В первые годы супружества она постоянно сопровождала Симмонса в магазин готового платья, сама выбирала ему костюмы и расплачивалась за них, потому что ведь мужчины такие непроходимые дураки: лавочникам ничего не стоит обвести их вокруг пальца. Но со временем она внесла в эту процедуру усовершенствования. Обнаружив на каком-то углу лавчонку, где по дешевке продавалось разное тряпье, она постановила, что отныне сама будет обшивать своего супруга. Решительность принадлежала к числу добродетелей миссис Симмонс: в тот же день она взялась за пошив твидового костюма в кричащую клетку, пустив на выкройки старый мужнин пиджак и брюки. И это еще не все: к воскресенью новый костюм был готов, и Симмонс, ошеломленный таким подвигом, был втиснут в него и отправлен в церковь, прежде чем успел опомниться.
Вскоре выяснилось, что костюм не вполне удобен: брюки тесно обтягивали икры, а в области лодыжек внезапно расширялись; когда же Симмонс садился, то под ним оказывались непроходимые заросли грубых швов и жестких складок. Кроме того, высокий ворот жилета раздражал ему затылок, зато пиджак с богатырской силой стягивал плечи; и в довершение всего основная часть костюма пониже талии поражала глаз безбрежной шириной. С течением времени неудобство вошло в привычку, но примириться с шуточками товарищей Симмонс никак не мог. Дело в том, что миссис Симмонс изготовляла один костюм за другим, руководствуясь при шитье каждого следующего фасоном предыдущего; и в результате этого процесса все случайные недостатки первой модели были закреплены и возведены в принцип, а потому сделались еще более подчеркнутыми и откровенными. Тщетно попытался он как-то раз намекнуть своей супруге, что ему тяжело видеть, как она изводит себя шитьем и портит глаза, а между тем на Майл-Энд-роуд есть новая лавка готового платья, где можно очень недорого…
– Ха! – возразила она. – Что-то ты больно обо мне заботишься, Томас Симмонс, врешь собственной жене и не краснеешь, будто я тебя насквозь не вижу, плевать ты хотел на мои глаза, только о себе и заботишься, еще чего выдумал, тратить деньги на всяких мошенников-портных, да это всё равно, что взять да выбросить их на улицу, а я тут тружусь, из сил выбиваюсь, лишь бы выгадать полпенни, и вот вся благодарность, ишь какой богач выискался, видать, у тебя денег куры не клюют, и то сказать, лежи я целый день в постели, как некоторым хочется, тогда бы ко мне другое было отношение!
Немудрено, что Томас Симмонс почел за лучшее впредь не касаться этой темы и не проронил ни звука даже тогда, когда супруга решила собственноручно стричь ему волосы.
Так год за годом длилось его семейное счастье. И вот однажды, теплым летним вечером, миссис Симмонс отправилась с корзиной за какими-то покупками, наказав мужу сидеть дома. Он вымыл и поставил на место чайные чашки и блюдца, а затем погрузился в созерцание очередной пары брюк, только что законченных и вывешенных в углу парадной комнаты. Они висели на стене во всей своей целомудренной прелести, наперед отказавшись подчеркивать какие бы то ни было формы; нижняя их половина была гораздо короче, а верхняя – гораздо длиннее общепринятых норм, и прихотливостью покроя новые брюки далеко превосходили все, какие довелось когда-либо надевать бедняге Симмонсу. Он смотрел на них – и внезапно в груди его пробудился и возроптал крохотный чертик Соблазна. Симмонс, разумеется, устыдился, отлично сознавая, что он по гроб жизни обязан жене за эти самые брюки, не говоря уж о других ее благодеяниях. И всё-таки, невзирая на старания Симмонса, чертик не утихал, а, напротив, принялся весьма энергично вводить его во искушение, ехидно намекая, что, если Томми рискнет появиться в таком облачении перед товарищами по мастерской, не миновать ему нового града насмешек.
– Выбрось их на помойку! – прошептал под конец искуситель. – Они только на это и годятся!
При сих кощунственных словах Симмонс вздрогнул, охваченный праведным ужасом, и решил было в порядке самодисциплины перемыть снова все чашки и блюдца. Потом он в растерянности направился через площадку в боковую комнату, но по дороге увидел, что парадная дверь распахнута настежь – очевидно, по вине соседского ребенка. Нужно сказать, что миссис Симмонс терпеть не могла, когда входная дверь стояла открытой, – это выглядело пошло. Памятуя об этом, Симмонс спустился вниз, дабы не навлечь на себя справедливый гнев супруги, которая должна была вернуться в скором времени, и, затворяя дверь, выглянул на улицу.
