Ночи живых мертвецов (сборник) - Коллектив авторов 8 стр.

Жасмин вздрагивает, ее руки намертво смыкаются вокруг развороченной трахеи бывшей фермерской жены. Пальцы мастер-сержанта держатся за эту заплесневелую, разлагающуюся плоть, словно приклеенные каким-то суперклеем, но челюсти покойницы продолжают безостановочно клацать, а зубы – скрипеть.

(…потеряла счет времени, Дэниэл пьет мою кровь, ест мои внутренности… Господи, почему?.. Тьма накрывает меня… Господи, почему? Почему ты оставил нас? Почему?)

Тьма сгущается вокруг Жасмин. Все запахи, звуки и отзвуки в подземной лаборатории исчезают. Соединение разрывается, мигая в закоулках разума Жасмин, сигнал слабеет…

(…блуждающие… без цели… такие голодные… голодные… жаждущие теплой плоти… всегда мало… никогда не насыщаясь… всегда, всегда голодные…)

Третий глаз внутри Жасмин закрывается, ее внутренний мысленный экран достигает конца программы передач, а изображение в голове сжимается до размеров одной светящейся, холодной белой точки.

Еще мгновение эта точка висит в пространстве, в окружении черной пустоты, высасывая последние частицы человечности в свой вакуум. В каком-то отдаленном закутке своей души Жасмин чувствует опустошение, истончение ее человеческой сути, лишающее ее способности любить, смеяться, плакать, рассуждать, общаться, ценить, сопереживать, помнить, быть живой, быть человеком. Она ощущает некий сейсмический сдвиг внутри, пока осой в стакане жужжит в сердце этого ледяного белого пятна. Жасмин сильнее сжимает искалеченную, похожую на шею индейки глотку бывшей фермерской жены. Существо корчится и извивается в ее хватке, словно рыба на крючке. Желание заполнить пустоту – излить на охвативший ее голод бальзам, прогнать пустоту, излечиться, забыть – все это бурным потоком поднимается со дна израненной души Жасмин. Сияющая, словно белоснежная слоновая кость, точка в ее сознании набухает, расширяется, слепит все ярче и ярче. Голод, пагубные зависимости, желание поглотить громы и молнии внутри нее, резонируют, словно мощный аккорд, который входит в гармонию с зараженными альфа-волнами мертвой женщины, затопившими разум Жасмин.

Сингулярность – Большой Взрыв в сознании Жасмин – вспыхивает, заставляя ее открыть глаза, сфокусироваться и остановить взгляд на том, что извивается в ее хватке.

ЕДА.

7. Одиночный выход

Жасмин не слышит, как где-то вдалеке открывается дверь, стул соскальзывает на пол, и в темную лабораторию просовывается ствол «Беретты М°», мерцая в темноте, словно перст божий. Жасмин занята. Она слишком увлечена едой, чтобы замечать что-то еще.

Нижняя часть лица фермерши оказалась самой нежной. В прожорливом, безумном исступлении Жасмин отгрызает губы создания с торопливостью голодного гурмана, чавкающего щупальцами свежего кальмара. Создание дрожит и сотрясается в хватке Жасмин. Следующие на очереди – мягкое нёбо и носовые пазухи. Она выплевывает гнилой зуб, словно косточку. Честно говоря, Жасмин всегда испытывала, среди прочих вещей, привязанность к моллюскам, поэтому процесс жадного погружения зубов в ротовую полость бывшей фермерской жены с последующим пережевыванием ее языка, лицевых и лингвальных артерий, а также мягких тканей носа для нее совершенно естественен. Соки и жидкости, медленно сочащиеся из тела фермерши, растекаются вокруг Жасмин.

За считаные секунды лицо существа превращается в месиво, но Жасмин продолжает пожирать мертвую плоть, подбираясь выше, к глазницам. Она высасывает глазные яблоки со скоростью, с которой каджун высасывает головы раков, и не замечает позади себя двух военных полицейских, делающих первые шаги по комнате с оружием наготове: пригнувшись, стволы на уровне глаз, предохранители сняты. Жасмин слишком поглощена обжорством, но голод не проходит, словно головная боль или зуд, который никак не удается успокоить.

