «пятой колонны».
В этом смысле не случайно возрождение в России рубежа 2000–2010-х годов темы «сталин», какая-то особая общественная взвинченность вокруг нее. Поначалу ползучая, поверхностная «сталинизация» была ответом на экономические проблемы, бесправие, элементарную бедность. Из социальной неудовлетворенности рождаются только ненависть, психология погрома. Они и «канализировались» по этой линии. Теперь «сталин» – псевдоним того мировоззрения, которое центрируется на образе врага, полагает войну/уничтожение/насилие единственным способом решения всех проблем. Оно захватило «верхи»» и «низы», став государственным и всеобщим. За этим – страх перед миром, смутное ощущение своей неполноценности (неспособности в этом мире реализоваться), потребность в реванше. То, что, видимо, вело по жизни и самого И. Джугашвили.
Почувствовав, что не вписывается в цивилизованный мир (на правах одного из его лидеров), страна и выбрала «сталина» – изоляцию, «вертикаль», «царя всех трудящихся», «врагов», т.е. войну и гражданское противостояние. При Сталине внутреннюю и внешнюю агрессию маскировали идеей «великой стройки» («мы рождены, чтоб сказку сделать былью»; «я другой такой страны не знаю») и подвигом Победы в Отечественной войне. Сейчас вместо утопии нового мира используются «традиция», «наследие». Оптимизм и самоуверенность мы черпаем в прошлом – причем не в каком‐то, а все больше и больше в сталинском.
Если с этой позиции посмотреть на происходящее, то у нас действительно все как надо. Страна – «осажденная крепость», борется с превосходящими вражескими силами в «новой Отечественной» (именно по этому сценарию разыгрываются для населения все телевойны последних лет). Не сдается – будет стоять до последнего и победит (Отечественная же). И хотя эти образы «живут» на периферии обычной жизни, составляя ее контекст, о серьезности которого мало кто задумывается, они формируют новую реальность.
А в ней много чего не нужно – прежде всего всей интеллектуально-размыслительной части жизни в ее институциональном и антропологическом измерениях. Это «размягчает», мешает говорить на языке ненависти. Мысль/мнение действуют против главной общественной склонности России 2010-х. Потому что предполагают сомнения, вопросы, дискуссии, за которыми неизбежно последуют права, право, человек, общечеловеческие ценности. То есть новая оттепель, перестройка…
Новое время, новый век, а мы вертимся вокруг старых проблем, ходим не однажды хожеными путями. Попадаем туда, куда лучше бы не заходить. Но зачем тогда было ХХ столетие? Мы забыли, что страна уже отказалась от «сталина» как от социальной перспективы – едва не закончившись и все-таки победив в Отечественной войне, устроив «оттепель», вернув частность человеческой жизни в основания общества. Все было оплачено страшным опытом, огромными жертвами, большими трудами. Теперь мы отказываемся от этих достижений – причем как-то походя, не всерьез, не отдавая отчета.
Странный выбор сделала Россия в последние несколько лет. Он глуп и позорен: в нем нет ответственности – ни за прошлое, ни за будущее. Он не продиктован ни мыслью, ни чувством. Наконец, он не естествен; открытость, плюральность интересов, конкурентность (а наш выбор – против всего этого) необходимы для жизни человека и общества. В естественности – их сила, потому и неизбежны разного рода оттепели и перестройки. Так вот, качество последнего по времени «выбора России» таково, что совершенно непонятно, как из него выбираться.
PS: О реализме
Этот текст, который предполагался как дежурный, проходной (обычное предисловие к очередным «Трудам…»), стал прощанием с ИНИОНом. Конечно, люди умные, дальновидные, с опытом попрощались бы тогда, 30 января 2015 г. Сказали себе: наша песенка спета. Но я говорю сейчас: мой ИНИОН – сгорел. Теперь рассеивается дым – уходят люди, заканчивается то дело (не в нынешнем, деловом, смысле, а в исходном – рабочем: делать дело), что и было ИНИОНом.
Это и прощание с одним из «малых» инионовских дел – трудами по россиеведению (пишу без кавычек, имея в виду и другие начинания нашего Центра). Поэтому хочу сказать о том, как мы мыслили свои «труды» – не о результате, а об идее.
