На этот раз я сначала коснулась его члена кончиком рукояти, провела вдоль. Мерзавец прикусил губу и удержался, не застонал. А хотелось, по морде видно. Губы стали яркими, в глазах поволока. Даже о страхе забыл. И почти не вздрогнул, когда я обошла его и коснулась волчьей татушки. Ладонью. Обвела ее, потом пробежала пальцами вдоль позвоночника и без предупреждения ударила хлыстом по лопаткам. Легко, совсем легко, даже кожа не покраснела.
Он напрягся, плечи взбугрились мускулами – веревку, что ли, порвать хочет? Наивная попытка. Но выглядит красиво. Не хватает только пары-тройки изящных шрамов вдоль хребта.
Следующий удар был сильнее. Розовая полоса проступила почти сразу, именно там, где не хватало боди-арта. Вторая – рядом. И третья, четвертая… Он только шипел сквозь зубы, едва слышно. А я развивала силу воли: страшно хотелось коснуться свежих отметин ладонями, губами, почувствовать наливающийся жар, и спуститься ниже, погладить его член, взять в руки…
Успеется. Послушать его стоны и просьбы о пощаде хочется сильнее.
На седьмом ударе он, наконец, выдохнул:
– Извращенка, мать твою. Не кончаешь без своего хлыста?
Чертов хам! От злости я едва не сорвалась и не ударила со всей силы, пришлось остановиться и мысленно досчитать до пяти. Не калечить же такой экземпляр мерзавца парнокопытного. Максимум – несколько шрамов, которые, как известно, украшают мужчину. Лучше бы учили вежливости, но парнокопытные отвратительно поддаются дрессировке.
Через несколько секунд он забеспокоился. Напрягся, прислушиваясь, и чуть повернул голову – хочется обернуться, но надо держать марку, да?
На этот раз я ударила сильно, с оттяжкой, ровно за миг до того, как он все же решился обернуться. И не по спине, а по ягодицам, поперек. Как розгами в школе.
Он дернулся, открыл рот – выругаться, но не успел. Только рвано и быстро дышал между ударами, и с каждым вздрагивал, запрокидывал голову. Это почти как секс, только горячее и дерешь не ты, а тебя, да, козлик? Мне нравится. А тебе и не должно. Вчера ты о моем удовольствии не думал, сегодня я не думаю о твоем. Все честно.
Я не видела его лица, вполне хватало пластики – ярость мешалась с беспомощностью, боль с возбуждением. И ни единой капли раскаяния или осознания.
Не пороли тебя в школе, а зря. Может, научился бы не хамить направо и налево!
Я остановилась после дюжины ударов. Хватит пока.
Неспешно вернулась к столику, села в свое плетеное кресло, бросила хлыст между блюдом с канапе и вазой с фруктами. Налила себе минералки, с удовольствием выпила. Мерзавец все это время сверлил меня ненавидящим взглядом. От его возбуждения не осталось и следа.
Взяв фруктовый ножик, принялась чистить апельсин. Он брызнул на меня соком, сладким и свежим, я облизнулась. Обожаю апельсины! Это тоже почти как секс. Да, как поцелуй. Вот так берешь в рот дольку, сначала сосешь из нее сок, потом надкусываешь, и рот наполняется сладко-кислой влагой. Вкусно! Я даже зажмурилась от удовольствия.
Мерзавец что-то прошипел. Невнятно.
Открыв глаза, я ему улыбнулась. Отрезала еще дольку апельсина, встала с ней в руке.
Он сжал губы, прищурился. Сейчас оскалится и бросится! Если веревку порвет, вон уже кожу на запястьях ободрал в кровь.
Хлыст я тоже взяла. В другую руку. Сделала шаг.
Мерзавец чуть подался назад. Поморщился от боли. Нечего было дергаться, тогда бы не ободрался, и вообще… вообще, мне надоело. Улыбаться и играть надоело. Я зла, как черт. Никто не смеет обращаться со мной, как с дешевой шлюшкой. Ненавижу самовлюбленных козлов, мнящих себя пупами земли! Пусть теперь ему будет больно, как было больно мне!
Апельсиновая долька упала на плиточный пол, и черт с ней. Он ничего больше от меня не получит, кроме хлыста! Ничего! Никогда! Ни капли кофе, ни кусочка суши, и больше не назовет меня «мисс Кофи»!.. Ненавижу тебя, козел!..
