Да, это было опасно. Там и тут под берегом косматыми белыми чудовищами стояли взбитые вокруг камней столбами облака пены и брызг. Джимми, стоя у мостика, увидел, что лодка, полузалитая водой, как будто бежит навстречу тралеру. На баке стояли наготове, отставив ногу и откинувшись назад с кольцами легостей в руках, трое матросов. Передняя лебедка заработала.
— Эй, Джимми. — крикнул машинист, — садись на крюк! Как спущу — стропом за банку лодку!
Джимми сел верхом на нижний блок лебедки, держа в одной руке строп, другой он уцепился за цепь. Стрела лебедки тотчас вынеслась за борт, и Джимми повис над пенным морем.
— Держись, травлю! — крикнул машинист, и Джимми, перебирая рукой по цепи, ринулся в кипящую пену волн… Взвились змеи брошенных с тралера легостей. Джимми увидал руки, хватающие за веревки, крюк ударился о черное днище лодки, и Джимми свалился в нее, не выпуская из рук ни стропа, ни цепи.
— Джимми! Мальчик, крепи строп…
Ничего не видя. Джимми просунул строп под банку лодки и, ломая пальцы, надел жесткие петли на крюк… Хлынула волна. Джимми хотел крикнуть:
— U-р!
Вода ударила ему в лицо, наполнив рот. Из носу брызнула кровь, и кок не слышал крика сверху:
— Молодчина, Джимми!
Лебедка загремела. Сливая за борт потоки воды, шняка подымалась вверх. Корщика Бодряного едва не смыло, но его ловко поддел сзади багром матрос с тралера и распорол штаны.
— Не пори! Чтоб тебя так! — заорал Бодряной.
Матросы хохотали.
Через минуту Бодряной стоял уж у штурвала и показывал Толстому Джонни вход меж камней в фьорд:
— Так держи, — сказал Бодряной, положив руку на штурвал. — У нас просто: справа гора, слева гора, а посреди дыра!..
Шняка, поднятая на тралер лебедкой, стояла поперек на палубе меж спардеком и баком. Весельщик и тяглец грелись в камбузе.
Джимми очнулся от ощущения приятной сухой теплоты и увидал, что лежит нагой под шерстким одеялом; рядом с собой Джимми увидал лохматую, мокрую, как галка в ненастье, голову и серые испуганные глаза. Томми нагнулся сверху, поправил одеяло и сказал:
— Ничего! Лежите вместе. Согреетесь скорей…
Зуёк Кузьма спросил:
— Ты кто будешь?
— I say! Откуда ты свалился? — по-своему спросил Джимми.
— Тебя Асей, — а меня Кузьмой, будем знакомы.
И Джимми почуял протянутую для рукопожатия под одеялом голую руку. Джимми потряс ее, сказал:
Рулевой не шевельнулся. Толстый Джонни хотел оттолкнуть его от колеса. Рулевой свистнул и крикнул прибежавшему Джимми:
— Эй, кок, зови наверх ребят!
Джимми скатился вниз по трапу и засвистал, засунув пальцы в рот. Команда высыпала наверх.
— Лодка под берегом! — крикнул рулевой.
Рыбаки сразу поняли, в чем дело. Рядом с рулевым встал у колеса второй матрос, и Толстый Джонни отступил, крича, с револьвером в руке:
— Хорошо! Вы тоже пойдете ко дну…
Да, это было опасно. Там и тут под берегом косматыми белыми чудовищами стояли взбитые вокруг камней столбами облака пены и брызг. Джимми, стоя у мостика, увидел, что лодка, полузалитая водой, как будто бежит навстречу тралеру. На баке стояли наготове, отставив ногу и откинувшись назад с кольцами легостей[14] в руках, трое матросов. Передняя лебедка заработала.
