«И неудивительно! Такого рода литература до дыр зачитывалась. Елена Молоховец на аукционе дороже Ахматовой идет прижизненной, почти как Чехов с автографом! А все потому, что в издательском переплете. Это Елена-то Молоховец! Она в каждом доме, у каждой хозяйки была, и где теперь ее переплеты? Нет, нет, берегите свою Зеленкову, такой экземпляр, я вам просто завидую. Разрешите?»
Я хотел ему дать книгу в руки, чтобы полистал, если хочет, но он брать и листать не стал, а лишь прикоснулся к обложке двумя пальцами, тогда как «Я никого не ем» по-прежнему держал я. Мне стало смешно. «Возьмите, не бойтесь». — «Да? Вы разрешаете? Знаете, там у вас, я видел, печать какая-то… на титуле… Разрешите взглянуть?» — «Сделайте милость. Это первого владельца, наверное». «Какая прелесть! Какая прелесть! — Он внимательно рассматривал печать на титуле. — Какая прелесть, однако!»
Печать же (однако) была самая обыкновенная — овал, по краям надпись: «Кабинетъ для изученiя массажа и лечебной гимнастики», — а в середине:
«Уж не родственник ли ваш?» — спросил я попутчика. «Родственник, да не мой». — «А чей?» — «Откуда ж мне знать? — проговорил незнакомец, возвращая книгу. — Вам лучше известно. Я думал, что ваш. Но не ваш. Вижу, не ваш. В принципе все люди родственники. И вы, и я». — «Но вы сказали „какая прелесть“». — «Просто я от печатей, от книг с печатями, сам не свой. Страсть такая во мне… книги с печатями. Я их, знаете ли, коллекционирую… Каких у меня только нет их… с печатями. Извольте».
— прочитал я на визитной карточке.
Значит, не сумасшедший. Как будто. А то уж подумал. Все может быть.
«Вам выражение „маргинальная сфрагистика“ о чем-нибудь говорит?» — спросил Долмат Фомич Луночаров. «Нет, ни о чем». — «Сфрагистика — это наука о печатях, позвольте напомнить, вообще о печатях. А маргинальная сфрагистика-то, чем я занимаюсь. Моя тема».
Я почтительно промолчал.
«Есть у меня Пушкин брокгаузский, великолепнейшее издание… А печать? Не догадаетесь: „Всесоюзный Совет рабочих точного машиностроения. Библиотека завкома имени ОГПУ“. Как вам нравится?» — «Редкий, должно быть, экземпляр», — сказал я уклончиво. «Еще бы. Ваш тоже редкий». — «Вообще-то это не моя книга». — «Я сразу понял». — «Почему?» — «Для приверженца безубойного питания у вас не тот цвет лица, извините. Вы сегодня жарили что-то на свином жире, бьюсь об заклад». — «Верно, картошку…» — «А вчера, не хочу вас обидеть, пили портвейн. Молдавский. Где вы только достали его? Все спирт „Ройяль“ пьют».
«Потрясающе!» — вымолвил я, без дураков потрясенный, ибо действительно был угощаем вчера молдавским розовым.
«Очень был бы признателен вам, — продолжал Долмат Фомич, — если бы вы нашли возможным позволить мне переснять как-нибудь титульный лист этого замечательного экземпляра — с печатью. Верну, верну обязательно!.. В моей коллекции нет ничего касаемо лечебной гимнастики. У меня больше по общественным дисциплинам, по сельскому хозяйству, по искусству…»
Почему же не дать? Я дал ему книгу, пусть переснимет. Он бережно положил ее в кейс. Мой телефон записал и даже адрес, обещал позвонить. Спросил: «Когда лучше — утром? вечером?» — «Утром. Вечером меня не бывает… — „трезвым“ следовало бы добавить. — Только соседям не передавайте, у нас плохие отношения». (Под «соседями» я подразумевал жену с ее не скажу кем.)
«Понимаю. А может, у вас по музыке есть что-нибудь? Я печать имею в виду… Нет? Хотя бы школы какой-нибудь музыкальной?»