Недавно умерший Борис Дубин, анализируя причины поражения в 1990–2000-е годы советской демократической интеллигенции, писал: «Ситуация эпохи гласности… вывела на поверхность готовые тексты. Готовые смыслы 1920–1930-х годов. В лучшем случае – 1960-х… Но ведь не было новых точек зрения на интеллигенцию, на народ, на прошлое, на будущее, на Восток, на Запад. Все эти понятия радикально изменили свое содержание с 1920-х годов… ХХ век завершился… Для русской культуры и русского сознания он, конечно, не освоен. Не освоена Вторая мировая война… Память по-прежнему – монументально-героическая. И то же самое с лагерями. И то же с национальной политикой. И то же – с национальным характером. И так далее. Тут работы – на много-много поколений вперед. Я думаю, что она только начинается. Выйдет из этого что-нибудь или нет – не знаю…»2
Частью этой работы: фиксировать новый опыт, осмыслять его, дать образ новой реальности (состояние страны, ее место в мире, потенциалы и проблемы, доминирующие человеческие типы и проч.) – пытался стать наш Центр. Мы хотели, чтобы россиеведение было срезом не только интеллектуальной, но и общественной жизни. Речь – не о политической актуальности текстов, а о чуткости к общественным проблемам, отклике на них (в доступных научным работникам формах). Думаю, отчасти это удалось. Потому что наши авторы, о чем бы они ни писали и ни говорили, вовлечены в сегодняшний день, остро реагируют на происходящее в стране и мире.
Вообще-то, памятуя о том, что любую общественную дисциплину легко объявить «служанкой политики», да и поставить на «обслуживание», обществоведы (по-разному, но упорно) стараются дистанцироваться от социальной жизни. Историки подчеркивают, что их дело – факты: они говорят с обществом на этом – сухом и точном – языке, а оно вольно слушать и выбирать – версии, позиции и т.п. Политологи повторяют, что занимаются чистой наукой, а не политикой. Философы заявляют, что член «цеха», который начинает высказываться публично, пытается «влиять на умы», перестает быть философом. И т.д.
Это, однако, не спасает от действительности; она все равно догонит и предъявит счета. Историку – за историю, в которой он не помог обществу разобраться, экономисту – за экономику, работающую против человека, и проч. Потому что это – их предмет. И ответственность за его состояние, хотят они того или нет, лежит на них. А ее мера столь же высока, сколь у физиков, химиков, биологов и др., в руках которых теперь – жизнь и смерть человека и человечества. «Лирики» играют в те же игры: в конечном счете либо удерживают человека от того, чтобы впасть во зло, либо провоцируют его на это.
В своих «трудах» мы были откровенно пристрастны («партийны»). В том смысле, что, собирая новые идеи, мнения, знания, имели в виду определенный образ России: демократической, либеральной, правовой, плюральной, социальной и т.п. Потому что эта ориентация – единственно возможный двигатель развития страны, а значит, и единственно приемлемый контекст для исследований.
Сейчас это кажется не перспективой, а образом неосуществленного прошлого. Но памятуя об опыте, который считаем и своим («революционной» Франции 1968 г.), мы скажем на прощание: «Будьте реалистами – требуйте невозможного!»
Россия в зеркале русской поэзии 3
Как всегда, мы начинаем очередной выпуск «Трудов по россиеведению» с русской поэзии. Почему? – Она является чем-то сравнимым с иконописью первых веков русской истории. Тогда икона была всем для наших предков. Верой, надеждой, любомудрием, «умозрением в красках» (как сказал князь Е.Н. Трубецкой), разговором с самим собой и т.п.
И в каждый выпуск мы подбираем стихотворения, которые, по нашему мнению, в наибольшей степени выражают дух времени. На этот раз, – по слову французских экзистенциалистов, пограничная ситуация. Гибельная ситуация, причем до полной гибели… Это последнее слово, другого не будет, не дадут. Поэтому – «на разрыв аорты».
Если бы русское общество хоть отчасти соответствовало русской поэзии, наша жизнь изменилась бы.