На мостовой неподалеку топтался какой-то человек, украдкой кидая любопытные взгляды в сторону дома Симмонса. Лицо его было покрыто темным загаром, руки засунуты в карманы широких синих штанов, а на затылке лихо красовалась остроконечная шапочка, увенчанная шерстяным помпоном, – такая, в которых обычно щеголяют моряки, сходя на берег. Человек нерешительно шагнул к открытой двери и спросил:
– Миссис Форд нету дома, верно?
Секунд пять Симмонс не сводил с него глаз, а затем сказал:
– А?
– В смысле бывшей миссис Форд – теперь-то она Симмонс, так вроде?
Он произнес эти слова с оттенком злорадства, который не понравился Симмонсу, хотя он и не понял, в чем дело.
– Ее нету, – сказал Симмонс, – нету ее дома.
– А вы случайно не муж ли ей будете?
– Муж.
Незнакомец вынул изо рта трубку и молча, многозначительно ухмыльнулся.
– Разрази меня гром, – наконец произнес он, – как раз подходящий для нее парень!
С этими словами он опять усмехнулся; но, видя, что Симмонс готовится захлопнуть дверь, неизвестный поставил ногу на порог и взялся рукою за дверной косяк.
– Погоди маленько, браток, – сказал он, – я пришел потолковать с тобой, как мужчина с мужчиной. Понятно? – И он свирепо нахмурился.
Томми Симмонсу стало немного не по себе, но дверь не закрывалась, и он решил вступить в переговоры.
– Чего вам надо? – спросил он. – Я вас знать не знаю.
– В таком случае я, как говорится, возьму на себя смелость представиться. – Пришелец прикоснулся к своей шапочке и отвесил насмешливый поклон. – Зовут меня Боб Форд, – объявил он, – из тех краев, откуда нет возврата, так сказать. Потонул вместе с «Мултаном» ровнехонько пять лет назад. А теперь пришел к своей жене.
В продолжение этой речи рот у Томаса Симмонса раскрывался всё шире и шире. Когда же речь окончилась, он запустил все пять пальцев в свою шевелюру, поглядел сперва себе под ноги, потом на окно над дверью и наконец уставился на собеседника, но так и не смог произнести ни слова.
– Пришел к своей жене, – повторил моряк. – Обговорим-ка это дело, как мужчина с мужчиной.
Симмонс медленно закрыл рот и машинально повел своего гостя вверх по лестнице, всё еще поскребывая в затылке. До него постепенно начинал доходить истинный смысл событий, и опасный чертик опять зашевелился у него в груди. А что если этот парень и вправду Форд? А что если он и в самом деле потребует обратно свою жену? Будет ли эго таким уж тяжким ударом? Убьет ли его, Симмонса, этот удар? А может, и не убьет?… Он вспомнил о брюках, чашках и блюдцах, об узлах с бельем, чайниках и оконных стеклах; и мысли его были мыслями потенциального вероотступника.
На площадке Форд схватил его за руку и осведомился хриплым шепотом:
– Когда она вернется-то?
– Да, надо полагать, примерно через час, – ответил Симмонс, уже успевший прикинуть это в уме. И он распахнул перед гостем дверь.
– Гм, – произнес Форд, оглядываясь кругом, – неплохо устроились. Между прочим, вон те стулья и другое барахло, – и он ткнул трубкой в сторону упомянутых вещей, – это всё ее, а вернее сказать – мое, если уж говорить начистоту, как мужчина с мужчиной.
Он уселся, задумчиво попыхивая трубкой, и продолжал:
– Так вот, стало быть, и вернулся старик Боб Форд, тот самый, что потонул с «Мултаном» и отдал богу душу. Только душу-то я не отдал, чувствуешь? – И он нацелился мундштуком своей трубки прямо в живот Томми Симмонсу. – Душа-то осталась при мне, а всё почему? Всё потому, что выудила меня одна старая немецкая лоханка, взяла в команду и доставила в Сан-Франциско. С тех пор побродил я немало по свету, а теперь, – и он смерил Симмонса суровым взглядом, – пришел к своей жене.
– Она… она не велит курить в комнате, – произнес Симмонс в некоторой растерянности.
– Еще бы! Ясное дело, не велит, – ответил Форд, вынув трубку изо рта и зажав ее в кулаке. – Что я, не знаю Анну? Ну, как ты с ней уживаешься? Небось, окна моешь?
