Вообще-то в паспорте у него стояло имя Иван. Однако его уже так давно никто не называл по имени, а уж тем более — по отчеству, что он и сам стал потихоньку забывать, как его нарекли родители. Соседи и собутыльники из-под гастронома на углу звали его Вонюшей, нарочно выделяя при этом «о». Вонюша на кличку отзывался, хотя она ему и не нравилась. «У-у, жидюги пархатые», — ворчал он под нос, непонятно кого при этом имея в виду — все знакомцы были русскими, а евреев Вонюша отродясь не видывал. Но ругаться таким образом Вонюше нравилось. Потихоньку, конечно — не хватало еще, чтобы кто-нибудь из мужиков услыхал, как его таким словом честят, да не вмазал бы по морде. А что вмазал бы — в этом Вонюша не сомневался. Хуже ругательства Вонюша себе просто не представлял. Конечно, каких-нибудь полгода назад он обошелся бы рутинными тремя этажами, но теперь…Теперь Вонюша знал Правду. И Правду эту открыл ему ГриГорий. Да-да, именно так, с Двумя Заглавными Буквами. Ибо ГриГорий был Большой Человек.
Встретился с ним Вонюша случайно. Как-то раз гулял Вонюша поддатый. И пригулял он в непонятное место, где была какая-то площадь (имени кого-то, Вонюше неизвестного) и на площади — толпа. Толпа была шумная, в центре ее возвышался помост, а на помосте стояло несколько человек. И еще была там милиция. Прохожие толпу обходили, а милиция — охраняла. Милицию Вонюша не любил и боялся, поэтому постарался тоже уйти. Но ноги сыграли с ним скверную шутку — куда бы он не пытался направиться, они упорно приводили его обратно — к фонарному столбу. Да еще и предательски разъезжались в разные стороны. Так что пришлось Вонюше философски вздохнуть, покрепче ухватиться за столб и послушать, что умные люди с помоста вещают.
Вещали они по очереди и все больше непонятными словами. Однако то, что Вонюша ухитрился понять, было просто кошмарно (прошу простить автора, сам-то Вонюша таких слов не знал. Он без слов ужаснулся). Если отбросить всякую заумь типа «национального состава» и «интернационального сионизма», картину ораторы нарисовали следующую: Россия в опасности. Россиян обманули, ввергли в нищету и продали иностранцам нехорошие люди, которые называются «жиды» и «жидомасоны». Эти самые жидомасоны всех русских ненавидят, обманывают и всячески притесняют на каждом шагу. Они пролезли во все учреждения, в правительство, в Думу и все подряд продают иноземцам, которые тоже жидомасоны, но тамошние. А еще они уехали в свой Израиль, который тоже не их, а арабов. И там они теперь бедных арабов угнетают и убивают, но при этом и Россию в покое не оставили, а продолжают оставаться в правительстве и на телевидении (которое оратор красиво и раздельно назвал Тель-а-видением), и продавать все, что осталось, хотя ничего и не осталось.
Слово «жиды» было Вонюше знакомо. Так ругался иногда его отец. Но Вонюша всегда думал, что это синоним слова «жадины». И в школе тоже все говорили: «Что, мол, зажидился, да?». Но жиды оказались страшными и коварными. Вонюша поспешно оглянулся, словно проверяя, не подкрадываются ли жиды сзади, но сзади подкрадывался только милиционер. Он подошел и, хмуро наблюдая за эволюциями вонюшиных ног, спросил:
— Ты чего тут? Вонюша хотел обьяснить, что он тут ничего такого, но винные пары и врожденная скромность не позволили. Он лишь смог выдавить из себя:
— Слушаю…
— А-а, — как-то странно протянул милиционер, — Так ты из этих… — Несмотря на хмель, Вонюша мигом сообразил, что «этих» милиционер то ли опасается, то ли уважает, во всяком случае, похоже, что не трогает. И поспешил подтвердить:
— Ну да…
— Поня-атно… — неопределенно протянул милиционер. Вонюша решил, что он еще сомневается в его, Вонюшиной, принадлежности к «этим» и в подтверждение своих слов завопил пропитым басом:
— Веррррна! Доло-о-ой!! — И тут же увидел, что попал впросак. Толпа в этот момент затихла и напряженно слушала очередного оратора, поэтому хриплый рев Вонюши прозвучал, как выстрел «Авроры». Сотни глаз повернулись к нему и заметил в этих глазах Вонюша, что сейчас его будут бить. Видимо, кричать не надо было или же надо, но не «Долой», а, например, «Ура» либо «Даешь»… В тоске и замешательстве повернулся он к милиционеру, но тот, весь налившись черной кровью от столь беспардонного обмана представителя власти, уже готовил свой резиновый демократизатор. Вонюша закрыл глаза…
— Эй, ты, который у столба! Ты против? Вонюша с закрытыми глазами мучительно рассуждал, «за» он или «против». Чувство опасности донельзя обострило его мыслительные способности и он отчаянно выпалил:
— За! За я ц-ц-ц…(это уже просто стучали его зубы)
— Чего? — не понял задавший вопрос человек с трибуны, — Какой заяц? А ну, давайте его сюда…
Опешившего Вонюшу чуть ли не на руках передали на трибуну и поставили пред светлы очи оратора, прислонив предварительно к ограждению.
— Русский? — строго вопросил оратор.
— А-га, — не открывая глаз, пролепетал Вонюша.
— Ну и как же ты, русский человек, докатился до такого?
— К-какого? — жалко переспросил Вонюша.
— До пособничества главному врагу русского народа!
— Я не это, я… Я того… — и из насмерть перепуганного Вонюши ручьем полились слова. Были они совершенно невразумительны, посему приводить их нет никакого смысла. Сводилась же его страстная речь к тому, что он не виноват, он понятно, против жидов и лично за вот этого самого оратора, а это все Маньказараза в магазине жидится в долг отпустить, а он тут ни при чем, вот.
Последовала секундная заминка — вонюшин собеседник переваривал услышанное. Внезапно он повернулся к микрофону и задумчиво, словно бы сам с собой, однако при этом на всю площадь, заговорил:
— А знаете ли, господа, я ведь всегда был большим поклонником мужицкого ума… (Паузой он тонко дал понять, что мужицкому уму оказана великая честь.)
— И вот-с, не изволите ли — мужик. Ведь он не понимает в этом разумом, извините, ни шиша, но внутренний могучий инстинкт говорит ему, что жиды — зло и бороться с ними надо беспощадно…
Речь его плавно покатилась дальше. Из всего сказанного Вонюша уяснил только одно — бить его не будут. Он несмело приоткрыл глаза и осмотрелся. Люди вокруг него перестали обращать на него внимание и тут-то бы ему незаметно и испариться от греха подальше, но он не сделал этого сразу по трем причинам. Во-первых, он и стоял-то еле-еле, во вторых, внизу маячил и нехорошо улыбался давешний милиционер. Но главное было не в этом, а в том, что впервые он, Вонюша, стоял на трибуне, среди важных людей, и с ним впервые говорил Большой Человек и даже, кажется, похвалил его… Вонюше немедленно захотелось стать таким же умным и красивым, так же здорово говорить и чтобы все так же внимательно его слушали. Свое настроение он выразил неопределенным, однако весьма энергичным мычанием. И — о диво! — оратор услышал его, понял и походя, не прерывая речи, коротко и ободряюще ему улыбнулся…
* * *
Ах, какой это был человек! Попроси кто-нибудь Вонюшу описать его, в ответ он бы услыхал лишь преданный визг. Он бы означал лишь превосходные степени ума, доброты, силы и обаяния. ГриГорий говорил с ним, ГриГорий тратил на него свое время, ГриГорий… В общем, только и свету в Вонюшином окошке, что ГриГорий. От него услыхал Вонюша много полезного, например, как узнать жида в учреждении. Оказывается, все очень просто. Самый нехороший бюрократ, самый злой милиционер как раз и будет жид! И наплевать, что фамилия у него русская. Мало ли, подумаешь! Вонюшу теперь не обманешь. ГриГорий рассказал, как во время революции жиды меняли фамилии, чтобы обдурить русский народ. А на самом-то деле… И это ничего, что ГриГорий называл, к примеру, Свердлова то Вайсбродом, то Кацманом, ведь ясно, что обе фамилии еврейские! Правда, Вонюша в еврейских фамилиях не особо разбирался, но звучали они очень чужеродно. Кстати, именно по этой же причине Вонюша полагал Генерального Секретаря ООН Бутроса Гали евреем. Теперь Вонюше даже нравилось ходить по всяким конторам и читать таблички на дверях кабинетов. Он выискивал нерусские фамилии и долго в них вчитывался, шевеля губами. Однако таких фамилий было на удивление мало. Но, памятуя уроки ГриГория, Вонюша сочинял какую-нибудь фамилию попротивнее и мысленно ставил ее в скобках после имени и должности владельца кабинета. На фоне этих придуманных Цицельмахеров и Пюнхельштернов собственная Вонюшина фамилия Херюзеев звучала благородно и возвышенно, как у ГриГория. Кстати, у того была красивая фамилия, которая Вонюше сразу пришлась по душе: Жимивонский. Вонюше она понравилась, несмотря на подозрительное «Жи» в начале. Кроме того, у других товарищей ГриГория (которых тот уважительно называл «соратниками») фамилии были просто загляденье: Мордень, например, или вот, скажем, Грубищин… Для Вонюши они звучали, как Илья Муромец или Богдан Титомир.
Однажды ГриГорий подарил Вонюше вырезанный из газеты плакатик. Вонюша повесил его на стенку над раскладушкой и каждый день подолгу им любовался. На картинке был изображен стройный беловолосый красавец в косоворотке, с выброшенной вперед в приветствии правой рукою, со зверски выступающей нижней челюстью и стальным взглядом бездумных глаз. Поклонник теории Ломброзо, наверное, отметил бы эту челюсть, а также почти полное отсутствие лба, но Вонюшу подобные рассуждения трогали мало. За спиной этого чудо-богатыря маршировали колонны таких же, как он, блондинов, внизу большими печатными буквами шла подпись: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ РОССИЯ!», а сверху торчала витиеватая четырехлапая загогулина, которую Вонюша привык видеть в фильме «Семнадцать мгновений весны» у Штирлица на рукаве черной парадной формы. Со школьных лет Вонюша привык называть эту штуку «немецкий крест». Глядя на этот плакат, Вонюше хотелось тоже да здравствовать вместе с Россией, а еще быть хоть чуть-чуть на этих молодцев похожим.
Внешность свою Вонюша не любил. Когда он смотрелся в сохранившийся в ванной осколок стекла, взору его открывались давно не чесанные сальные волосы, сосульками свисающие со лба и оттопыренных ушей, выпуклые мутные глаза в красных прожилках под низким лбом с двумя вулканическими прыщами, вислый нос-слива интенсивного фиолетового цвета и кривые желтые зубы, торчащие в разные стороны. Учитывая постоянную горбатость, можно было предположить, что из зеркала на него глядит стопроцентный жидомасон, как его описывал Вонюше ГриГорий. Нынешним хмурым с похмелья утром Вонюша снова взглянул в зеркало, снова затосковал и снова дал себе слово измениться. С каковой целью из кладовки была извлечена и дважды с кряхтением поднята вверх изрядно проржавевшая и запыленная пара гантелей, после чего вонюшину поясницу пронзила резкая боль, там что-то хрустнуло, во впалой груди пискнуло и гантели упали Вонюше на ногу. Вонюша взвыл, проклял подлых жидов и захромал к койке. Сеанс самосовершенствования, таким образом, завершился. Вонюша поплелся к койке, прихватив по дороге из холодильника кусок колбасы и бутылку пива, увы, последнюю. Прежде, чем завалиться на койку, Вонюша включил старенький телевизор. Не потому, что он ожидал увидеть что-нибудь, а просто по привычке.
Однако в это утро Вонюшу ожидал сюрприз. Да еще и какой! На экране, за столом с двумя собеседниками, сидел ГриГорий. Он явно был чем-то раздосадован и даже разозлен. Высокий горбоносый человек напротив него что-то быстро говорил, но ГриГорий только ерзал и ничего не хотел слушать. Он, прищурившись, лишь злобно, словно сквозь прорезь прицела, разглядывал оппонента. Вонюша обомлел. Несомненно, перед ГриГорием сидел живой жидомасон, да еще, наверное, не из последних, раз уж его показывают всей стране по телевизору. Вонюша застонал от гнева. Вот бы до него добраться, мечтал он, до его носа… И тут ГриГорий на глазах миллионов зрителей совершил подвиг. Он вдруг схватил со стола стоящий перед ним стакан с водой и выплеснул его горбоносому прямо в лицо! Вонюша от избытка чувств даже зааплодировал. Но горбоносый жидомасон в ответ выплеснул свой стакан в лицо ГриГорию. Вонюша просто онемел от такой наглости. Да как он смеет, пархатый, русскому человеку, на глазах всего народа… Слов не хватало. В ажиотаже Вонюша вскочил на ноги и, не выключив телевизор, пулей вылетел из дому — на помощь ГриГорию…
* * *
Увы, повествование наше близится к печальной развязке. Героический, но пьяный Вонюша не добежал до Останкино. Его по дороге сбила машина. Автомобиль был из разряда «малый членовоз» и в нем возвращался со съемок злой и мокрый ГриГорий. Сбив какого-то забулдыгу, он, естественно, не остановился…
Июль 1995