Его преосвященство начал кампанию дипломатических выпадов против православных, которая могла отбросить наши отношения на много лет назад. Одним из самых горячих его сторонников выступал помощник Бойи, американский священник по имени Майкл Блэк, который был некогда протеже моего отца. В глазах Симона, ни один орган власти не воплощал в себе враждебность идеалам нашего отца больше, чем секретариат. И все же, вместо того чтобы отвергнуть приглашение, Симон воспринял его как знак. Бог желал, чтобы он продолжил работу отца по объединению церквей. А секретариат оказался тем местом, где Он хотел эту работу осуществить.
В академии, пока остальные изучали испанский, английский или португальский, Симон штудировал языки православных славянских народов. Он отказался от Вашингтона, чтобы поехать в Софию, столицу православной Болгарии. Там он выжидал, пока откроется какая-нибудь позиция в Анкаре – в той же нунциатуре работал Майкл Блэк.
Я знал, что Симон подхватил гаснущий факел отца, но что он намеревался с этим факелом делать, не ведал, по-моему, даже он сам. А потом, за неделю до того, как я впервые встретился с Уго, позвонил дядя Лучо.
– Александр, ты знаешь, что твой брат не ходит на работу?
Я не знал.
Лучо поцокал языком.
– Он получил выговор за отсутствие без уважительной причины. И поскольку со мной он говорить об этом не станет, я был бы очень благодарен, если бы ты выяснил, почему подобное произошло.
Отговорками Симона оказались офисные интриги: на него донес Майкл Блэк, из желания досадить. Но неделю спустя мой брат неожиданно объявился в Риме.
– Я здесь с другом, – сказал он.
– Что за друг?
– Его зовут Уго. Мы познакомились в Турции. Приходи к нему сегодня вечером, поужинаем вместе. Он хотел бы с тобой познакомиться.
Никогда еще я не бывал в такой квартире, как та, где жил Уголино Ногара. Большинство семей, работающих у папы, снимают вокруг Рима квартиры, принадлежащие церкви. Моим родителям, при поддержке Лучо, посчастливилось получить квартиру внутри ватиканских стен, в «гетто» папских работников. Но сейчас моим глазам открылась жизнь другой части сотрудников. Квартира Ногары располагалась внутри папского дворца, в том углу, где Ватиканские музеи встречаются с Ватиканской библиотекой. Когда Симон открыл нам дверь, Петро с радостно бросился в объятия дяде, а мой взгляд потерялся в обширных пространствах у него за спиной. Стены не украшали фрески, потолки – не отделаны золотом, но от одного края до другого квартира была настолько велика, что ее разделили на небольшие комнаты ширмами, как некогда делали кардиналы на конклавах. Западная стена выходила во двор, где в тихом кафе попивали кофе ученые из Ватиканской библиотеки. На юге в просветах между кронами деревьев виднелись крыши, словно выстраивая тропинку к куполу собора Святого Петра.
– Ага! Вы, должно быть, отец Алекс и Петрос! – послышался из глубины квартиры могучий голос. – Проходите, проходите!
К нам стремительно вышел человек с распростертыми объятиями. Едва завидев его, Петрос поспешил укрыться позади меня.
Уголино Ногара обладал размерами некрупного медведя, и кожа его так загорела на солнце, что сама чуть не светилась. Очки скрепляла толстая веревка. В руке Уго держал бокал, расплескивая вино, и первое, что он сказал, поцеловав меня в обе щеки, было:
– Принесу вам выпить!
Многозначительное начало.
Симон осторожно взял Петроса за руку и увел, пообещав подарок из Турции. Я оказался с нашим хозяином один на один.
– Доктор Ногара, вы работаете с моим братом в нунциатуре? – спросил я, пока он разливал вино.
– О нет! – Он засмеялся и указал на здание, замыкавшее двор с другой стороны. – Я работаю в музеях. Только что съездил в Турцию – за последними штрихами к моей выставке.
– К вашей выставке?
– Той, что открывается в августе.
Он подмигнул так, словно Симон мне уже все рассказал. Но в то время еще никто ничего про нее не знал. Еще не ходили слухи ни о торжественном открытии, ни о приеме в Сикстинской капелле.