– Как сказать, – неохотно признался Симмонс. – Я… бывает, что и помогаю.
– Угу. И ножи наверняка чистишь, и эти чертовы чайники. Мне ли не знать! Э-э, – тут он привстал и взглянул на затылок Симмонса, – господи помилуй, да она никак и стрижет тебя сама! Ах, черт, меня побери! До чего ж это на нее похоже!
Форд осмотрел покрасневшего Симмонса с головы до пят, не упустив ни одной подробности. Потом он двумя пальцами приподнял штанину брюк, висевших на стене.
– Ставлю что угодно, – объявил он, – эти брючки она сама шила! Кто, кроме нее, сошьет такую красоту? Будь я проклят, – они еще похуже тех, что на тебе!
Чертик в груди у Симмонса возликовал, почуяв, что дело склоняется в его пользу. Если бы этот парень отобрал у Симмонса жену, носить новые брюки безусловно пришлось бы ему.
– А! – продолжал Форд. – Видать, она с годами не подобрела. Ничего не скажешь, сильна баба!
Тут Симмонс почувствовал, что всё дальнейшее его как-то не касается. Было совершенно очевидно, что Анна приходится этому человеку законной женой, и честь обязывала его, Симмонса, примириться с фактом. Крохотный чертик даже шепнул ему, что в этом состоит долг благородного человека.
– Ну, приятель, – вдруг сказал Форд, – времени у нас в обрез, так что ближе к делу. Я тебя особенно прижимать не буду. Вообще-то говоря, не полагалось бы от своих прав отступаться, но ты, я вижу, парень неплохой, так сказать, с честными намерениями, и уж коли всё у вас тут слажено и живете вы в законе и в полном согласии, то порешил я так (это было сказано в порыве искреннего великодушия), – да, черт возьми, так я решил: получаю свою кон-пен-сацию, отказываюсь от судебного преследования и ухожу тихо и мирно. Договоримся, как мужчина с мужчиной: я называю сумму – раз и навсегда, не больше и не меньше – пять фунтов, и дело с концом.
У Симмонса не было и пяти пенсов, не говоря уж о пяти фунтах, о чем он и информировал своего собеседника.
– Да мне бы и в голову не пришло, – добавил он, – становиться между законными супругами. Боже сохрани! Мне это, понятно, тяжело, но долг – святое дело. Уйду я.
– Нет, нет, – поспешно возразил Форд, хватая его за руку, – так не пойдет. Давай переиграем. Скажем, три фунта – не так и много, сам согласись. Всего-навсего три фунта – и я уйду от вас навеки, туда, где дуют ветры злые, как говорится, и ни одним глазком не гляну на свою собственную жену. Ну, браток, как мужчина с мужчиной: три фунта – и я ухожу. Разве ж это не по-божески?
– Кто же говорит, что не по-божески? – уклончиво отвечал Симмонс. – Да что там по-божески – это благородно, чистое благородство, так бы я сказал. Но у меня тоже совесть есть, мистер Форд, и я не допущу, чтоб вы по своей доброте из-за меня пострадали. Она вам законная супруга, и я не должен был становиться у вас на дороге. Так что извините великодушно. Оставайтесь и получайте всё, что вам по закону положено. Уходить надо мне, вот я и уйду. И он шагнул к двери.
– Погоди, – воскликнул Форд, проворно становясь между дверью и Симмонсом, – чего ради горячку пороть?! Ты только прикинь, как тебе одному худо будет – без родимого крова, никто о тебе не позаботится, и всё такое. Это же кошмарное дело. Два фунтика – идет? Ну ладно, не будем ссориться – один, один-единственный, как мужчина с мужчиной, и я тебе еще поставлю стаканчик. Один-то фунт раздобыть нетрудно: вон те часы продать, и порядок. Один фунтик – и дело с концом, и я тут же…
Внизу два раза громко постучали в дверь. В Ист-Энде так стучат обычно верхним жильцам.
– Кто там? – осведомился Боб Форд с опаской.
– Сейчас погляжу, – ответил Томас Симмонс и ринулся на лестницу.
Боб Форд услышал, как отворилась входная дверь. Он подкрался к окну, взглянул вниз и увидел женскую шляпку; она промелькнула и скрылась в подъезде, и одновременно с лестницы до слуха Форда донесся хорошо знакомый голос.
– Куда это ты разлетелся, да еще без шапки? – спросил голос не очень ласково.
– Я сейчас, Анна… тут… тут кой-кто пришел, хочет тебя повидать, – поспешно ответил Симмонс.