Я била его, не считая ударов и не думая ни о чем, кроме: «проси прощения, сволочь!».
Я наслаждалась своей властью и безнаказанностью, его стонами и руганью, его просьбами… просьбами? Плевать! Я тоже просила, он услышал? Нет!..
Ненавижу!
Как он смел трахать ту крашеную сучку у меня на глазах? Как смел насмехаться надо мной? Как он смел быть таким красивым, так петь, так двигаться – и даже не смотреть на меня? Козел! Ненавижу!
Ненавижу…
* * *
Я проснулась, стукнувшись рукой обо что-то твердое, вся в слезах, с бешено колотящимся сердцем, запутавшаяся в одеяле и на самом краю постели. Руки дрожали, во рту было сухо и гадко, а на душе и вовсе погано.
– Дерьмовый сон, – пробурчала я, едва ворочая языком.
И залилась жаром.
Дерьмовый сон помнился слишком отчетливо. Намного отчетливее, чем окончание вчерашней попойки. Лучше б я его забыла! Тогда бы не хотелось провалиться со стыда. Господи, подумать только, я выпорола Джерри…
Я зажмурилась, обхватив горящее лицо ладонями, и попыталась вытрясти подробности сна из памяти.
Но голая спина с волчьей татуировкой и алеющими следами хлыста вытрясаться не желала. Волк нагло скалился, рука по-прежнему чувствовала тяжесть хлыста, а между ног пульсировало и горело… о, черт! Я извращенка. Я хочу выпороть и трахнуть Джерри.
Черт, черт, черт! Как хорошо, что никто не может подсмотреть мои сны, я бы умерла от стыда!..
Срочно в душ. Холодный. Прийти в себя и забыть, забыть!
Если б это было так просто, забыть! Подобности сна все утро то и дело вставали перед глазами. Я краснела, бледнела, заикалась и спотыкалась на ровном месте, хорошо хоть гениям было не до меня, и хорошо, что сумела ни разу не облить никого кофе.
К обеду я немножко успокоилась, подробности эротической фантазии слегка побледнели (или я себя в этом убедила). И меня посетила здравая мысль: надо все же извиниться перед Джерри. Нет, не за сон! За вчерашнюю чуть не случившуюся аварию. Просто чтобы это не стояло между нами и не мешало совместной работе.
На что-то еще, кроме работы, я уже не надеялась. Да и… нет, ни за что! Вдруг он догадается, в каком виде я сегодня его представляла ночью? Позорище!
В общем, за час до обеда я честно пришла извиняться за вчерашнее. На меня посмотрели как на пустое место, равнодушно улыбнулись и велели сделать капучино с корицей. И вообще заниматься делом, а не отвлекать его от работы. Кстати, в одиннадцать часов они привыкли пить апельсиново-грейпфрутовый фреш с капелькой лайма и тремя веточками мяты. Две трети литра. А на обед желают гаспаччо и пасту с мидиями из ресторана сеньора Пьетро. Что, ты еще тут? Быстро за дело, detka!
Люси мне сочувствовала, но помочь ничем не могла. Только качала головой: не обращай на него внимания, а главное, не жди от него. Ничего. На свете полно других парней, не таких гениальных и гораздо более удобных в обращении.
Была бы я умная, послушалась бы сразу и забыла. Но я ж не ищу легких путей, особенно когда чувствую себя виноватой. Картинка летящего в пальму байка и проклятый сон не давали мне покоя, вспоминались в самые неподходящие моменты, например, когда я была готова вылить Джерри на голову очередную чашку капучино. Потому я была примерной девочкой. Обеспечивала гениям порядок в стаде массовки, умудрялась как-то разводить приглашенных на прослушивание звезд, чтобы не столкнулись и не обнаружили, что им всем гении поют одно и то же:
– Ты прекрасен (-на), гениален (-льна), великолепен (-на), незаменим (-а), роль писана под тебя, и мы хотим только тебя, а на других и смотреть ни-ни!
Гении трудились в поте лица, уничтожая литры кофе, килограммы печенек и радуя прекрасным аппетитом сеньора Пьетро. К концу следующей недели массовка была набрана, на основные роли либо нашли хороших профи без звездных болезней, либо дублеров из ансамбля. Селин Дион (по телефону) вежливо пообещала глянуть роль, когда постановка «обретет форму». Ее так же вежливо поблагодарили, сделали пару дежурных комплиментов, обещали позвать как только, так сразу и, отключившись, единогласно решили в спектакль не брать.