– Тогда как вы познакомились? – спросил я.
Ногара ослабил узел галстука.
– Несколько турок обнаружили в пустыне бедолагу, потерявшего сознание от теплового удара. – Он снял очки и показал веревочный узел. – Валялся лицом вниз.
– Они нашли ватиканский паспорт Уго, – отозвался Симон, возвращаясь к нам, – и позвонили мне в нунциатуру. Мне пришлось проехать четыреста миль, пока я отыскал его. Он был в городе под названием Урфа.
Петрос, определив, что разговор идет взрослый, опустился в углу на пол, рассеянно листая комикс об Аттиле-гунне, который Симон привез ему из Анкары.
– Отец Алекс, вообразите! – просветлел Ногара. – Я в мусульманской пустыне, а ваш брат, да хранит его Господь, приехал ко мне в больницу в сутане, с корзиной еды и бутылкой бароло!
– Я не знал, что при тепловом ударе алкоголь – самое страшное. – Симон не улыбался. – Правда, кое-кому это прекрасно известно.
– А я не мог ему об этом сообщить, – сказал мне Ногара, ухмыльнувшись, – потому что после нескольких стаканчиков бароло вырубился.
Брат, хмурясь, водил пальцем по краю бокала, а меня терзала одна мысль, объясняющая происходящее. Ногара был куратором выставки, а значит, у него имелись причины искать дружбы с Симоном. Начальник моего брата – директор музеев, в свою очередь, подчинялся дяде Лучо. Выход на Лучо объяснял, как Ногара очутился в таких апартаментах.
– Что же вы делали там, в пустыне, когда здесь у вас такое замечательное жилье? – спросил я. – Мы с Петросом за подобную квартиру бы убили.
Чем внимательнее я присматривался, тем более странным казалось мне это жилище. Кухню составляли мини-холодильник, плита с двумя конфорками и бутылка с водой. Через комнату тянулась бельевая веревка, но ни раковины, ни стиральной машины я не увидел. Все казалось импровизированным, словно он только что въехал. Складывалось ощущение, что дружба с Симоном приносила дивиденды быстрее, чем Ногара рассчитывал.
– Открою вам один секрет, – сказал Уго. – Меня тут поселили из-за моей выставки. И она же – причина, по какой я попросил вашего брата пригласить сегодня вас.
Зажужжал таймер, и Ногара повернулся к плите, на которой готовилась еда. Я глянул на Симона, но он старался не встречаться со мной глазами.
– Так вот, – сказал Ногара, и на его лице появилось хитрое выражение, – позвольте мне описать место действия. – Он поднял деревянную ложку, как дирижерскую палочку. – Попрошу вас представить себе самую популярную выставку в мире. В прошлом году такой выставкой стал показ коллекции работ Леонардо в Нью-Йорке. В среднем, семь тысяч посетителей в день. Семь тысяч! Каждые двадцать четыре часа по залам проходило население небольшого городка.
Ногара выдержал театральную паузу.
– Теперь, святые отцы, вообразите себе нечто большее. Намного большее. Поскольку моя выставка побьет этот результат вдвое.
– Каким образом?
– Обнародовав кое-что новое о самом знаменитом изображении в мире. Изображении настолько известном, что оно привлекает больше внимания, чем Леонардо и Микеланджело, вместе взятые. Изображении, которое вызывает больший интерес, чем целые музеи. Я говорю об изображении на Туринской плащанице.
Я был рад, что Петрос не видит моего лица.
– Да, я знаю, какие мысли сейчас роятся в вашей голове, – сказал Ногара. – Мы провели радиоуглеродный анализ плащаницы. Исследования показали, что это подделка.
Я знал это лучше, чем он себе представлял.
– И все-таки даже сейчас, – продолжал Ногара, – когда мы выставляем плащаницу, она притягивает миллионы паломников. На недавней выставке она собрала два миллиона человек за восемь недель. Восемь недель! И все лишь для того, чтобы увидеть реликвию, ценность которой, предположительно, опровергнута. Смотрите сами: плащаница привлекает в пять раз больше посетителей, чем самая популярная музейная выставка в мире. Представьте себе, сколько людей придет, когда я докажу, что радиоуглеродная датировка Туринской плащаницы оказалась ошибочной.