Покрытая маслянистыми черными следами, теперь она принимается за шею, вгрызаясь в тонкие, хрупкие связки существа, двигаясь от сонной артерии к трахее и лишь изредка прерываясь на похотливые вздохи. Бывшая деревенская хозяйка продолжает дрожать и трепыхаться под весом мастер-сержанта, словно механизм, который двигается даже после того, как его разобрали. Жасмин понятия не имеет, что она сейчас под прицелом девятимиллиметрового пистолета.

Тишину разрывает грохот выстрела.

Пуля бьет мастера-сержанта Жасмин Мэйвелл двумя дюймами выше левого уха, заставив ее мир замолчать навсегда и положив конец голоду, который она сама была не в силах обуздать.

Вторая пуля попадает в изуродованную голову фермерской жены, и из затылка у нее вырывается гнилостное облако из частиц мозга и осколков костей. Фермерша – обретшая, наконец, в своей окончательной смерти самое себя – падает рядом с Жасмин.

8. Во тьму

Двое военных полицейских какое-то мгновение стояли неподвижно, глядя на останки в облаке пороховых газов. Более молодой сунул свой пистолет в кобуру, а затем перевел взгляд на старшего.

– Что за дерьмо…

Это своего рода вопрос и одновременно комментарий ко всему тому бардаку, который свалился на их плечи за последние сорок восемь часов.

Старший – более грузный и седой, в одежде, испачканной кровавыми брызгами, – покачал головой.

– Да уж, точно дерьмо. Я возвращаюсь домой.

– Ага, удачи тебе в этом, – ответил ему молодой. – Ты видел отчеты? Никого не пускают и не выпускают из Фредерика: там снаружи бушует целая гребаная буря.

– Мы с этим как-нибудь разберемся, – старший засунул пистолет в кобуру и направился к двери. – Послать, что ли, за чистильщиками, а? Чтоб собрали и переписали всех этих жмуриков.

Он вышел, оставив молодого полицейского стоять в комнате. Тот какое-то время нервно почесывал подбородок, размышляя о связи между двумя женщинами, лежащими в растекающейся по паркетному полу луже крови.

Не сумев найти ответов, он повернулся и вышел, хлопнув дверью и оставив эти человеческие останки – как и весь мир – во тьме.

В этой тихой земле

Позднее, когда воскресшие мертвые затопили все, словно приливная волна, и прежний мир практически перестал существовать, Ричард Кэдбери решил для себя, что смерть его жены Лоррейн была первой костяшкой домино, вслед за падением которой обрушилось все вокруг. Пускай с точки зрения логики это было бессмысленно, но на эмоциональном уровне казалось вполне убедительным.

Как будто смерть Лоррейн подкосила мир.

Ричард свыкся с этим, где-то на самом краю своего бытия.

В месяцы, последовавшие за его тяжелой утратой, он все больше и больше замыкался в себе, последовательно исключая из своей личной жизни всех знакомых – друзей, семью, сослуживцев, соседей. Нельзя сказать, что он перестал испытывать к ним привязанность – скорее наоборот, хотел избавить их от чувства полной отчужденности, потери смысла жизни, ее значения и цели, которые теперь определяли все его существование. Происходящие в нем изменения оказались глубоки, но со стороны их было сложно заметить. Кэдбери продолжал ездить в лабораторию каждый день и работать как прежде. Он взял один выходной для похорон, а затем вернулся на свое рабочее место, вежливо отклонив сочувственное предложение отпуска и ошибочное, хотя и сделанное из лучших побуждений, предложение психологической помощи. Он не мог выразить, что чувствует. Не мог сформулировать это даже для самого себя. Проще говоря, в его сердце появилась дыра. Большая часть его существа падала в нее медленным водопадом, и было очевидно, что так будет продолжаться до самой смерти.

В некотором смысле смерть стала вектором его движения. Возможно, так случилось потому (помимо его глубокой отчужденности), что он узнал о восставших мертвецах очень быстро. Впоследствии он не мог вспомнить, где и когда впервые об этом услышал. Скорее всего, по радио, но вскоре он включил телевизор и смотрел все более продолжительные сюжеты в выпусках новостей, посвященные кризису.

