Орден Хранителей. Инквизитор
Глава 01
Представитель Объединенной Инквизиции напоминал объевшуюся жабу. Иван так ему и сказал — объевшуюся жабу. Не сразу, конечно, сказал. Было бы странно, если бы специальный агент Ордена Охранителей сказанул такое инквизитору прямо с порога, в самом начале заседания комиссии.
Нелепо было бы.
Входит Иван Александров, он же Ванька Сашкин, он же Ванька-Каин в спецкомнату, окидывает орлиным взглядом собравшихся, раскланивается с отцом Серафимом и отцом Стефаном, машет рукой Игнату Рыкову, который все еще не привык к своей новой должности исполняющего обязанности начальника Конюшни, затем вежливо здоровается с вопрошающими и дознавателем, а потом бац — а ведь похожи вы, святой отец, на жабу.
Нет, конечно, было бы забавно посмотреть на смену чувств и эмоций на лицах собравшихся, может быть, даже поучительно. Но Иван сдержался. Он терпел два месяца предварительного следствия в изоляторе. А тут нужно было вытерпеть всего шесть часов беспрерывного общения с не слишком большим количеством людей, пусть странных и не очень приятных, но все-таки обычных людей.
Целых шесть часов.
Члены комиссии имели возможность вставать, ходить по комнате, выходить из нее и возвращаться, благоухая кофе и чем-то копченым, а Ивану разрешили два раза сходить в туалет и предложили чашку чаю с парой тощих печенюшек.
Отец Серафим, правда, не выходил. И вопросов не задавал, сидел в уголке и смотрел на свои ладони, будто видел их впервые. Или что-то было там такое важное написано, что полностью занимало внимание священника. Всего пару раз Шестикрылый мельком глянул на Ивана.
Первый раз, когда тот сообщил уважаемому собранию, что ему до сраки их просвещенное мнение по поводу событий на дороге между Эйлатом и Иерусалимом. И второй, когда Иван все-таки не сдержался и выдал председателю смешанной комиссии высокоуважаемому отцу Жозефу по поводу сходства его, отца Жозефа, с земноводным. Да еще и с объевшимся.
Иван хотел еще добавить, чего именно, по его мнению, объелся отец Жозеф, но, уловив во взгляде отца Серафима неодобрение, ограничился только констатацией.
— Что? — переспросил инквизитор, не поверив своим ушам.
Иван повторил.
Рыков громко хмыкнул и отвернулся к стене, чтобы не заржать. Игнат не очень умел сдерживать эмоции и скрывать свои чувства. Как вообще его поставили на место погибшего Токарева, Иван не понимал, да и не особенно старался. Все равно не выходило им служить вместе. Никак не выходило.
— На жабу? — спокойно спросил отец Жозеф.
— Да, отец, на мерзкую, жирную, наглую жабу, — вежливо улыбнувшись, подтвердил Иван.
— И вы полагаете, что этот факт освобождает вас от необходимости отвечать на вопросы этой самой жабы? — невозмутимо осведомился инквизитор.
Это он хорошо спросил, не мог не отметить мысленно Иван. Это все эмоции, которые на собравшихся впечатления произвести не могут. Особого впечатления. Разве что сегодня вечером Игнат Рыков расскажет об этом коллегам Александрова, и те покачают головами, кто с одобрением, а кто и с осуждением.
Попал в дерьмо, так молчи и обтекай. А наносить личные оскорбления представителям Объединенной Инквизиции — развлечение специфическое, сродни прогулкам на минном поле и разборке на досуге фугасов. При игре в гусарскую рулетку шансов пострадать меньше, чем при ссоре с инквизитором.
Но Ивана понесло.
Он уже рассказал не просто все. Он уже несколько раз отвечал на одни и те же вопросы, раз десять описывал то, как погибла его рейдовая группа, и семь раз пытался объяснить, отчего поступил так неправильно, обнаружив своего умирающего друга Фому Свечина. Как можно объяснить, почему он, специальный агент Александров, вместо того чтобы вызвать подмогу и заняться молитвами над умирающим другом с целью хоть частично облегчить его будущую участь, воспроизвел обряд пожирания греха, воплощенный в поедание хлеба с солью.
