II
На следующий день я с Андреем Ивановичем, товарищем многих моих путешествий, вышли в обратный путь. Шли мы не без приключений, ночевали в селе и оттуда опять тронулись не рано. Дорога совсем уже опустела от богомольцев, и трудно было представить себе, что по ней так еще недавно двигались толпы народа. Деревни имели будничный вид, в полях изредка белели фигуры работающих. В воздухе было душно и знойно.
Мой спутник, человек длинный, сухопарый и нервный, был сегодня нарочито мрачен и раздражителен. Это случалось с ним нередко под конец наших общих экскурсий. Но сегодня он был особенно не в духе и высказывал недовольство мною лично.
После полудня, в жару, мы уже совершенно надоели друг другу. Андрей Иванович почему-то считал нужным отдыхать без всякой причины в самых, неудобных местах или, наоборот, желал непременно идти дальше, когда я предлагал отдохнуть.
Так мы достигли мостика. Небольшая речка тихо струилась среди сырой зелени, шевеля по поверхности головками кувшинок. Речка вытекала изгибом и терялась за выступом берега, среди волнующихся нив.
– Отдохнем, – сказал я.
– Идти надо, – ответил Андрей Иванович.
Я сел на перила и закурил, а долговязая фигура Андрея Ивановича пронеслась дальше. Он поднялся на холмик и исчез.
Я наклонился к речке и задумался, считая себя совершенно одиноким, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд и увидел на холме, под группою березок двух человек. Лицо одного показалось мне совсем маленьким, почти детским. Оно тотчас же стыдливо скрылось за гребнем холмика, в траве. Другой был вчерашний проповедник. Лежа на земле, он спокойно смотрел на меня своими беззастенчивыми серыми глазами.
– Пожалуйста к нам, веселей вместе, – сказал он просто.
Я поднялся и с удивлением усмотрел ноги Андрея Ивановича из-за хлебов у дороги; он сидел невдалеке на меже, и дым его цыгарки поднимался над колосьями. Сделав вид, что не заметил его, я подошел к странникам.
Тот, которого я принял за ребенка, – представлял из себя маленькое, тщедушное существо в полосатой ряске, с жидкими косицами около узкого желтого лица, с вытянувшимся по-птичьи носом. Он все запахивал свою хламиду, беспокоился, ерзал на месте и, видимо, стыдился собственного существования.
– Садитесь, гости будете, – предложил мне проповедник, слегка подвигаясь; но в это время долговязая фигура Андрея Ивановича, как тень Банко, поднялась над хлебами.
– Идем, что ли! – произнес он не особенно ласково, далеко швыряя окурок.
– Я посижу, – ответил я.
– С дармоедами, видно, веселее… – И Андрей Иванович кинул на меня взгляд, полный горечи, как будто желая вложить в мою душу сознание неуместности моего предпочтения.
– Веселее, – ответил я.
– Ну, и наплевать. Счастливо оставаться в хорошей канпании.
Он нахлобучил шапку и широко шагнул вперед, но, пройдя немного, остановился и, обернувшись, сказал с негодованием:
– Не зовите никогда! Подлый человек – не пойду с вами больше. И не смейте звать! Отказываю.
– Звать или не звать – это дело мое… а идти или не идти – ваше.
– Сурьезный господин! – мотнул странник головой в сторону удаляющегося.
– Не одобряют нас, – как-то горестно не то вздохнул, не то пискнул маленький человечек.
– Не за что и одобрять, пожалуй, – равнодушно заметил проповедник и обратился ко мне:
– Нет ли папиросочки, господин?
– Пожалуйста.
Я протянул ему портсигар. Он взял оттуда две папироски, одну закурил, а другую положил рядом. Маленький странник, истолковал, это обстоятельство в смысле благоприятном для себя и не совсем решительно потянулся за свободной папироской. Но проповедник совершенно спокойно убрал папиросу у него из-под руки и переложил ее на другую сторону. Маленький человечек сконфузился, опять что-то стыдливо, пискнул и запахнулся халатом.
Я подал ему другую папироску. Это сконфузило его еще более, – его худые прозрачные пальцы дрожали; он грустно и застенчиво улыбнулся.
– Не умею просить-с… – сказал он стыдливо. – Автономов и то меня началит, началит… Не могу-с…
– Кто это Автономов? – спросил я.