— Эй, Джимми. — крикнул машинист, — садись на крюк! Как спущу — стропом за банку лодку! Джимми сел верхом на нижний блок лебедки, держа в одной руке строп, другой он уцепился за цепь. Стрела лебедки тотчас вынеслась за борт, и Джимми повис над пенным морем. — Держись, травлю! — крикнул машинист, и Джимми, перебирая рукой по цепи, ринулся в кипящую пену волн… Взвились змеи брошенных с тралера легостей. Джимми увидал руки, хватающие за веревки, крюк ударился о черное днище лодки, и Джимми свалился в нее, не выпуская из рук ни стропа, ни цепи. — Джимми! Мальчик, крепи строп… Ничего не видя. Джимми просунул строп под банку лодки и, ломая пальцы, надел жесткие петли на крюк… Хлынула волна. Джимми хотел крикнуть: — U-р![15] Вода ударила ему в лицо, наполнив рот. Из носу брызнула кровь, и кок не слышал крика сверху: — Молодчина, Джимми! Лебедка загремела. Сливая за борт потоки воды, шняка подымалась вверх. Корщика Бодряного едва не смыло, но его ловко поддел сзади багром матрос с тралера и распорол штаны. — Не пори! Чтоб тебя так! — заорал Бодряной. Матросы хохотали. Через минуту Бодряной стоял уж у штурвала и показывал Толстому Джонни вход меж камней в фьорд: — Так держи, — сказал Бодряной, положив руку на штурвал. — У нас просто: справа гора, слева гора, а посреди дыра!.. Шняка, поднятая на тралер лебедкой, стояла поперек на палубе меж спардеком и баком. Весельщик и тяглец грелись в камбузе. Джимми очнулся от ощущения приятной сухой теплоты и увидал, что лежит нагой под шерстким одеялом; рядом с собой Джимми увидал лохматую, мокрую, как галка в ненастье, голову и серые испуганные глаза. Томми нагнулся сверху, поправил одеяло и сказал: — Ничего! Лежите вместе. Согреетесь скорей… Зуёк Кузьма спросил: — Ты кто будешь? — I say! Откуда ты свалился? — по-своему спросил Джимми. — Тебя Асей, — а меня Кузьмой, будем знакомы. И Джимми почуял протянутую для рукопожатия под одеялом голую руку. Джимми потряс ее, сказал: — Койзмэн?! Отлично! Земля и море Прошло три дня с той поры, как тралер № 213, подняв на борт шняку Бодряного со всей его командой, вошел в глубокий Мурманский фьорд. Тралер кинул якорь возле самого становища поморов. Фьорд тотчас от входа круто загибается к юго-востоку. И хотя оглобень от шторма и входил в губу крутой волной, но в ее вершине у становища крутые волны шторма расплывались в широкое покойное дыхание. Встав на якорь, тралер спустил шняку на воду вместе со снастями и уловом. На тралере разбирали машину. Поморы на своем стану "делали рыбу на лабардан"; треске отрезывали голову и вскрывали со спины, вынимали хребет, выкидывали внутренности и круто солили английской солью в бочку под открытым небом. К стану слетелась стая крикливых зуйков, они накидывались на отбросы и дрались из-за добычи, рея в воздухе. Иные, трепеща крыльями, опускались прямо на плечи Бодряного и его покрученников и вырывали свою долю улова из-под ножа… — Кш! Вы, санитары! — отпугивал их корщик. — Один на весь базар я вам не кормилец! Бывало по стану от каси да вони одно было спасенье — птицы. Глякс-сь, Кузьма, на птичий базар подивись… Бодряной указал зуйку на отвесную береговую пахту; ее уступы были белы от птичьего помета. — Бывало — пароход крикнет иль из ружья ударишь — так тучей и взовьются — солнца не видать. И все от нас кормились. Дивлюсь, куда девалась птица? И то сказать: тут, на стану, бывало до войны по триста лодок, а ныне мы одни — да вот асеи. Глико, разиня, кашица ушла!.. Разинул рот, ворона. Кузьма втянул голову в плечи, чтобы подзатыльник пришелся по воротнику куртки и, получив что следует, кинулся снимать кашицу с треноги. — Поспела кашица. И солнце на обедник пришло. "За каждую выть да руки мыть", мы — не асеи, — говорил Бодряной, вытирая руки о штаны. Поморы уселись к чашке в кружок. Кузьма ел неохотно. — Чего не ешь? Ешь не ешь — за выть сочтут, — поощрял его корщик, — али уморился, дрянь? Али морошки свежей захотенил? Гликось на тяглеца: кольки