И на глазах у Боба Форда в сгущающихся сумерках по улице сломя голову пронесся человек – и человек этот был Томас Симмонс.
В три прыжка Форд очутился на площадке. Его супруга всё еще стояла внизу у дверей, ошеломленно глядя вслед Симмонсу. Форд кинулся в боковую комнату, распахнул окно, соскочил на крышу прачечной, оттуда во двор, отчаянным усилием перемахнул через забор и растаял во мраке. Ни одна живая душа его не видела. Вот почему позорное бегство Симмонса, который бросил жену прямо у нее на глазах, до сих пор вызывает толки в округе.
Джозеф Конрад
АВАНПОСТ ПРОГРЕССА
(новелла, перевод А. Кривцовой)
1
Заведовали торговой станцией двое белых: Кайер – начальник – коротенький и толстый человек; Карлье – помощник – высокого роста, с большой головой и очень широким торсом, насаженным на длинные, тощие ноги. Третьим служащим был негр из Сьерра-Леоне, утверждавший, что его имя Генри Прайс. Однако туземцы с низовьев реки называли его почему-то Макола, и это имя неотступно следовало за ним во время всех его скитаний по стране. Он говорил по-английски и по-французски со щебечущим акцентом, отличался прекрасным почерком, знал бухгалтерию и в тайниках своего сердца хранил глубокую веру в злых духов. Его жена была негритянка из Лоанды, очень большая и очень шумливая. Трое ребят копошились на солнце перед дверью его низенького домика, напоминавшего сарай. Макола, молчаливый и непроницаемый, презирал обоих белых. Он заведовал маленьким складом с глиняными стенами и соломенной крышей и утверждал, что ведет точный учет всех бус, бумажных тканей, красных платков, медной проволоки и прочих товаров, в нем хранившихся. Кроме склада и хижины Маколы на расчищенном участке станции находилось только одно большое строение. Оно было искусно сооружено из тростника, с верандой, выходившей на все четыре стороны. В нем было три комнаты. В средней, общей, стояли два грубых стола и несколько табуреток. Остальные две служили спальнями белых. В них не было ничего, кроме кровати и сетки от москитов. На дощатом полу в беспорядке валялось имущество белых: открытые полупустые ящики, рваная одежда, старые ботинки – все грязные и поломанные вещи, которые таинственным образом скопляются вокруг неопрятных людей. Было здесь и еще одно жилище на некотором расстоянии от строений. Тут под высоким, сильно покосившимся крестом спал человек, который видел рождение станции, который строил планы и следил за возведением этого аванпоста прогресса. На родине он был художником-неудачником; устав на голодный желудок гоняться за славой, он устроился на этот пост благодаря протекции влиятельных лиц. Он был первым начальником станции. Макола со свойственным ему равнодушным видом – «а что я вам говорил!» – следил, как энергичный художник умирал от лихорадки в только что законченном доме. Потом он некоторое время жил один со своей семьей, своими бухгалтерскими книгами и злым духом, который управляет полуденными странами. Он очень хорошо ладил со своим богом. Быть может, он снискал его благосклонность, посулив ему для забавы еще несколько белых. Во всяком случае, директор Великой торговой компании, поднявшись вверх по реке на пароходе, напоминавшем огромную коробку из-под сардин с возведенным на ней сараем с плоской крышей, нашел станцию в полном порядке, а Маколу, по обыкновению, невозмутимым и исполнительным. Директор приказал поставить крест на могиле первого агента, а на пост заведующего назначил Кайера. Карлье был принят помощником. Директор был человек жестокий и энергичный, по временам – но почти незаметно – позволявший себе мрачно шутить. Он обратился с речью к Кайеру и Карлье, указывая им на славную будущность станции. Ближайший торговый пост был расположен на расстоянии трехсот миль. Им представлялся исключительный случай отличиться и заработать несколько процентов на проданных товарах. Для начинающих это назначение являлось благодеянием. Кайер чуть ли не до слез был растроган добротой своего директора. Он постарается, сказал он, делать всё, что в его силах, оправдать лестное доверие и пр. и пр. Кайер служил в телеграфном ведомстве и умел выражаться прилично. Карлье, отставной кавалерийский унтер-офицер армии, безопасность которой гарантировало несколько европейских держав, оказался менее впечатлительным. Если можно было получить чины, тем лучше. И, хмурым взглядом окинув реку, леса, непроходимый кустарник, который, казалось, отрезал станцию от остального мира, он пробормотал сквозь зубы: