В дальнейшем в поэме сообщается, что князь погибает, пронзенный русским копьем. То, что русские солдаты в поэме используют мечи и копья наравне с пушками и ружьями, по-видимому, не смущало юного Лермонтова. Он пока еще не стремился к реалистически точному изображению батальных сцен. Скорее всего, он просто использовал вычитанные им в других произведениях типовые фразы, которые могли бы подойти почти к любой битве. Исследователи отмечают в поэме «заимствования из произведений И.И. Козлова (“Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая”, 1828; “Чернец”, 1826), К.Н. Батюшкова (пер. “Сна воинов” из поэмы Э.Д. Парни “Иснель и Аслега”, 1811), И.И. Дмитриева (“Освобождение Москвы”, 1797; “Причудница”, 1794), В.А. Жуковского (“Двенадцать спящих дев”, 1817), Дж. Байрона (“Абидосская невеста”, в пер. Козлова)»9. Однако, как уже говорилось выше, заимствований в строгом смысле этого слова у Лермонтова нет. Отдельные слова и выражения у любимых авторов ему настолько нравятся, что прочно входят в его собственную эстетическую систему и потом используются им как свои собственные.
Важно отметить и то, что в этой поэме впервые в лермонтовском творчестве возникнет мотив клятвы: князь не просто выражает желание освободить брата, но и клянется в этом именем Пророка Магомета. Произнося слова клятвы, герой открывает глубины собственной души, свои заветные желания. В этот момент он предстает величественным, непохожим на окружающих людей, ему словно открывается его судьба. В дальнейшем так будет изображена и клятва Вадима в поэме «Последний сын вольности». Но данный обет может и погубить человеческую душу, как это произошло с Хаджи-Абреком, поклявшимся любой ценой отомстить Бей-Булату. И наконец, слова клятвы, при всей их внешней красивости и торжественности, могут произноситься неискренне, как знаменитая клятва Демона («Клянусь я первым днем творенья…»), которую он приносит уже после спора с Ангелом, когда «в душе его проснулся старинной ненависти яд» (III, 472), и он добивается уже не любви Тамары, а власти над ее душой. Следовательно, герой (или антигерой), дающий клятву, его душевное состояние, причины, заставившие его клясться, – все это возникало в творчестве Лермонтова на разных этапах, однако в зависимости от авторского отношения к герою изображалось по-разному.
Помимо поэм, в 1828 г. Лермонтов написал несколько стихотворений. Образный строй двух из них – «Заблуждение Купидона» и «Цевница» – отличается от того, который в сознании читателя прочно ассоциируется с лермонтовским. Здесь и персонажи древнегреческой мифологии (Эрот, музы, грации, зефиры), и средиземноморские пейзажи (беседка среди акаций и роз). Возможно, эти стихотворения были написаны под влиянием учителя Лермонтова, С.Е. Раича, который в своих произведениях ориентировался на античные образцы.
Словосочетание «черемуха млечная» в стихотворении «Цевница» вполне могло быть подсказано стихотворением С.Е. Раича «Весна», опубликованным в 1827 г. в его альманахе «Северная лира»:
В стихотворении «Весна» изображается похожий пейзаж – беседка, окруженная розами. Однако у Лермонтова стихотворение «Цевница» несет в себе совсем иную идею. С.Е. Раич в «Весне» зовет наслаждаться жизнью, пока еще длится весеннее цветение:
Лермонтов же в своем стихотворении скорбит по уже ушедшим радостям жизни:
Таким образом, стихотворение, близкое по поэтике и по образному строю творчеству С.Е. Раича, оказывается при этом лермонтовским по духу. Лирическое «я», его разочарование, воспоминания о минувших счастливых днях – все это вполне соотносится с образом «лермонтовского человека», но вместе с тем – и с «человеком Жуковского», задумчивым и склонным к меланхолии юношей.