– Доктор, вы смеетесь надо мной? – запинаясь, произнес я.
– Ничуть. Моя выставка покажет, что плащаница – настоящее погребальное полотно Иисуса Христа!
Я повернулся к Симону, ожидая, что он скажет. Но он промолчал, и последовать его примеру было бы неприлично. Результаты радиоуглеродной датировки потрясли нашу церковь и сломили моего отца, который возлагал большие надежды на научное подтверждение подлинности плащаницы как на объединяющую идею для католиков и православных. Всю свою профессиональную жизнь отец потратил на поиск друзей «с той стороны», и перед объявлением вердикта радиоуглеродного анализа он и его помощник Майкл Блэк упрашивали, уговаривали, умоляли православных священников по всей Италии поехать вместе с ними на конференцию в Турин. Рискуя навлечь на себя неудовольствие своего иерарха, некоторые священники откликнулись. Это стало бы краеугольным камнем истории, если бы не обернулось катастрофой. Радиоуглеродный анализ датировал льняное полотно Средними веками.
– Доктор, – сказал я, – шестнадцать лет назад людям уже разбили сердце. Прошу вас, не заставляйте их снова через все это пройти.
Но Уго не растерялся. Он, не говоря ни слова, подал нам еду, потом сполоснул руки водой из бутылки и сказал:
– Пожалуйста, ешьте. Я вернусь через минуту. Важно, чтобы вы сами увидели.
Он ушел за ширму, а я прошептал Симону:
– Ты зачем меня сюда привел? Чтобы это слушать?
– Да.
– Симон, он пьян!
Брат кивнул.
– Он отключился в пустыне не от теплового удара.
– Тогда что я здесь делаю?
– Ему нужна твоя помощь.
Я провел рукой по бороде.
– Знаю одного священника из Трастевере, который ведет программу «Двенадцать шагов».
– Проблема – вот здесь. – Симон постучал себя по голове. – Уго боится, что не успеет подготовить выставку.
– Как ты можешь ему помочь? Ты действительно хочешь заново пережить все, что тогда случилось с отцом?
Когда объявлялись результаты исследования, каждый телевизор страны показывал пресс-конференцию. В тот вечер из всех звуков в Ватикане остались лишь голоса играющих в садах детей, потому что нашим родителям надо было побыть одним. Переживания ранили моего отца слишком глубоко, он от них так и не оправился. Майкл Блэк его покинул. Телефонные звонки от старых друзей – от друзей-православных – сошли на нет. Сердечный удар настиг отца два месяца спустя.
– Послушай меня, – прошептал я. – Это – не твоя забота.
Симон прищурился.
– Мой рейс на Анкару вылетает через четыре часа. Его рейс на Урфу – только на следующей неделе. Мне нужно, чтобы ты последил за ним до его отъезда.
Я ждал. Во взгляде брата сквозило что-то еще.
– Уго хочет попросить тебя об одолжении, – сказал Симон. – Если не захочешь этого делать для него, тогда я прошу, чтобы ты сделал это для меня.
По коридору к нам приближалась тень Ногары. Она остановилась, когда самого доктора еще не было видно, и, как актер, готовящийся к выходу на сцену, Ногара перекрестился. В левой руке он держал что-то длинное и тонкое.
– Вот увидишь, – прошептал Симон, – когда Уго расскажет тебе, что он отыскал, ты тоже в него поверишь.
Ногара вернулся с отрезом ткани. Он развернул его, повесив на бельевую веревку, и исполненным почтения тоном произнес:
– Уверен, что в представлении это не нуждается.
Я застыл. Передо мной было изображение, которое многие годы пролежало нетронутым в моей памяти: два силуэта цвета ржавчины, соединенные вместе головами, один – человек спереди, другой – сзади. Поверх силуэтов виднелись пятна крови: вокруг головы, от тернового венца; на спине, от бичевания; и под ребром, от удара копьем в бок.
– Репродукция Святой плащаницы в масштабе один к одному, – сказал Ногара, подняв руку, но не дотрагиваясь до полотна. – Четырнадцать футов в длину, четыре фута в ширину.
Изображение вызывало у меня странное беспокойство. Древняя традиция восточных христиан, как православных, так и католиков, состоит в том, что иконы – это портреты святых и апостолов, которые веками аккуратно копируются один с другого. Царицей всех этих изображений поистине являлась Святая плащаница, образ, лежащий в сердце нашей веры.
Кроме того, плащаница – величайшая наша реликвия. В Библии сказано, что кости Елисея воскресили человека из мертвых и что недужные исцелялись, прикоснувшись к одеждам Иисуса, и поэтому по сей день каждый католический алтарь и каждый православный антиминс хранят внутри реликвию. Почти ни одна из них не может похвастаться тем, что касалась Господа, и лишь плащаница может считаться его автопортретом. Еще никогда не лишали статуса настолько важный священный предмет.
Но и после углеродной датировки церковь не переносила плащаницу в музей, хотя и прятать ее подальше тоже не стала. Кардинал Турина сказал, что теперь неправильно называть плащаницу реликвией, но приказа убрать полотно из собора не отдал. После радиоуглеродного анализа Иоанн Павел не ездил к плащанице десять лет. Но когда все же приехал, то назвал плащаницу даром Бога и призвал ученых продолжать ее изу чение. С тех пор плащаница так и осталась в наших сердцах – в моем сердце. Нам нечего было противопоставить радиоуг леродному анализу. Но мы верили, что еще не услышали последнего слова, и пока это слово не сказано, мы не оставим беззащитных и не покинем всеми покинутых.
Моя тревога усилилась, когда я увидел, что теперь и Петрос обратил внимание на полотно. Я никогда не говорил с ним о плащанице. Не стоило вываливать на ребенка всю сложность моих чувств по отношению к ней.
– Первое, что вы должны знать, – начал Ногара, – то, как плащаница закрывала тело Иисуса. Ее не положили сверху, как простыню. Ее положили под тело, потом – сверху, идя сплошной лентой. Вот почему вы видим изображение спереди и изображение сзади. Но остановиться я хочу вот на этих отметинах. – Он указал на отверстия в форме тыквы, все они складывались в некую схему, совпадающую со складками полотна. – Они прожжены.
– Кто их прожег? – спросил Петрос.
– Начался пожар, – сказал Уго. – В тысяча пятьсот тридцать втором году плащаница хранилась в реликварии из серебра. Огонь растопил его часть. Капля расплавленного серебра упала на плащаницу, прожигая каждый слой сложенной ткани. Поврежденные участки полотна должны были восстановить монахини-клариссинки. И тут я подхожу к основной моей мысли.
Ногара вытащил с полки какой-то специализированный журнал и протянул мне. На обложке стояло: «Thermochimica Acta».
– В январе, – продолжил он, – в этом научном журнале опубликует статью американский химик из национальной лаборатории в Лос-Аламосе. Один приятель из Понтификальной академии наук прислал мне сигнальный экземпляр. Взгляните сами.
Я пролистал страницы. С тем же успехом они могли быть написаны на китайском. «Энтальпия растворения глицина». «Термический анализ полиэстеров, содержащих силикон или германий в основной цепи».
– Пролистните в конец, – сказал Ногара. – Последняя статья перед указателем.
Вот она: «Радиоуглеродные исследования образца с Туринской плащаницы».
Она содержала картинки, напоминающие червей на стекле микроскопа, и графики, которые мне понять не под силу. Но в начале текста стояли два предложения, чей общий смысл я уловил:
Результаты пиролитического и масс-спектрометрического анализов, в сочетании с микроскопическими и микрохимическими наблюдениями, доказывают, что образец, подвергнутый радиоуглеродному анализу, не является частью оригинального полотна Туринской плащаницы. Таким образом, данные радиоуглеродного анализа недействительны для определения подлинного возраста полотна.
– Проба не являлась частью плащаницы? – воскликнул я. – Как это возможно?