– Не люблю, когда звездят, – изрек Джерри и потребовал печеньки с ананасовым джемом и имбирем, непременно маленькие и хрустящие. Крупные и с кокосом ему уже надоели. И шоколадные тоже. И вообще, когда у нас будет Эсмеральдо?!
– Когда кто-то перестанет жрать мои печеньки и займется делом, – возмутился Том, отнял у Джерри пакет и ушел работать в насиженное кресло. Под газетку.
Начинающийся скандальчик, которых с каждым днем становилось все больше, прекратила Люси.
– Эсмеральдо найдется, Фебюс приедет к началу репетиций. А вы, обормоты, совершенно зря выгнали ту девочку с косичками, как ее, Барбару Купер. Из нее выйдет отличная Квазимодочка.
Обормоты дружно возмутились, что они не берут на работу детей, и когда девочка закончит школу, тогда пусть и приходит.
Люси только вздохнула и подмигнула мне. Мол, у тебя есть ее телефон, а эти сами не понимают, чего хотят.
Примерно таким макаром Том плотно уселся мне на шею, потому что помощник режиссера – это нянька, которая вытирает сопли, кормит обедом и поит кофе, составляет расписание, утешает обиженных артистов и решает все насущные проблемы с охраной, уборкой, снабжением и снаряжением, а также бегает за никотиновой жвачкой, свечами от геморроя и бесконечными печеньками. Наверное, к стоматологу Тома тоже поведу я, и буду петь колыбельные, чтобы гений не боялся бормашины.
Фил очень обрадовался уютному устройству Тома на моей шее, официально назначил меня помрежем и пообещал помогать во всем, с чем сама не справлюсь. Кроме, конечно же, кофе-обеда-уборки-артистов-охраны-снабжения и печенек. Несолидно для великого продюсера, и вообще он страшно занятой человек. Зато перевел мне аванс за либретто и назначил неплохое жалованье как помрежу. Я по наводке Люси сняла комнату в семейной гостинице в Санта-Монике, совсем недалеко от моря, и еще осталось достаточно, чтобы купить маленькую подержанную машинку. Или байк. Или пока заначить и наслаждаться новым и прекрасным ощущением собственных, честно заработанных бабок.
А Джерри… Джерри по-прежнему называл меня «мисс Кофи» и не замечал, пока не требовалась очередная порция кофе-суши-пиццы.
Вот как-то так гении и добрались до конца кастинга, а я – до третьей главы своего нового романа. Сюжет уже сложился, и в этом сюжете мистеру Джеральду была назначена роль Злобного Злодея, а Люси – Прелестной Невинной Малютки. И плевать, что в ней шесть футов роста и характер бульдозера. Главное – тонкая и нежная душа.
Глава 10. Облом как тенденция
Так вот, о нежной душе. В субботу утром (только прошла первая неделя кастинга) в мою еще не обжитую комнату в пансионе «Азалия» вплыла подобная фрегату Люси и велела заканчивать щелкать клавишами, потому что «жизнь не ждет». А раз не ждет, мы идем купаться. Море холодное, но это не беда, для нормальных людей давно придумали бассейны, горки и прочие радости жизни.
Купальник есть, плавать люблю, потрепаться с Люси – святое дело, а сегодняшнюю норму текста я написала еще вчера ночью. Значит, бассейн!
– Аквапарк, – поправила меня Люси.
День в аквапарке мы провели просто чудесно! И не вдвоем, а вчетвером. С Люси был тот самый мальчик-официант из «Зажигалки» с истинно арийским, под стать внешности, именем Гюнтер, а для меня она припасла еще одного, из того же заведения, но чуток постарше и темненького. В смысле, мулата или квартерона. Красавчик! Мы с ним отлично покатались с горок и поиграли в салочки, потом он очень эротично кормил меня виноградом и жаркими взглядами обещал великолепную ночь.
Ну а что, мальчик красивый, чистый (Люси клятвенно заверила, что все мальчики Дика проходят медосмотр каждую неделю и не связываются с кем попало). Жиголо? А хоть бы и так. Нет у меня времени на полноценный роман, да и не с кем. Милорд улетел и весточки не подает, Джерри – козел, Том – гей и любимый мужчина лучшего друга, ни с кем из артистов я не познакомилась толком, тупо не было времени. Соблазнять сына хозяйки пансиона? Нет уж, латиносы в рабочих комбинезонах – не мой формат. Конечно, еще полгода без секса, и я на сантехников бросаться начну, но пока все не настолько плохо-то (про эротические сны с участием Джерри умолчим, это пока еще не клиника).