Влияние С.Е. Раича на юного поэта заключалось также в том, что он привил Лермонтову интерес к итальянской тематике. «Раич более тяготел к итальянской культуре. В.Э. Вацуро справедливо называет Раича проводником итальянского влияния в русской поэзии. С. Гардзонио говорит о раичевском итальянофильстве»12. Однако В.Н. Аношкина указывает на то, что в гораздо большей степени итальянские мотивы были близки К.Н. Батюшкову, и именно под его влиянием они появились в творчестве С.Е. Раича, «наследника и во многом союзника Батюшкова в поэзии»13. Итальянские мотивы имели для К.Н. Батюшкова не только эстетическое (он восторгался красотой итальянского языка), но и важное нравственное значение. Итальянский поэт Торквато Тассо «был для Батюшкова моральной опорой, моральным образцом»14. Увлечение итальянской поэзией означало для К.Н. Батюшкова «любование красотой природы, величием человеческих душ, любящих сердец»15, «воплощение прекрасно гармонических, христиански возвышенных устремлений человеческой души»16.
В 1828 г. Лермонтов также пишет произведение, посвященное итальянской тематике, – «Поэт», в котором рисует образ «Рафаэля вдохновенного». Как и его старший современник К.Н. Батюшков, начинающий поэт обращается к изображению «величия человеческой души». Гений, творец видится существом высоким, общающимся с небесными силами:
Однако Лермонтов подчеркивает, что художник не может долго оставаться в горнем мире:
Лермонтовский поэт, с одной стороны, предстает существом необычным, связанным с небом, а с другой – ведет себя как рядовой, простой человек. О том же самом говорится и в пушкинском стихотворении «Поэт» («Пока не требует поэта…»), которое было написано в 1827 г. и тогда же опубликовано в «Московском вестнике», так что Лермонтов вполне мог с ним познакомиться.
За первый год своего творчества Лермонтов создал четыре стихотворения и три поэмы. Это меньше, чем в последующие годы – 1829, 1830 и 1831-м, когда потребность высказаться у поэта невероятно сильна, когда стихи превращаются поистине в дневник его чувств и переживаний. Однако основа для поэтического творчества и главные черты мировоззрения Лермонтова-художника уже заложены в 1828 г. В качестве образцов поэт ориентируется на лучших поэтов русского и мирового романтизма – А.С. Пушкина, В.А. Жуковского, Дж. Байрона. В то же время он не подражает им слепо, а осваивает их творчество, заимствуя отдельные слова и выражения, некоторые сюжетные ходы и интерпретируя их по-своему.
В 1828 г. сложились и основные варианты «лермонтовского человека». Во-первых, это «естественный человек», «благородный дикарь» – кавказский горец, личность сильная и цельная. Во-вторых, это разочарованный человек, отчаявшийся, одинокий, способный даже на преступление, однако сам себя осуждающий. В последующем творчестве Лермонтов будет выводить два типа разочарованного человека: это может быть или мятежник, открыто выступающий против существующего миропорядка, или «странный человек» (не случайно именно так будет названа юношеская драма Лермонтова), разочаровавшийся в жизни, но предпочитающий не противостоять ей, а отгородиться от нее, уйти в свой внутренний мир, замкнуться в себе. Корсар в ранней поэме пока что совмещает в себе черты обоих типов. И, в-третьих, это гениальная личность. В 1828 г. для Лермонтова таким гением выступает художник, однако в дальнейшем образ великого человека в его творчестве будет усложняться.
О библейских мотивах в лермонтовском «Демоне» в связи с его творческой историей: (от Байрона – к Мильтону)
Аннотация
В статье показано, как на разных этапах работы над «Демоном» менялся способ обращения Лермонтова с библейскими образами и цитатами. В поздних редакциях поэмы они используются в соответствии с христианским пониманием их вероучительского смысла. Такой способ характерен не для романтической поэмы, а для религиозных эпопей в духе Мильтона, с которыми «Демон» имеет немало общего.
Ключевые слова: Мильтон, «религиозная» («духовная», «священная») поэма, А.Н. Муравьёв, Книга Товита, Книга Иова, поэма В.И. Соколовского «Мироздание».
Korovin V.L. On Biblical motives in the «Demon» by Lermontov in relation to his creative career: (from Byron to Milton)
Summary. The article shows the way Lermontov changed his method of addressing the Biblical images and quotes in different stages of his work on The Demon. In the latter versions of the poem they are used in accordance with the Christian understanding of their doctrinal meaning. This method is typical not for a romantic poem but for religious epics after a fashion of Milton, The Demon having a lot of common with them.
Байрон и Мильтон, которых нередко через запятую вспоминают в связи с «Демоном» Лермонтова, в сознании его современников были антагонистами. В стихотворении В.Г. Теплякова «Два ангела» (1833) они представлены как носители разных духов: один – «божественный слепец», «очами души» узревший «солнце рая», другой – «Гигант», измеряющий «пространства бездны» своим «мрачным умом»17. В то время как Байрон уличался в проповеди безнравственности и эгоизма, чтение Мильтона, «христианского Гомера»18, считалось душеполезным занятием. «Потерянный рай», как и эпопею Ф.Г. Клопштока «Мессия» (1748–1773), относили к образцовым «духовным поэмам», отличительной особенностью которых было «смешение вымысла с истинною религиею, выраженное в формах древней языческой поэзии»19. Критики, порицавшие их, отвергали искусственность «форм» классической эпопеи Нового времени, но не права «вымысла» в проповеди «истинной религии»20.
Способы обращения с Библией в поэмах Мильтона и мистериях Байрона («Каин», 1821; «Небо и земля», 1822) диаметрально противоположны. Оба прибегали к вымыслам, но Байрон переосмысливал библейские образы и сюжеты в целях самовыражения, а Мильтон актуализировал для современников их подлинный смысл, претендуя, конечно, на правильное его понимание. Он выступал как толкователь и популяризатор Библии, определявшей в протестантизме все стороны жизни верующих. Добро и зло, положительные и отрицательные библейские персонажи у Мильтона выступают в том же качестве, что и в Библии, а не меняются местами, как зачастую у Байрона. То же касается и Сатаны в «Потерянном рае», изображенным Мильтоном отнюдь не в целях его апологии и реабилитации21.
Присутствие и весомость библейских мотивов в поэзии Лермонтова и, в особенности в «Демоне», самоочевидны, они не раз становились предметом исследований22. Вопрос в том, насколько произвольно он их использовал, т.е. не была ли его манера обращения с Библией всецело «байронической»? В случае с «Демоном» это было бы даже естественно, поскольку сюжет поэмы не связан с каким-то общеизвестным эпизодом священной истории (вроде грехопадения первых людей, как у Мильтона, или убийства Каином Авеля и Всемирного потопа, как в названных выше мистериях Байрона), это чистый поэтический вымысел, а значит, речь может идти лишь об отдельных образах, аллюзиях и цитатах. Критики XIX в. были склонны отказывать поэме в наличии сколько-нибудь серьезного богословского содержания23, в ее заглавном герое усматривали портрет сочинителя24. В соответствии с этой традицией Б.М. Эйхенбаум, указывая на многочисленные русские и европейские источники лермонтовских произведений, отрицал связь «Демона» «с поэмой в стиле Мильтона»: «Из западного Сатаны получился “печальный демон”, в котором просвечивают черты знакомых нам хотя бы по драмам Лермонтова парадоксальных злодеев, вроде Арбенина из “Маскарада”. Он замаскирован на этот раз Демоном…»25 Позднейшие исследователи, хотя не известно ни одного прямого упоминания Мильтона Лермонтовым, с очевидностью обнаружили значительность именно мильтоновского пласта в «Демоне»26. Причем, как убедительно показал В.Т. Олейник, «в процессе работы над поэмой Лермонтов от редакции к редакции насыщал ее деталями, восходящими непосредственно к «Потерянному раю»»27. Это позволяет говорить о причастности «Демона» вообще к традиции «религиозной» («духовной», «священной», «христианской») поэмы в духе Мильтона и Клопштока, образцы которой имелись и в русской литературе28. Для авторов таких поэм была характерна озабоченность не только общими нравственными и религиозно-философскими проблемами, но и специальными вопросами богословия и библейской экзегетики, потому они нередко подвергались притеснениям духовной цензуры (как, например, «Иов» и «Таинственная капля» Ф.Н. Глинки29). И, напротив, совсем для них не характерны были религиозное вольнодумство и свободная игра с библейскими текстами и образами.