Вы знали, что этот обряд не одобрен Объединенной Церковью? — знаю — тогда зачем? — Фома просил — но вы ведь знали, что, взяв на себя неизвестные вам грехи, вы не сможете не только отмолить их, но даже и получить отпущение? — знали — не ерничайте — и в мыслях не было — но вы ведь погубили душу — это мое дело, свобода совести, знаете ли…
— Ладно, — тяжело вздохнул отец Жозеф. — Это действительно ваш выбор, поясните нам тогда, отчего это Бездна… Служба Спасения спасала вам жизнь? Наши врачи, осмотрев вас, пришли к выводу, что курс лечения, полученный вами, по цене в несколько раз перекрывает ваше годовое жалованье, а, кроме того, помощь вообще не могла быть оказана Службой Спасения без подписания Договора с передачей прав на вашу душу…
— Ну не знаю я! — выкрикнул Иван. — Не знаю! Я Договора не подписывал. Иначе от меня несло бы серой, как все присутствующие прекрасно знают. А от меня сейчас разит разве что сероводородом, но это не от того, что я предался, а от злости и хренового питания в изоляторе.
— Неуважение к комиссии только отягчает вашу участь, — проблеял один из дознавателей, молодой и тщедушный новичок, появившийся в Иерусалиме всего месяц назад.
На него все посмотрели с жалостью, и тот густо покраснел, сообразив, что человек, обреченный на Бездну, да еще без всяких льгот и договорных обязательств, может плевать на любую комиссию с самой высокой колокольни.
Все, собравшиеся в помещении, помолчали пару минут.
Разговор явно зашел в тупик, придать ему новое развитие могли только пытки, но приступать к ним вот так сразу, после вежливого шестичасового разговора было как-то не с руки.
— Да, — сказал отец Жозеф. — Вы поставили меня в неловкое положение…
— Побойтесь Бога! — воскликнул Иван Александров и протянул к инквизитору руки ладонями вверх. — Мои руки чисты, я к вам не прикасался и ни в какие положения не ставил. Если у вас возникло какое-то особое положение, то тут я не виноват и участия в этом не принимал.
Это уже было прямое оскорбление. Все опустили глаза, а отец Жозеф возвел их горе. Его губы беззвучно зашевелились, инквизитор молился. Или матерился, пытаясь удержать себя в руках.
А может, совмещал ругань с молитвой, бог его знает, Иван не умел читать по губам.
Отец Серафим встал со своего места, подошел к Ивану и влепил подзатыльник. В ушах Александрова зазвенело.
— Я могу поговорить с этим идиотом один на один? — спросил Шестикрылый, ни к кому лично не обращаясь.
Все торопливо вскочили и направились к выходу, старательно обходя Ивана взглядами. Только Рыков подмигнул ему, проходя мимо.
Пошел ты в задницу, подумал Иван, со своей поддержкой. Ни хрена ты не можешь сделать и поддержать. Ни хрена. Хоть сто раз подмигни, все будет так, как скажет Объединенная Инквизиция, и ты проголосуешь за это решение, не раздумывая. А придешь домой, достанешь из холодильника бутылку, выжрешь ее содержимое, чтобы потом иметь возможность сказать себе самому, что так тошнит тебя от выпитого, а не от осознания собственного бессилия.
— Посекретничать хотели, святой отец? — спросил Иван, когда члены комиссии вышли. — Так вынужден напомнить, что все в комнате для заседаний пишется на аппаратуру. Будете продолжать побои — делайте мужественное лицо. И улыбайтесь.
Удар у Шестикрылого, как оказалось, был поставлен неплохо. На твердую четверку. Александров слетел со стула и здорово приложился головой об пол.
— Браво, — сказал Иван. — Я вот сейчас встану и подставлю другую щеку… Полежу минутку и обязательно подставлю. Вы не расслабляйтесь, я быстро…
— Быстро он, — пробормотал отец Серафим, наклонился и рывком поставил Ивана на ноги. — Голову держать так и не научился… Сильно ударился?
— Научился не научился… — Иван осторожно потрогал затылок. — И ведь сказано же — не убий.
— Я и не убил. С трудом, но сдержался. — Отец Серафим замахнулся, Иван зажмурился и присел, прикрывая голову руками. — Дебильный ребенок, честное слово!