У меня ничего по музыке не было, ничего музыкального, даже слуха не было, не то что школы, — о чем я и доложил Долмату Фомичу, сам не знаю зачем. Медведь, сказал, наступил на ухо. «Вот уж не поверю, музыкальный слух может развить каждый». — «А я не могу. У меня патологическое отсутствие слуха».
Я не обманывал. Я не чувствую ритма. Я не способен отхлопать на ладошах пять слов по слогам. Спеть что-нибудь — Боже упаси! Не способен танцевать. Буду наступать на ноги. Да еще не в такт. Самое невероятное: мне снятся музыкальные сны, а иногда (и нередко!) звучат в голове мелодии — знакомые, полузнакомые и, главное, совсем незнакомые, я слышу их!.. Но чтобы воспроизвести, хотя бы самую простенькую… никогда в жизни!.. Даже «Чижик — пыжик» спеть не могу. Полное отсутствие слуха.
Я так и сказал. Вообще-то я человек скрытный, но не знаю сам, зачем-то я разоткровенничался.
«Выходит, внутри вас живет музыка?» — спросил Долмат Фомич, привстав (его остановка). «Живет, да не выходит!» — Я засмеялся. «Гений! Гений! — восхищенно воскликнул мой собеседник. — Ну мне пора». — И, пожав руку, выскочил из троллейбуса.
В Солнечном я был недолго. Встретился со своим нетерпеливым кредитором (о чем рассказывать неинтересно) и отдал ему почти все деньги, вырученные за Достоевского, — расплатился. На душе посветлело.
Того, что осталось, хватило еще на две бутылки «Стрелецкой» — по самой что ни на есть коммерческой цене (не по талонам).
На Достоевского, на тридцатитомного, полного, академического, можно было бы жить больше месяца, если б не долг. А месяц был август. Краснели гроздья рябины. Помню, смотрел я в окно электрички и думал, как продал легко его, сдал. Страна у нас при всем при том (при том, что я сдал Достоевского) оставалась по-прежнему литературоцентрической: ехали и читали — кто детективы, кто классику… кто роман, кто басню… А кто-то в окно смотрел, кто читать не желал или нечего было. Кончилось лето почти. Гроздья рябины. Я лета не видел.
Это по прошествии дней многим будет казаться, что в те часы накануне грандиозных событий все только и думали об одной политике. Вот и не так. Я лично, глядя в окно электрички, переводил полного Достоевского в килограммы говядины (а также хлеба и сахарного песка) — в денежном эквиваленте.
Самым дорогим был Достоевский в спичках (если в мировых ценах). А также в отечественных презервативах. А также в ворованных дрожжах, что продают пачками возле проходной комбината на Курляндской улице.
«У вас редчайшей сохранности экземпляр. Просто редчайшей». — Я заскромничал: «Корешок поврежден». — «Пустое! — энергично возразил мой попутчик. — Это же поваренная книга, вы понимаете? Поваренная! Часто ли вы видели поваренные книги в издательских переплетах?»
«Никогда не видел, — честно сознался я. — Только эту».
«И неудивительно! Такого рода литература до дыр зачитывалась. Елена Молоховец на аукционе дороже Ахматовой идет прижизненной, почти как Чехов с автографом! А все потому, что в издательском переплете. Это Елена-то Молоховец! Она в каждом доме, у каждой хозяйки была, и где теперь ее переплеты? Нет, нет, берегите свою Зеленкову, такой экземпляр, я вам просто завидую. Разрешите?»
Я хотел ему дать книгу в руки, чтобы полистал, если хочет, но он брать и листать не стал, а лишь прикоснулся к обложке двумя пальцами, тогда как «Я никого не ем» по-прежнему держал я. Мне стало смешно. «Возьмите, не бойтесь». — «Да? Вы разрешаете? Знаете, там у вас, я видел, печать какая-то… на титуле… Разрешите взглянуть?» — «Сделайте милость. Это первого владельца, наверное». «Какая прелесть! Какая прелесть! — Он внимательно рассматривал печать на титуле. — Какая прелесть, однако!»