ни положи пред им, все схрястат!.. Ну, да завтра праздник. Гуляй! Избушку-то выпахай, смотри, а то кабы с визитом шкипер не пожаловал гостить, а каси у нас беда в ей собралось!.. — говорил Бодряной, обсасывая голову трески и бросая кости тут же на пол. Тяглец и весельщик ели молча: от привычной воркотни хозяина кусок им поперек горла не становился… И это еще больше сердило старика: — Вам бы только хлеба край, а то и под елью рай. Нажрались и пошли хлыктать. Точно Кузьма икнул. — Не ешь, а хлыкташь! И Бодряной ударил зуйка ложкой по лбу. Кузьма завопил: — Что ты меня все бьешь-то? Что я тебе, собака, сдался?.. — Повопи еще! Дам те ступку, так перестанешь вопить-то! — Стрелья бы тебе в бок, кобель старой!.. Уйду я от тебя! — закричал зуёк и, вскочив, выбежал из избушки… Бодряной засмеялся: — Уйду? Куда уйдешь? Тут воля моя. С меня воли тут никто не сымет. Зуёк встал и ушел. Он шел по песку у самого моря, слезы застлали ему глаза. — Уйду! Уйду! Уйду! Пойду к асеям, скажу: примайте меня с этой проклятой земли!.. Взглянув вперед, Кузьма увидал, что на берегу у воды стоит кок с тралера. Кузьма вытер глаза, поправил картуз и, насвистывая "Кузнецов", пошел к тому месту… Кок Джимми, стоя на берегу, ругался тоже: — Уйду! Уйду! Уйду с этого проклятого моря. Увидав зуйка, Цок незаметно смахнул слезу, вынул из кармана трубку, набили, закурив, засунул руки в шаровары и ждал, когда подойдет зуёк… — Здорово, Асей! — сказал, подходя, Кузьма. — Хау дую ду, Койзмэн, — спросил кок Джимми, протягивая руку. — Ольрайт[16], Асей? — спросил Кузьма… Кок Асей кивнул головой и сказал: — Ол райт, Койзмэн. — Иес? — спросил Кузьма… — Иес! — сказал кок Асей. — Плохо, видно, твое дело, — сказал зуёк Койзмэн, похлопав себя ладонью по затылку и указав на воду: "море, говорится, горе". Кок Асей помотал головой и что-то ответил. — Не бардую я по вашему. Ты вот гляди, — сказал зуёк Койзмэн. Он взял палочку и, начертив на гладкой поверхности песка круг, в середине его поставил точку и, указав на нее, сказал: — Москва, понимаешь? В середке — Москва. А кругом земля… Койзмэн потопал по земле ногой… — А это — берег. Куда от горя ни пойди, на берег придешь, а кругом вода… Куда деваться?! Койзмэн потыкал палочкой вокруг обведенного им круга и показал на воду… Кок Асей выхватил из руки у зуйка Койзмэна палочку, зачеркал ею круг, нарисованный на песке зуйком, и, что-то лопоча, на чистом месте начертил новый круг и посредине его поставил палочку. Кок указал на очерченный им круг и на воду, потопал вокруг очерченного им океана, указал на щепочку, воткнутую в землю, и на кормовой флаг, плещущий на тралере… и написал около палочки две буквы "G" и "В"[17]. — Ишь ты, — сказал зуёк Койзмэн, — видать, сколь по морю ни плавай, а на сухое вылазить доведется. Плохо твое дело!.. Каменный океан Зуёк Койзмэн и кок Асей задумались оба. Зуёк думал о своей, а кок тоже о своей судьбе. Долго они стояли молча на песке, поглядывая на обставленный пахтами тихий фьорд. Шторм в океане утих. Небо было ясно. Меж пахт, в их складках к воде сбегала серо поросль березок и осин, и мнилось, что залив не море, а озерцо средь гор, и тралеру уж не выбраться отсюда на вольную воду. Кок курил трубку. Зуёк свернул собачью ножку. Помолчав довольно, кок Асей вынул воткнутую им палочку из средины круга и провел ею черту от своего круга к кругу Койзмэна. Зуёк кивнул головой, взял палочку из рук Асея и поставил ее посреди своего круга. Потом указал на флюгарку из стана и на кормовой флаг тралера, где веял на вершине красный флаг и, подняв голову, стал перебирать руками невидимый флагфал, как будто подымая и опуская флаг… Потом Койзмэн похлопал себя по затылку и спросил Асея: — Понял? Иес? — Но! — ответил Асей, ткнул пальцем в грудь Койзмэна и показал пальцем на кормовой флаг тралера, потом кивнул на флюгарку с красным флагом и, хлопнув себя ладонью по груди, сказал: "Иес"… — Так! — протянул Койзмэн. — Не хочешь взять меня на корабль? Сам