– Я это – Геннадий Автономов, – сказал проповедник, строго глядя на маленького сотоварища. Тот потупился под его взглядом и низко опустил желтое лицо. Жидкие косицы свесились и вздрагивали.
– По обещанию здоровья ходили, или так? – спросил у меня Автономов.
– Так, из любопытства… А вы куда путешествуете?
Он посмотрел в пространство и ответил:
– В Париж и поближе, в Италию и далее… – И, заметив мое недоумение, прибавил:
– Избаловался… шатаюсь беспутно, куда глаза глядят. Одиннадцать лет…
Он сказал с оттенком грусти, тихо выпуская табачный дым и следя глазами, как синие струйки таяли в воздухе. В лице его мелькнуло что-то новое, незамеченное мною прежде.
– Испорченная жизнь, синьор! Загубленное существование, достойное лучшей участи.
Грустная черта исчезла, и он докончил высокопарно, поводя в воздухе папиросой:
– И однако, милостивый государь, странник не согласится променять свою свободу на роскошные палаты.
В это время какая-то смелая маленькая пташка, пролетев над нашими головами, точно брошенный комок земли, уселась на нижней ветке березы и принялась чиликать, не обращая ни малейшего внимания на наше присутствие. Лицо маленького странника приподнялось и замерло в смешном умилении. Он шевелил в такт своими тонкими губами и при удачном окончании какого-нибудь колена поглядывал на нас торжествующими, смеющимися и слезящимися глазами.
– Ах, боже ты мой! – сказал он наконец, когда пташка, окончив песню, вспорхнула и улетела дальше. – Творение божие. Воспела, сколько ей было надо, воздала хвалу и улетела восвояси. Ах ты, миляга!.. Ей-богу, право.
Он радостно посмотрел на нас, потом сконфузился, смолк и запахнул ряску, а Автономов сделал опять жест рукой и прибавил в поучительном тоне:
– Воззрите на птицы небесные. И мы, синьор, те же птицы. Не сеем, не жнем и в житницы не собираем…
– Вы учились в семинарии? – спросил я.
– Учился. А, впрочем, об этом, синьор, много говорить, а мало, как говорится, слушать. Между тем, что-то, как видится, затягивает горизонт облаками. Ну, Иван Иванович, вставай, товарищ, подымайся! Жребий странника – путь-дорога, а не отдохновение. Позвольте пожелать всякого благополучия.
Он кивнул головой и быстро пошел по дороге. Шагал он размашисто и ровно, упираясь длинным посохом и откидывая его с каждым шагом назад. Ветер развевал полы его рясы, спина с котомкой выгнулась, бородка клином торчала вперед. Казалось, вся эта обожженная солнцем, высушенная и обветренная фигура создана для бедного русского простора с темными деревушками вдали и задумчиво набирающимися на небе тучами.
– Ученый! – грустно махнул головой Иван Иванович, подвязывая дрожащими руками котомку. – Умнейшая голова! Но между тем пропадает ничтожным образом, как и я же. На одной степени… Мы и странники-то с ним, господи прости, самые последние…
– Почему это?
– Помилуйте! Как же можно. Настоящий странник – у него котомка хорошая, подрясничек или кафтан, сапоги, например… одним словом – окопировка наблюдается во всяком, позвольте сказать, сословии. А мы! Чай, уж видите сами. Иду иду, Геннадий Сергеич, иду-с. Сию минуту!
Маленький человечек вскоре догнал на дороге своего товарища. Думая, что у них были свои причины не приглашать меня с собой, я посидел еще на холме, глядя, как из-за леса тихо, задумчиво и незаметно, точно крадучись, раскидывалась по небу темная и тяжелая туча, и затем поплелся один, с сожалением вспоминая об Андрее Ивановиче.
Было тихо, грустно. Колосья колыхались и сухо шуршали… Где-то очень далеко за лесами ворчал гром и по временам пролетала в воздухе крупная капля дождя.
Но угрозы были напрасны. Под вечер я подходил уже к деревне К., а дождя все еще не было, только туча все так же тихо надвигалась, нависала и ползла дальше, уменьшая дневной свет, и гром погромыхивал ближе.
III
К моему изумлению, на завалинке одной из крайних изб деревни я увидел Андрея Ивановича. Он сидел, протянув длинные ноги чуть не до середины улицы, и при моем приближении придал своему лицу выражение величавого пренебрежения.