Печать же (однако) была самая обыкновенная — овал, по краям надпись: «Кабинетъ для изученiя массажа и лечебной гимнастики», — а в середине:
«П. Я. Струцъ».
«П. Я. Струцъ».
«Уж не родственник ли ваш?» — спросил я попутчика. «Родственник, да не мой». — «А чей?» — «Откуда ж мне знать? — проговорил незнакомец, возвращая книгу. — Вам лучше известно. Я думал, что ваш. Но не ваш. Вижу, не ваш. В принципе все люди родственники. И вы, и я». — «Но вы сказали „какая прелесть“». — «Просто я от печатей, от книг с печатями, сам не свой. Страсть такая во мне… книги с печатями. Я их, знаете ли, коллекционирую… Каких у меня только нет их… с печатями. Извольте».
«Долмат Фомич Луночаров Общество друзей книги»,
«Долмат Фомич Луночаров
Общество друзей книги»,
— прочитал я на визитной карточке.
Значит, не сумасшедший. Как будто. А то уж подумал. Все может быть.
«Вам выражение „маргинальная сфрагистика“ о чем-нибудь говорит?» — спросил Долмат Фомич Луночаров. «Нет, ни о чем». — «Сфрагистика — это наука о печатях, позвольте напомнить, вообще о печатях. А маргинальная сфрагистика-то, чем я занимаюсь. Моя тема».
Я почтительно промолчал.
«Есть у меня Пушкин брокгаузский, великолепнейшее издание… А печать? Не догадаетесь: „Всесоюзный Совет рабочих точного машиностроения. Библиотека завкома имени ОГПУ“. Как вам нравится?» — «Редкий, должно быть, экземпляр», — сказал я уклончиво. «Еще бы. Ваш тоже редкий». — «Вообще-то это не моя книга». — «Я сразу понял». — «Почему?» — «Для приверженца безубойного питания у вас не тот цвет лица, извините. Вы сегодня жарили что-то на свином жире, бьюсь об заклад». — «Верно, картошку…» — «А вчера, не хочу вас обидеть, пили портвейн. Молдавский. Где вы только достали его? Все спирт „Ройяль“ пьют».
«Потрясающе!» — вымолвил я, без дураков потрясенный, ибо действительно был угощаем вчера молдавским розовым.
«Очень был бы признателен вам, — продолжал Долмат Фомич, — если бы вы нашли возможным позволить мне переснять как-нибудь титульный лист этого замечательного экземпляра — с печатью. Верну, верну обязательно!.. В моей коллекции нет ничего касаемо лечебной гимнастики. У меня больше по общественным дисциплинам, по сельскому хозяйству, по искусству…»
Почему же не дать? Я дал ему книгу, пусть переснимет. Он бережно положил ее в кейс. Мой телефон записал и даже адрес, обещал позвонить. Спросил: «Когда лучше — утром? вечером?» — «Утром. Вечером меня не бывает… — „трезвым“ следовало бы добавить. — Только соседям не передавайте, у нас плохие отношения». (Под «соседями» я подразумевал жену с ее не скажу кем.)
«Понимаю. А может, у вас по музыке есть что-нибудь? Я печать имею в виду… Нет? Хотя бы школы какой-нибудь музыкальной?»
У меня ничего по музыке не было, ничего музыкального, даже слуха не было, не то что школы, — о чем я и доложил Долмату Фомичу, сам не знаю зачем. Медведь, сказал, наступил на ухо. «Вот уж не поверю, музыкальный слух может развить каждый». — «А я не могу. У меня патологическое отсутствие слуха».
Я не обманывал. Я не чувствую ритма. Я не способен отхлопать на ладошах пять слов по слогам. Спеть что-нибудь — Боже упаси! Не способен танцевать. Буду наступать на ноги. Да еще не в такт. Самое невероятное: мне снятся музыкальные сны, а иногда (и нередко!) звучат в голове мелодии — знакомые, полузнакомые и, главное, совсем незнакомые, я слышу их!.. Но чтобы воспроизвести, хотя бы самую простенькую… никогда в жизни!.. Даже «Чижик — пыжик» спеть не могу. Полное отсутствие слуха.