В смысле, все было бы хорошо и даже отлично, если бы я не забыла о климате и креме для загара. Это Люси и Майку (квартерону) пофиг на солнышко и температуру, у них кожа и не к таким прелестям климата приспособлена. Гюнтер тоже живет в ЛА не первый год и загорел чуть не дочерна. А мы, северные фиалки, горим. Вот я и сгорела. Где-то часам к пяти вечера начала покрываться красными пятнами и падать в обморок. Разумеется, ни о какой бурной ночи и речи быть не могло! Мальчиков Люси отправила восвояси, а меня отвезла домой.
Как мне было хреново! Я и забыла, что такое перегрев и обгоревшая кожа. Последний раз такое со мной случилось лет в двенадцать, на Крите, когда я самостоятельно пошла на пляж и там уснула.
Героическая Люси поила меня водичкой, мазала кремом и подставляла тазик. Даже ночевать со мной осталась:
– Муж в командировке, а детки за меня не волнуются. У них свои взрослые дела, – вздохнула она с явным сожалением.
В этот раз о детях Люси я не узнала ничего, не до того мне было. И более-менее пришла в себя только к вечеру воскресенья. Проснулась от скрипа кресла-качалки, несколько минут не могла понять, кто я и где я, потом разглядела в полумраке Люси.
– А, проснулась. – Она подсела ко мне, помогла сесть в подушки. Я поморщилась: кожа горела и скрипела, так что шевелиться было больно, и касаться простыней – больно, и жить тоже было больно. – Ничего, завтра будет намного лучше. Пей.
Вручив мне кружку прохладной воды, Люси взяла со столика у кровати какие-то бумажки, повертела в руках, хитро улыбнулась.
– Ирвин Говард, значит. У тебя хороший вкус.
Я вопросительно булькнула: что Ирвин?
– Билет в Милан на сегодняшнюю ночь, бизнес-класс. Приглашение в Ла-Скала на послезавтрашний вечер, премьера «Турандот», Калафа поет Андреа Бочелли.
– Сегодня?.. – Я приподнялась, но тут же легла обратно. Голова кружилась так, что я не то что до самолета, до туалета не дойду. – Вот же…
– Ничего, мужчину полезно немного помурыжить, – сочувственно вздохнула Люси. – Чтоб больше ценил.
Я согласилась. А что было делать? Плакать, что моя давнишняя мечта послушать Бочелли вживую почти осуществилась, но я такая дура, что обгорела и не могу поехать в Милан? Дура… если б я знала!.. А Ирвин тоже хорош. Билет на ночь воскресенья, опера – во вторник, между прочим, у меня работа. И он знает об этой работе. И знает, что гениям плевать на билеты в оперу, у гениев печеньки кончаются и кофе варить некому.
Козлы. Ненавижу.
Я все же хлюпнула носом и разревелась от жалости к себе.
Меня, может, никогда больше лорд не пригласит в Ла Скала! А они, они… особенно Джерри!..
Минут десять я вдохновенно рыдала, жалуясь на несправедливость жизни и больную голову, а также руки, ноги, спинку и животик. Люси гладила меня по волосам, утирала нос платочком и отпаивала минералкой.
– Все, успокоилась? Вот и умница. Пошли-ка умываться.
После умывания, прохладного душа и намазывания горелой меня лечебным кремом я в самом деле успокоилась и даже начала немножко соображать. К примеру, что к билетам могла прилагаться записка… с чем-нибудь приятным… ну там фламинго, то-се…
Записка в самом деле была: «Том и Джерри не погибнут без вас за четыре дня, а если погибнут – сами виноваты. Ирвин».
И все. Ни слова на тему «хочу видеть вас, моя прекрасная Роза», или там «скучал, думал о вас». Без небылиц, да? Торговец базарный! И не особо-то мне хотелось в Ла Скала!
Скомкав записку, я швырнула ее в открытое окно и тут же услышала хмыканье Люси.
– Вот теперь я за тебя спокойна. Жить будешь.
– Не дождутся! – Я откинулась спиной на подушки и зашипела от боли. – Как думаешь, если я не выйду на работу завтра, они умрут с голоду?