– Что вы тут делаете, Андрей Иваныч?
– Чай пил. Думаете, вас дожидался? Не воображайте. Пройдет туча – отправлюсь дальше.
– И отлично.
– А хваленые-то ваши…
– Кто это мои хваленые?..
– Странники-то, божьи люди… Полюбуйтесь, чего делают вон в соседней избе! Нет, вы посмотрите, ничего, не стыдитесь, пожалуйста…
Я подошел к окну. Изба была полна. Мужики из этого села в это время все на промыслах, поэтому тут было одно женское население. Несколько молодок и девушек прошмыгнули еще мимо меня. Окна были открыты и освещены, и из них слышался ровный голос Автономова. Он поучал раскольниц.
– Пожалуйте к нам, – услышал я вдруг тихий голос Ивана Ивановича. Он стоял в темном углу у ворот.
– Что вы тут делаете?
– Народ обманывают. Чего делают, – резко отозвался Андрей Иванович.
Маленький странник закашлялся и, покосившись на Андрея Ивановича, сказал:
– Что делать-с, господин…
Он наклонился ко мне и зашептал:
– Раскольницы-бабы Геннадия Сергеича за попа считают, за беглого. Темнота-с. Что делать-с… Может, не взыщется. А между прочим, нечего делать-с. Не войдете ли?
– Войдемте, Андрей Иванович.
– Чего я там не видал? – ответил он, отворачиваясь. – Идите – целуйтесь с ними. А я об себе так понимаю, что мне и быть-то там не для чего, потому что на мне крест.
– Чай и мы не без крестов, – с тихим укором сказал Иван Иванович.
Андрей Иванович презрительно свистнул и вдруг, сделав очень серьезное лицо, подозвал меня.
– Сонму нечестивую знаете?
И, загадочно посмотрев на меня, он добавил тише:
– Поняли?
– Нет, не понял. До свидания. Хотите, – дожидайтесь.
– Нечего нам дожидаться. Которые люди не понимают…
Я уже не слышал конца фразы, потому что входил вместе с Иваном Ивановичем в избу.
При нашем входе произошло легкое движение. Проповедник заметил меня и остановился.
– А! Милости просим, – сказал он, раздвигая баб. – Пожалуйте. Не чайку ли захотели испить? Здесь самоварчик найдется, даром что раскольничья деревня.
– Я вам помешал?
– Какая помеха. Хозяйка, ну-ко самоварчик! Живее!
– А ты нешто потребляешь чайную травку? – спросила стоявшая впереди полногрудая молодка с бойкими, черными, как уголь, глазами.
– Если господин пожелает угостить, – с удовольствием… и другого чего выпью.
– Пожалуйста, – сказал я.
– Позвольте напиросочку.
Я подал. Он закурил, насмешливо оглядывая удивленных женщин. В избе прошло негодующее шушуканье.
– А ты, видно, сосешь-таки? – язвительно спросила та же молодка.
– Сосу… по писанию. Разрешается.
– А в коем это писании, – научи-ко-сь.
Он докурил и через головы молодиц бросил папироску в лохань с водой.
– Еще кидатца, – с неудовольствием сказала хозяйка, возившаяся около самовара.
– Не кидай, озорной, пожару наделашь, – поддержала другая.
– Пожару? У вас поэтому из колодцев не выкидывало ли, огнем из печи не тушите ли?
– А ты што думаешь? Ноне все бывает. Ноне вон и попы табак жрут.
– Быват, быват. Ишь голос, что колокол. Тебе бы в певчие, в монастырь. Пойдем со мной.
Он потянулся к ней. Она ловко увернулась, изогнувшись красивым станом, между тем как другие бабы, смеясь и отплевываясь, выбегали из избы.
– Н-ну и поп! – с наивным ужасом сказала худая бабенка, с детски-открытыми глазами. – Учи-и-тель!
– Он те научит.
– Научи-ко нас, – опять насмешливо сказала солдатка, выступая вперед и подпирая щеку полной рукой. – Научи такой заповеди, котора легка и милослива.
– Ну-ну! Мы за тебя до плеч воздохнем.
– И научу. А как тебя зовут, красавица?
– Зовут зовутицей, величают серой утицей. Тебе на што?
– А ты вот что, серая утица. Достань нам водочки, – небось, вот они заплатят.
– Достать, что ли? Мы достанем.
Она вопросительно и лукаво посмотрела на меня.
– Пожалуй, немного, – сказал я.
Солдатка шмыгнула из избы. За ней, смеясь, хихикая и толкаясь, выбежало еще две-три женщины. Хозяйка с мрачным видом уставила на стол самовар и, не говоря ни слова, села на лавку и принялась за работу. С полатей, свесивши русые головы, глядели на нас любопытные детские лица.
Солдатка, смеясь и запыхавшись, поставила на стол бутылку с какой-то зеленоватой жидкостью, и, отойдя от стола, насмешливо и вызывающе посмотрела на нас. Иван Иванович конфузливо кашлял, оставшиеся в избе безмужницы смотрели на нас с затаенным ожиданием. После первых рюмок недавний проповедник, подняв полы своей ряски, ходил, притопывая, вокруг серой утицы, которая змеей извивалась, уклоняясь от его любезностей.
– Поди ты! – отмахнулась она и, кинув на меня задорно-вызывающий взгляд, подошла к столу.
– А ты что же сам-то не пьешь? Гляди на них, – они, пожалуй, и все вылакают. Испей-ко-сь.
Улыбаясь и играя плечами, она налила рюмку и поднесла мне.
– Не пейте… – вдруг раздался совсем неожиданно зловещий голос из-за окна, и из темноты появилось скуластое лицо Андрея Ивановича.
– Водки не пейте, я вам говорю! – проговорил он еще мрачнее и опять исчез в темноте.
Рюмка у солдатки дрогнула и расплескалась. Она глядела в окно испуганными глазами.
– С нами крестная сила, – что это такое?
Всем стало неловко. Водка приходила к концу, и вопрос состоял в том, потребуем ли мы еще и развернемся окончательно, или на этом кончим. Иван Иванович посмотрел на меня с робкой тоской, но у меня не было ни малейшего желания продолжать этот пир. Автономов сразу понял это.
– Действительно, не пора ли в путь, – сказал он, подходя к окну.
– Чать, на дворе-те дождик, – произнесла солдатка, глядя как-то в сторону.
– Нет. Облака порядочные… да, видно, сухие… Собирайся, Иван Иванович.
Мы стали собираться. Первым вышел Иван Иванович. Когда, за ним, я тоже спустился в темный крытый двор, – он тихо сказал, взяв меня за руку:
– А тот-то, долговязый. Вон у ворот дожидается.
Я действительно разглядел Андрея Ивановича у калитки. Автономов с котомкой и своим посохом вышел на крыльцо, держа за руку солдатку. Обе фигуры виднелись в освещенных дверях. Солдатка не отнимала руки.
– Только от вас и было? – говорила она разочарованно. – Мы думали – разгуляетесь.
– Погоди, в другой раз пойду, – разбогатею.
Она посмотрела на него и покачала головой.
– Где-поди! Не разбогатеть тебе. Так пропадешь, пусто…
– Ну, не каркай, ворона… Скажи лучше: дьячок Ириней все на погосте живет?
– Шуровской-то? Живет. Ноне на базар уехал. Тебе на што?
– Так. А… дочь у него была, Грунюшка.
– Взамуж она выдана.
– Далеко?
– В село в Воскресенское, за диаконом… Одна ноне старушка-те осталась.
– Ириней, говоришь, не возвращался?
– Не видали что-то.
– А живет богато?
– Ничего, ровненько живет.
– Ну, прошай!.. Эх ты, Глаша-а!
– Ну-ну! Не звони… Видно, хороша Глаша, да не ваша. Ступай ужо – нечего тут понапрасну.
В голосе деревенской красавицы слышалось ласковое сожаление.
За воротами темная фигура Андрея Ивановича, отделившись от калитки, примкнула к нам, между тем как Автономов обогнал нас и пошел молча вперед.
– Вы бы до утра сидели, – угрюмо сказал Андрей Иванович. – А я тут дожидайся!
– Напрасно, – ответил я холодно.
– Это как понимать? В каком смысле?
– Да просто: шли бы, если вам неприятно…
– Нет уж. Спасибо на добром слове, – я товарища покидать не согласен. Лучше сам пострадаю, а товарища не оставлю… Этак же в третьем годе Иван Анисимович. Ничего да ничего, выпивал да выпивал в хорошей канпании…
– Ну и что же?
– Жилетку сняли, вот что!.. Денег три рубля двадцать… портмонет новый…