Путь от скептицизма к вере он прошел легко и быстро.

Первым побуждением было отнестись к таким новостям с пренебрежением – когда всем приходилось довольствоваться рассказами ненадежных свидетелей, которые озвучивались в средствах массовой информации скучающими теледикторами, нисколько не верившими в то, что они произносят. Это впечатление лишь усиливали нелепые видеозаписи, сработанные настолько топорно, что от них за версту несло дилетантством и неправдоподобностью. Мужчины и женщины, бродящие по улицам и паркам, выглядели так, будто для них «ночь перед» неожиданно превратилась в «утро после». Ничего особенно страшного. Никакой новой онтологии, никакой поворотной точки в истории жизни на Земле.

Но когда на следующее утро Кэдбери открыл дверь, чтобы отправиться на работу, он увидел на улице «шатунов». Увидел, что они заметили его, обратили на него внимание. Они продолжали двигаться за ним даже после того, как Кэдбери сел в свою машину и поехал. Если это был какой-то розыгрыш, то на него было затрачено немало усилий. У некоторых на теле виднелись раны, которые выглядели очень убедительно.

Он не попал в лабораторию. Шейла, секретарь, встретила его по ту сторону двойных дверей, безостановочно бросаясь на пуленепробиваемое стекло. Ее лицо превратилось в кровавое месиво, а зубы не переставали щелкать, будто она пыталась прогрызть стекло, лишь бы до него добраться.

Пока Кэдбери чуть больше минуты смотрел на нее, застыв в нерешительности, целая дюжина «шатунов» появилась то ли из-за угла здания, то ли из аллеи позади складов – все они, спотыкаясь и раскачиваясь, двинулись к нему. Легкий ветерок донес до него запах разложения – легкий, но безошибочно узнаваемый.

Вот так он все и узнал – то, что уже, так или иначе, было известно всем остальным. Смерть обратилась вспять, но за время краткого нахождения за ее порогом что-то терялось. Видимо, что-то очень важное. Вернувшиеся назад, казалось, не были ни обременены, ни благословлены чувствами. Они наслаждались более простым, рудиментарным существованием, движимые одним-единственным импульсом.

Что это за импульс, он выяснил по пути домой. Несколько «шатунов» поймали собаку и поспешно ее пожирали, не обращая внимания на отчаянные попытки животного вырваться. Кэдбери был огорчен страданиями нечастного создания, но не видел никакой возможности их облегчить. Все закончилось за считаные секунды, когда зубы какой-то женщины сомкнулись у собаки на горле. Сумочка все еще висела у покойницы на левом плече, словно некий гротескный рудимент.

Когда Кэдбери вернулся домой, ему пришлось немного пробежаться от бордюра до двери с ключом наготове. Но все равно «шатуны», рассеявшиеся по его лужайке и на подъездной дороге, чуть было не сцапали его до того, как он смог открыть дверь и укрыться внутри. Он хлопнул створкой двери прямо по тянущимся к нему пальцам, отрубив парочку (принадлежали они, судя по их виду, разным рукам).

Телефон разрывался от звонков. Метнувшись поперек комнаты, он поднял трубку.

– Алло? – произнес он.

– Доктор Кэдбери? Ричард? Это ты? – это был старший руководитель лаборатории Грэм Тикер, но голос его был таким высоким, а произношение настолько невнятным, что Кэдбери потребовалось несколько секунд, прежде чем он его узнал.

– Привет, Тикер, – ответил он. – Какие-то удивительно чудны́е вещи происходят. Интересно, ты в курсе происходящего?

– В курсе? Боже мой, Ричард, это… это конец света! Это апокалипсис! Мертвые! Мертвые оживают, чтобы пожирать живых!

– Я знаю, Тикер. Об этом говорили в новостях. И когда я полчаса назад пытался попасть в лабораторию, то увидел, что случилось с Шейлой.

