1. Достоевский Ф. Собр. соч.: В 15 т. – М. 1991.
2. Достоевский Ф. Собр. соч.: В 10 т. – М., 1958.
3. Ефремов С. Історія українського письменства. – К., 1995.
4. Кожинов В. Русская литература и термин «критический реализм» // Вопросы литературы. – 1989. – № 9.
5. Кравців Б. Розгром українського літературознавства // Записки НТШ. – Чикаго, 1962. – Т. 173.
6. Лавріненко Ю. Розстріляне відродження. – К., 2005.
7. Ленін про літературу. – К., 1970.
8. Лихачёв Д. Контрапункт стилей как особенность искусств // Классическое наследие и современность. – Ленинград, 1981.
9. Сталін Й. Тов. Кагановичу та іншим членам ЦК КП(б)У // Хвильовий М. Твори: В 5 т. – Нью-Йорк-Балтимор-Торонто, 1986. – Т. 5.
10. Толстой Л. О литературе. – М., 1955.
11. Фридлендер Г. Достоевский // История русской литературы: В 4 т. – Л., 1982. – Т. 3.
12. Хвильовий М. Твори: В 2 т. – К., 1991. – Т. 1.
Духовное преображение мира и человека в творчестве Н.С. Лескова: повесть «Некрещёный поп»
Аннотация
В статье рассматривается своеобразие художественного мировидения Н.С. Лескова в свете религиозно-нравственных убеждений писателя. В повести «Некрещёный поп» впервые выявляются жанровые признаки святочной словесности, синхронный евангельский подтекст. Христианский смысл произведения проясняется в контексте лесковского творчества, во взаимодействии с традициями Гоголя.
Ключевые слова: Новый Завет, христианство, концепция личности и мироздания, святочная словесность.
Novikova-Stroganova A.A. Spiritual transformation of the world and the person in N.S. Leskov’s creativity: «Non-Christian priest»
Summary. In the article is examined the uniqueness of the artistic world view of N.S. Leskov in the light of his religious and moral believes. In the narrative «Non-Christian priest» for the first time are revealed the signs of Christmas literature and the New Testament implications. The Christian sense of the story becomes clear in the context of Leskov’s creativity which is connected with the traditions of Gogol.
Идейно-эстетическое своеобразие творчества Лескова во многом определяется религиозно-нравственными основами мировидения художника. Причастный к священническому роду, получивший воспитание в православной религиозной среде, с которой писатель был связан наследственно, генетически, Лесков неизменно стремился к истине, сохраненной русской отеческой верой. Писатель горячо ратовал за восстановление «духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя»83. Свою религиозно-нравственную позицию он заявлял прямо и недвусмысленно: «…я почитаю христианство как учение и знаю, что в нем спасение жизни, а все остальное мне не нужно» (11, 340).
Тема духовного преображения, восстановления «падшего образа» (согласно рождественскому девизу: «Христос рождается прежде падший восставити образ») особенно волновала писателя на протяжении всего его творческого пути и нашла яркое выражение в таких шедеврах, как «Соборяне» (1872), «Запечатленный Ангел» (1873), «На краю света» (1875), в цикле «Святочные рассказы» (1886), в рассказах о праведниках.
Лесковская повесть «Некрещёный поп» (1877) особенно пристального внимания отечественных литературоведов не привлекала. Произведение относили чаще к роду украинских «пейзажей» и «жанров», «полных юмора или хотя бы и злой, но веселой искрящейся сатиры»84. В самом деле, чего стоят эпизодические, но необыкновенно колоритные образы местного диакона – «любителя хореографического искусства», который «веселыми ногами» «отхватал перед гостями трепака»85, или же незадачливого казака Керасенко: тот все безуспешно пытался уследить за своей «бесстрашной самовольницей» (225) – жинкой.
В зарубежной лесковиане итальянская исследовательница украинского происхождения Жанна Петрова подготовила перевод «Некрещёного попа» и предисловие к нему (1993). Ей удалось установить связи лесковской повести с традицией народного украинского вертепа86.
По мнению американского исследователя Хью Маклейна, малороссийский фон повести не более чем камуфляж – часть лесковского метода «литературной отговорки», «многоуровневая маскировка», намотанная «вокруг ядра авторской идеи»87. Англоязычные ученые Хью Маклейн, Джеймс Макл в основном пытались приблизиться к произведению «через протестантский спектр»88, полагая, что «Некрещёный поп» – яркая демонстрация протестантских воззрений Лескова, который, по их мнению начиная с 1875 г. «решительно перемещается в сторону протестантизма»89.
Однако преувеличивать внимание русского писателя к духу западной религиозности не следует. По этому поводу Лесков высказался вполне определенно в статье «Карикатурный идеал» в 1877 г. – тогда же, когда был создан «Некрещёный поп»: «негоже нам искати веры в немцах» (10, 212).
Писатель приложил много усилий, выступая с призывом к веротерпимости, чтобы «расположить умы и сердца соотечественников к мягкости и уважению религиозной свободы каждого», однако придерживался того мнения, что «свое – роднее, теплее, уповательнее»90. По точному слову исследователя, Лесков явил «гениальное чутье к православию»91, в котором вера «осердечена» любовью к Богу и «невыразимым знанием», полученным в духе.
Что касается протестантизма, то «он вообще снимает проблему и необходимость внутренней невидимой брани с грехом, нацеливает человека на внешнюю практическую деятельность как на основное содержание его бытия в мире»92. Знаменателен момент в лесковском очерке «Русское тайнобрачие» (1878), когда православный священник подает раскаявшейся женщине надежду на Божье прощение. Писатель подчеркивает, что русский батюшка – это не католический священник, который мог бы ее упрекнуть, и не протестантский пастор, который пришел бы в ужас и отчаяние от ее греха.
В связи с задачами данной статьи важно прояснить, с каких позиций Лесков рисует судьбы своих героев, образ их мыслей, поступки; как трактует сущность человеческой личности и мироздания. «Невероятное событие», «легендарный случай» (217) – как определил автор в подзаголовке свою повесть – имеет также и название парадоксальное – «Некрещёный поп». Не случайно Андрей Николаевич Лесков, сын и биограф писателя, определил это заглавие как удивительно «смелое»93. На поверхностный догматический взгляд может показаться, что здесь заявлен «антикрестильный мотив», отвержение церковных таинств94. Этого мнения придерживается Хью Маклейн.
Однако данному субъективному толкованию противостоит объективная истина всего художественно-смыслового наполнения произведения, которое продолжает развитие темы, заявленной Лесковым ранее в повестях «На краю света» (1875) и «Владычный суд» (1877), – темы необходимости крещения не формального, а духовного, вверенного Божьей воле.
Сокровенный смысл православия определяется не только катехизисом. Это также «и образ жизни, мировосприятие и миропонимание народа»95. Именно в таком недогматическом смысле рассматривает Лесков «действительное, хотя и невероятное событие», получившее «в народе характер вполне законченной легенды; <…> а проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, “как делается история”» (217). Таким образом, эстетически и концептуально Лесков соединяет действительность и легендарность, которые переплавляются в вечно новую реальность исторического и сверхисторического, подобно «полноте времен», заповеданной в Евангелии.
Сходное сакральное время с необычными формами протекания присуще поэтике гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и – в особенности – святочному шедевру «Ночь перед Рождеством». Христианский праздник показан как своеобразное состояние целого мира. Малороссийское село, где празднуются святки, ночью под Рождество становится как бы центром всего белого света: «Во всем почти свете, и по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки»96.
Гоголь не может быть адекватно понят вне церковной традиции, святоотеческого наследия, русской духовности в целом. Лесков – один из наиболее близких Гоголю по духу русских классиков. По его признанию, он узнавал в Гоголе «родственную душу». Гоголевское художественное наследие было для Лескова живым вдохновляющим ориентиром, и в повести «Некрещёный поп» эта традиция вполне различима – не только и не столько в воссоздании малороссийского колорита, сколько – в осмыслении личности и мироздания сквозь новозаветную призму. И Гоголь, и Лесков никогда не расставались с Евангелием. «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии»97, – говорил Гоголь. Лесков был солидарен с этой мыслью и развивал ее: «В Евангелии есть все, даже то, чего нет» (10, 72). «Один только исход общества из нынешнего положения – Евангелие»98, – пророчески утверждал Гоголь, призывая к обновлению всего строя жизни на началах христианства. «Хорошо прочитанное Евангелие» помогло, по лесковскому признанию, окончательно уяснить, «где истина» (11, 509).
Стержнем художественного осознания мира в повести становится Новый Завет, в котором, по выражению Лескова, «сокрыт глубочайший смысл жизни» (11, 233). Новозаветная концепция обусловила ведущее начало в формировании христианского хронотопа повести, в основе которого – события, восходящие к евангельским. Среди них особо отмечены православные праздники Рождества Христова, Крещения, Воскресения, Преображения, Успения Божией Матери. Евангельский контекст не только задан, но и подразумевается в сверхфабульной реальности произведения.
Замысловатая история казусного дела о «некрещёном попе» разворачивается под пером Лескова неспешно, как свиток древнего летописца, но в итоге повествование принимает «характер занимательной легенды новейшего происхождения» (218). Жизнь малороссийского села Парипсы (название, возможно, собирательное: оно часто встречается также в современной украинской топонимике) предстает не в виде замкнутого изолированного пространства, но как особое состояние мироздания, где в сердцах людей разворачиваются извечные битвы между ангелами и демонами, между добром и злом.
Первые пятнадцать глав повести строятся по всем канонам святочной словесности с ее классическими жанровыми признаками и непременными архетипами чуда, спасения, дара. Рождение младенца, снег и метельная путаница, путеводная звезда, «смех и плач Рождества» – эти и другие святочные обстоятельства, мотивы и образы, восходящие к евангельским событиям, наличествуют в повести Лескова.