— Нормальный я, — обиженно сказал Иван, подглядывая за священником сквозь пальцы. — У меня и справка есть. Меня иначе бы и в Конюшню не взяли бы…
— В том-то и беда. — Шестикрылый сел на стул верхом и положил подбородок на спинку. — Мы уж прикидывали объявить тебя чокнутым, но…
— Нельзя. — Иван поднял перевернутый стул, поставил его на ножки и тоже сел. — Бросит пятно на всех жеребцов. На систему в целом.
Отец Серафим потер лоб.
— Жозеф собирался зачитывать приговор? — спросил Иван. — Монастырь? Или в переработку?
Шестикрылый выдохнул, постучал себя пальцем по лбу, глядя в глаза Ивана. Молча постучал.
— Это что должно означать? — спросил тот. — Поцелуй меня сюда? Извините, святой отец, но эти дела в нашей конторе не приветствуются.
— Придурок, — сказал Шестикрылый. — Как есть — придурок. В курсе, что у тебя контракт закончился?
— В курсе. Само собой. И что?
— Ничего. Пункт тридцать пять десять тебе воспроизвести вслух? Или сам вспомнишь?
— Вот это я должен помнить всю эту ахинею наизусть, — хмыкнул Иван, чувствуя, как в желудок упало что-то холодное и липкое.
Выпендриваться можно сколько угодно, но этот пункт помнил каждый и молился, чтобы никогда не возникла у Церкви необходимость в его использовании.
— Не нужно передо мной выделываться, — с усталым видом произнес священник. — Все ты прекрасно помнишь и знаешь, что Церковь имеет право продлить твой контракт минимум на половину срока. И максимум… Максимум не оговорен.
— И я?..
— И ты только что лично оскорбил инквизитора при свидетелях, пребывая на службе. Ты много слышал о тех, кто себе такое позволял?
— Нет.
— Таких идиотов до тебя просто не было.
— Вы думаете, что он меня мобилизует и потом…
— Ты еще не понял? Тебя уже мобилизовали. Уже. И обожравшаяся…
— Объевшаяся.
— Что? Да, объевшаяся жаба как раз собиралась тебя поставить об этом в известность. И еще о том, что в связи с угрозой твоей бессмертной душе тебя выводят из оперативного состава и направляют в резерв. С сохранением жалованья и даже выплатой премиальных. И тут ты продемонстрировал свою независимость и высочайший интеллектуальный уровень. Молодец! Думаешь, легко было тянуть тебя из всего этого? Между прочим, Жозеф мне помогал изо всех сил. Эта самая обожравшаяся…
— Объевшаяся.
— Объевшаяся жаба. Еще десять минут назад эта самая жаба к тебе очень неплохо относилась. Десять минут назад.
— Мне пойти извиниться? — спросил Иван. — В задницу поцеловать?
— Ага, — улыбнулся невесело Шестикрылый, — как меня в лоб — ориентация не позволяет, а францисканца так можно и в задницу?
— Знаете, святой отец…
— Знаю. Все я знаю. Ты рассказал. И еще я знаю, что не все ты рассказал, утаил от комиссии. — Отец Серафим снова тяжко вздохнул.
Иван не ответил.
Нечего тут разговаривать, да еще перед камерами и микрофонами. Не рассказал и не рассказал. О чем тут говорить? О том, что Дьявол, если верить бывшему оперу Крулю, приказал охранять Ивана и беречь ему жизнь? То-то оживится народ в комиссии! А вопросов сколько новых возникнет. Нет уж, спасибо! Хватит и того, что поведал Иван о пожирании грехов. И того, что рассказал об отринувших. О последнем разговоре с Токаревым, правда, промолчал.
В конце концов, мало ли что мог рассказать Никита Токарев, отринувший в последние минуты своей жизни, когда демон уже ломал дверь, и было понятно, что нее, последняя остановка. И что нужно было Токареву решать — грохнуть пронырливую сволочь Александрова или дать ему последнее задание. Самое последнее, противоречащее всему, во что этот самый Александров верил, за что боролся и что полагал единственно верным.
— Ладно, Ваня. Как вышло — так вышло. Ни тебя не переделаешь, ни этот мир. Придется вам и дальше уживаться друг с другом. Ну, разве что, этому миру придется время от времени прогибаться под тебя и твои фантазии. — Серафим побарабанил пальцами по спинке стула. — Мир, в отличие от тебя, разумный и уступит, где сможет. А ты…
— А я куда? — спросил Иван, наконец.