– Шейла. – Казалось, Тикер сейчас расплачется. – У нее же трое детей. Господи Иисусе, что если она заразила и их тоже…

– А что, это инфекция? – прервал его Кэдбери. – Я не знал, что уже нашли официальное объяснение.

Тикер, казалось, его не слушал.

– Но дело не только в Шейле, Ричард, это касается всех. Почти всех. Доктор Хирод, Лоутер, Алан…

– Алан?

– Интерн. Он зашел в кабинет к доктору Хирод, чтобы передать ей почту. Она впилась ему в глотку! Он смог выбраться из кабинета и запереть ее снаружи, но вскоре умер от потери крови… Или… точнее, казалось, что он умер. Мы вызвали «скорую», но никто не приехал. А потом, через час или около того, он зашевелился и снова ожил. Гаррисону пришлось раскурочить ему голову пожарным топором. Это было ужасно. Ужасно!

– Да, не сомневаюсь, не сомневаюсь, – согласился с ним Кэдбери. Мыслями он уже находился где-то далеко отсюда, гадая о смысле этого странного апокалипсиса. Точнее, о его значении для себя и для своей жены. Он попытался немного утешить Тикера, но на самом деле ему хотелось поскорее закончить эту беседу, чтобы отдаться течению своих мыслей.

– Тебе надо включить телевизор, – убеждал он. – Или радио. Правительство координирует местные целевые группы для решения этой проблемы. Может быть, придется выждать несколько дней, пока они не справятся с этим, но они уже приступили к работе. Я считаю, что лучший способ выжить – оставаться в полной изоляции до их появления.

– В изоляции? – переспросил Тикер.

– Именно. Оставайся в лаборатории. Ее легче защищать, чем твой дом. Можешь выйти разок наружу за едой и водой, если они тебе нужны, но потом забаррикадируйся и жди, пока все не наладится. Используй защитные жалюзи, чтобы не подвергать себя риску – и чем дольше, тем лучше.

– Конечно! – Тикер, казалось, заметно оживился и преисполнился надеждой. – Ты не присоединишься ко мне, Ричард? Ты мог бы подогнать машину прямо к дверям…

– Нет, я буду работать на дому, – ответил Кэдбери. – Давай, Тикер, удачи тебе.

Он повесил трубку. Когда телефон зазвонил снова, то вначале Кэдбери его игнорировал, а затем отключил от сети. Его ждала работа. Вначале надо было заполучить образец, и это оказалось совсем несложно. «Шатуны» набрасывались на живых без промедления, и после каждого такого столкновения оставались жертвы. Существовало некое «окно», буквально несколько часов, до того, как с жертвами происходила та же метаморфоза, что и с их убийцами. Кэдбери кружил по окрестностям, пока не наткнулся на мертвого мужчину, лежащего на бордюре. Кэдбери связал его кухонным шпагатом и кое-как, скрутив концы плоскогубцами, соорудил намордник из проволочной сетки, взятой из садоводческого центра.

Затем он поехал домой, с мертвецом в багажнике своей машины. Он не открывал его, пока машина не оказалась в гараже за плотно запертой роллетой. К этому времени мужчина уже не был мертв: он корчился и извивался в багажнике, пытаясь освободиться от оков. Кэдбери вначале решил вытащить его и положить на верстак, но потом решил, что это будет слишком опасно. Вместо этого он достал циркулярную пилу и просто отпилил мужчине голову. Все прошло гораздо чище, чем он ожидал – возможно, из-за посмертного изменения вязкости крови. Она не загустела полностью, но приобрела консистенцию патоки.

Кэдбери отнес голову в подвал, который давно уже переоборудовал в лабораторию как для опытов с домашними животными, так и для неофициальных переработок. Он извлек из черепа мозг и исследовал его под микроскопом, постепенно добавляя увеличение. В основном его структуры были нежизнеспособны. Мозг уже начал распадаться, но казалось, что ускоряющиеся процессы оживления остановили этот распад. Даже находясь внутри отделенной от тела головы, мозг непонятным образом получал – из загустевшей крови, из окружающего воздуха или еще из каких-то доселе неизвестных науке источников – питание, необходимое для поддержания его жизни.