В рождении мальчика Саввы у престарелых бездетных родителей явлена заповеданная в Евангелии «сверх надежды надежда». Господь не позволяет отчаяться верующему человеку: даже в самых безнадежных обстоятельствах существует надежда на то, что мир будет преображен по Божией благодати. Так, Авраам «сверх надежды поверил с надеждою, чрез что сделался отцом многих народов <…> И, не изнемогши в вере, он не помышлял, что тело его, почти столетнего, уже омертвело, и утроба Саррина в омертвении» (Рим. 4: 18, 19), «Потому и вменилось ему в праведность. А впрочем, не в отношении к нему одному написано, что вменилось ему, Но и в отношении к нам» (Рим. 4: 22–24). Так, лесковское повествование о замкнутом, локальном мирке малороссийского села вбирает в себя эту христианскую универсалию – вне временных и пространственных границ.
Старый богатый казак по прозвищу Дукач – отец Саввы – вовсе не отличался праведностью. Напротив – его прозвище означало «человек тяжелый, сварливый и дерзкий» (219), которого не любили и боялись. Более того, его негативный психологический портрет дополняет еще одна неприглядная черта – непомерная гордыня. Согласно святоотеческому учению, это мать всех пороков, происходящая от бесовского наущения. Одним выразительным штрихом автор подчеркивает, что Дукач почти одержим темными силами: «при встрече с ним открещивались», «он, будучи от природы весьма умным человеком, терял самообладание и весь рассудок и метался на людей как бесноватый» (219).
В свою очередь односельчане желают грозному Дукачу только зла. Таким образом, все находятся в порочном кругу взаимного недоброжелательства: «думали, что небо только по непонятному упущению коснит давно разразить сварливого казака вдребезги так, чтобы и потроха его не осталось, и всякий, кто как мог, охотно бы постарался поправить это упущение Промысла» (219).
В то же время чудо Божьего Промысла неподвластно людскому суемыслию и свершается своим чередом. Бог дарует Дукачу сына. Обстоятельства рождения мальчика соприродны атмосфере Рождества: «в одну морозную декабрьскую ночь <…> в священных муках родового страдания явился ребенок. Новый жилец этого мира был мальчик» (220). Его облик: «необыкновенно чистенький и красивый, с черною головкою и большими голубыми глазами» (220) – обращает к образу Божественного Младенца – пришедшего на землю Спасителя, «ибо Он спасет людей Своих от грехов их» (Мф. 1: 21).
В Парипсах еще не ведали, что новорожденный послан в мир с особой миссией: он станет священником их села; проповедью Нового Завета и примером доброго жития будет отвращать людей от зла, просветлять их разум и сердце, обращать к Богу. Однако в своей косной суетности люди, живущие страстями, не в состоянии провидеть Божий Промысел. Еще до рождения младенца, который впоследствии стал их любимым «добрым попом Саввою», односельчане возненавидели его, считая, «що то буде дитына антихристова», «зверовидного уродства». Повитуху же Керасивну, которая «клялась, что у ребенка нет ни рожков, ни хвостика, оплевали и хотели побить» (220). Также никто не пожелал крестить сына злобного Дукача, «а дитя все-таки осталось хорошенькое-прехорошенькое, и к тому же еще удивительно смирное: дышало себе потихонечку, а кричать точно стыдилось» (220).
Так, бытие предстает в сложном переплетении добра и зла, веры и суеверий, представлений христианских и полуязыческих. Однако Лесков никогда не призывал отвернуться от действительности во имя единоличного спасения. Писатель сознавал, что бытие – благо. И точно так же, как Божественный образ в человеке, данный ему в дар и задание, бытие не просто дано Творцом, но задано как сотворчество: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам» (Ин. 14: 27), – говорит Христос, заповедуя «венцу творения» самому творить. Начинать этот процесс преображения, созидания человеку необходимо именно с себя самого.
Промыслительны обстоятельства крещения героя. Поскольку никто из уважаемых на селе людей не согласился крестить Дукачонка, крестными родителями будущего попа опять-таки парадоксальным образом стали люди, казалось бы, недостойные: один с внешним уродством – скособоченный «кривошей» Агап, племянник Дукача; другая – с недоброй репутацией: повитуха Керасивна, которая, по представлениям односельчан, «была самая несомненная ведьма» (225).
Однако Керасивна вовсе не похожа на Солоху гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», хотя ревнивый казак Керасенко и подозревает жену в намерениях временами «лететь в трубу» (229). Имя у нее подчеркнуто христианское – Христина. История Христи – это самостоятельная курьезная новелла внутри основного святочного повествования об обстоятельствах рождения и крещения младенца Саввы.
При святочных обстоятельствах «зимою, под вечер, на праздниках, когда никакому казаку, хоть бы и самому ревнивому, невмочь усидеть дома» (226), Керасивна сумела хитроумно провести мужа со своим ухажером-дворянином (не зря он прозывается «рогачевский дворянин» – наставляет «рога» мужьям). В переносном и прямом смысле любовники подложили незадачливому казаку свинью – рождественского «порося», и это укрепило за Христей «такую ведьмовскую славу, что с сей поры всяк боялся Керасивну у себя в доме видеть, а не только в кумы ее звать» (230).