Понятно, что спрашивать, насколько его мобилизовали, бессмысленно. Теперь важно — куда его зашлют. Могут ведь опером в исправительную колонию отправить. Или во внешний круг охраны какого-нибудь очень северного монастыря. Или очень южного.
— Есть одно забавное место, — немного подумав, сказал отец Серафим. — В средней полосе, не очень далеко от того места, где ты родился. Давно уже собирались открыть там пост Ордена Охранителей, а тут такая возможность…
— Какая? — прочувствовал что-то недоброе в голосе Иван.
— Понимаешь, там очень специфическое место… Район совместного проживания христиан и предавшихся, — Серафим кашлянул. — Церковь очень внимательно следит за тем районом.
— Стычки?
— Да нет, там все как раз спокойно. Почти все и почти спокойно. Некоторые из… — Шестикрылый быстро глянул на потолок. — В общем, полагают, что там вырабатывается новая форма… Как бы это сказать… Сосуществования, что ли… Без нарушения Соглашения и Акта о Свободе воли.
— Разграничением занимаются войска, — сказал Иван. — Где — Международный контингент, где — внутренние. При чем здесь Конюшня?
— Нет там никакого разграничения. Живут без этого.
— То есть?
Видел Иван в молодости, как живут предавшиеся и верующие в смешанных городах. Когда в спецназе служил — видел. И не верил, что есть у подобных экспериментов будущее. Светлое будущее, без сожженных офисов Службы Спасения, без убитых предавшихся и погромов.
— Ты слышал об Автономных районах? — спросил отец Серафим.
— Нет. То есть что-то слышал, конечно, но ничего такого, что бы запомнилось.
— Ну и ладно, на месте посмотришь. Отправляешься ты завтра. Сегодня переночуешь в камере изолятора, уж извини, твоя келья занята. Вещи твои уже привезли. — Отец Серафим набрал воздуха в грудь, словно собираясь еще что-то сказать, но в самый последний момент решил промолчать.
— Что там еще? — Ивану надоели недомолвки.
Чего тут уже молчать, когда все и так настолько плохо, что дальше просто некуда.
— Ничего. Ничего особенного.
— В глаза мне смотреть, батюшка! — приказал Иван. — И не отводить взгляд. Ну? Что там еще в кармане? Какая фигня меня ждет впереди?
— Какая фигня? Не знаю я, что там тебя ждет. Предсказывать будущее — не богоугодное дело. Это тебе не ко мне нужно, а сам знаешь куда.
— Батюшка, я человек простой, не усложненный. Я же вижу, что вам так хочется мне еще кое-что поведать, что аж в носу чешется. На месте усидеть не можете, ерзаете, как школьник перед первым свиданием. Я завтра уеду, и, может быть, больше и не свидимся. И то, что сейчас лезет из вас, как, извиняюсь, дерьмо при расстройстве желудка, я ведь так или иначе все равно узнаю. Ведь узнаю же?
— Узнаешь, — кивнул отец Серафим.
— И лучше, чтобы от вас? Или все равно?
— Честно?
— Честно.
— Без разницы. Не сегодня узнаешь, так завтра.
— Давайте сегодня, батюшка, честное слово! — Иван засмеялся, надеясь, что смех получился естественным. — По старой памяти.
— По старой памяти? Хорошо, — словно решившись на что-то неприятное, сказал отец Серафим. — Позавчера комиссия пришла по твоему вопросу к общему мнению. К единогласному мнению. Светил тебе монастырь на пять лет с последующим определением на поселение.
— Единогласное, говорите?
— Единогласное. — Отец Серафим твердо смотрел в глаза Ивана. — Сверху пришло пожелание изолировать тебя навсегда.
— В смысле — изолировать? — Иван постарался придать голосу двусмысленность.
— Да. Вплоть до несчастного случая.
— Почему решили пожалеть? — спросил Иван. — И с каких хренов эти парни сверху прислушались к мнению комиссии? Только не нужно мне говорить о свободе совести в данном конкретном случае. Если кто-то может причинить вред, то…
— Они и не прислушались. Вначале пришло пожелание, потом указание. Затем — распоряжение с предупреждением. Стефан пригрозил отставкой — ему напомнили о бессрочном контракте. Я попытался прощупать варианты через свои старые связи — связи даже слушать не захотели. Жестко так все, резко и однозначно. Кстати, в этом деле вполне достаточно оснований для совершенно законного наказания. Ты человека похитил?