с него хоть в воду? Айда землей! Норвег знаешь? Слыхал Киркенес? Идем землей. А там катнем к тебе, что ли? — Москов, — сказал Асей, ткнув пальцем в круг зуйка, и махнул рукой на горы. Зуёк согласился: — Верно, брат, Москва далече. Ну-к что ж — айда пешем до Киркенеса, я эти места довольно знаю. Завод там, и наши есть. Айда на тундру: я тебе там покажу, как тайбола[18]) лежит… Зуёк и кок поднялись меж чахлых берез на тундру. С высоты им там открылась под бледным сияньем тихого северного солнца безбрежная даль первозданной земли. Гряда за грядой, купол за куполом тянулись к краю неба округлые вершины гранитных гор, разделенных глубокими долинами и впадинами; это было похоже на взбаламученное в жестокий шторам и вдруг окаменевшее черное море: пятна и разводы зелени по скатам напоминали мраморные побежалости поверха волн, а серебристые пятна цветущего богульника и отцветшей пушицы были пеной на вершинах каменных волн. Под ногами мальчишек был то голый камень, то под ногой их пружинно подавались кочки торфяников, подернутые алью закрасневшей морошки. Попробовали: еще кисла. Местами на вершинах лежали валуны, покинутые здесь много тысяч лет тому назад ледниками, источившими и обкатавшими эти гранитные увалы… Иные камни величиной с хороший воз сена, а то и с избу, лежали на самом взлобке округленной вершины и, подобно яйцу на столе, касались горы одной только точкой… Кок Асей походил вокруг одного такого камня и знаками рук предложил зуйку Койзмэну столкнуть камень с горы. Камень был не так чтоб очень велик и висел над самым краем пахты. Зуёк Койздэн поплевал на руки и сказал: — Этот-то? Плевое дело… Койзмэн уперся в камень руками, и камень сначала легко приподнялся, и показалось зуйку, что валун сейчас опрокинется через себя в бездну. Приналег плечом. — но камень недвижим, и, как ни пыхтел Койзмэн, не поддавался, и, напротив, зуйку казалось, что он давит ему на плечо все сильней и сильней… Облившись потом, зуёк уступал давлению камня и уж не мог, как ни бился, приподнять его второй раз… Кок Асей хохотал над Койзмэном и приплясывал вокруг, плеща руками. — Ну, ладно, ты, Асей, попробуй сам, не сдюжешь, — сказал Койзмэн, отирая пот. Кок Асей знаком подозвал зуйка и показал, что делать. Вдвоем они легонько качнули камень, касаясь ладонями его круглого бока. Как только кок почуял, что камень дает упор, он отнял от камня руки и отнял руки Койзмэна. Камень качнулся, как маятник назад, и мальчишки вдвоем стали раскачивать его в лад, словно качели… Размахи камня делались все больше, и, наконец, при общем крике кока и зуйка, от дружного толчка их четырех ладоней камень опрокинулся и ринул вниз. Мальчишки смотрели вниз, как камень тяжко, с грохотом скакал сначала по граниту, высекая огонь и дым; потом он докатился до поросли берез и, пролагая в ней широкий след, катился далее по склону, навивая на себя деревья, как траву; еще мгновенье — и, выросши в преогромный косматый зеленый ком, камень рухнул в озеро под лесом, вздымая брызги. — Вот это так! — сказал зуёк Кузьма. — Ай сэй! — сказал кок Джимми — ит ис гуд.[19] Они пожали друг другу руку, и зуёк Койзмэн сказал: — Дернел завтра? Шут сними, право? Ол райт? — Оль-райт! — Киркенес? — Москов! — Москва, брат, далеко! Радио-пир Циклон прошел. Радио обещало хорошую погоду. Машина собрана. Тралер готовится к выходу в море. Воскресенье. Бодряной и его покрученники получили приглашение на прощальный пунш. Бодряной — от Толстого Джонни. Покрученники — от его матросов. Зуёк Койзмэн незаметно от других завязал в котомку солдатский котелок, крупы, ша-нег, немного соли, сахару и чаю и тайком закинул котомку в каменную щель на тропке в горы. На тралере от бушприта к корме чрез обе мачты протянута веселая гирлянда пестрых сигнальных флагов. Когда карбасок поморов подошел к почетному трапу с правого борта, с тралера уже неслись веселые песни. Гостей приняли шумно. Бодряного принимал в своей рубке Толстый Джонни, покрученников — команда тралера в кают-компании, зуйка Койзмэна — кок Асей в камбузе. Кок Асей, чтобы упростить свои обязанности, поступал так. Откупорив сразу несколько бутылок с разными напитками, он выплескивал из них чрез иллюминатор примерно треть и, долив из жестянки чистым спиртом, ставил бутылки на поднос и относил в кают-компанию и рубку Джонни. Песни внизу становились громче. Запели в рубке вместе Толстый Джонни и Бодряной. Они громко вразноголосицу ревели. Толстый Джонни (по-английски): Мэри! Ваш каблук Высок! Мэри! Ах, ваш шаг Неверен! Бодряной (по-русски): Под лавкою таракан, таракан! Проест Дунин сарафан, сарафан! На нумераторе в камбузе повыскакивали все номера, звонок то и дело дребезжал, но кок Асей более на это не обращал внимания. И в самом деле: и в кают-компании и в рубке у Джонни было на столах (и под столами) и даже на диванах достаточное количество бутылок. Мировая статистика говорит, что англичане пьют спиртных напитков больше, чем всякая иная нация на земном шаре. И Джонни, и Бодряной, и матросы, и поморы наливали то из пустой бутылки в полный стакан, то через край из полной и, вылив, примерно, половину по стаканам, вторую половину выпивали прямо из горлышка. В машинном трюме тоже пили, и хоть Томми (машинист) был пьян, но трезвей других. Работал дизель, приводя в движение динамо, а на баке стучал компрессор, без останова холодя в грузовых трюмах рыбу. Вместе с Томми работал трюмной юнга. — Вот что, Джэк, — сказал ему Томми. — я выйду освежиться: пей, не спеша; если машина остановится, я разобью о твою голову все пустые бутылки одну за другой. Так? — Так, Томми! — коротко и серьезно ответил Джэк. Томми поднялся из трюма и вошел в рубку Толстого Джонни. Из рубки слышался сдвоенный храп. На диване "валетом" — головами в разные стороны — лежали Джонни и Бодряной. Оба спали. Томми пошарил в кармане панталон у Джонни, не нашел того, что ему надо было, перевалил Джонни без всяких церемоний на другой бок и из кармана шкипера достал ключ с шариком на цепочке: это был ключ от радио-каюты. Джонни вздохнул во сне и захрапел… Томми с ключом от радио отправился в камбуз, где пировали зуёк и кок. Они вдвоем успели опорожнить последовательно: две жестянки с бисквитами, фаршированный томат, четыре банки сладкого молока, банку паштета из гусиной печенки, флакон варенья из зеленого крыжовника, порцию ветчины, банку персиков, выпускную яичницу и, впав в легкую задумчивость, увенчали ужин парою сигар, попутно захваченных коком из ящика со стола у Толстого Джонни… Томми с ключом от радио явился кстати — кок видел, что гостя его клонит в сон; надо было чем-нибудь его занять, чтоб поддержать всесветную славу морского гостеприимства. — Займемся, мальчик… — сказал Томми. У кока загорелись глаза… Томми не сразу попал ключом в скважину замка радиокаюты. Открыл и распахнул дверцу, приглашая кока и зуйка войти… Кок сел на табурет перед столиком с аппаратом, а Томми и Койзмэн поместились на узеньком диванчике под окном каюты. — Действуй, мальчик, — сказал Томми, а мы послушаем, что говорит мир… Кок надел на голову телефонный шлем и разом погрузился в иной мир. Перед коком на щитке с приборами висели часы, показывая время: — 1749. Это было среднее Гринвичское время, принятое при радиопереговорах всем светом… — MUU кончил — опоздали, — кинул кок механику. — Сейчас заговорит MSK [20]) в 1800. Настраиваю. Зуёк Койзмэн, не понимая того, что делает кок, следил за его движениями. Кок переставлял и передвигал какие-то рычажки. Над столиком у него засветились тускло несколько электрических ламп, иногда вспыхивали синие искры, и что-то щелкало… Все стихло. Кок, весело подмигивая зуйку и Томми, сияя глазами, ждал… Стрелки хронометра вытянулись в одну вертикальную линию: шесть часов вечера (1800) по Гринвичу[21]). И в тот же миг кок, настроив антенну своего аппарата на длину волны в 5000 метров, услыхал позыв: двадцать раз под ряд: Это MSK приглашала все станции мира настроиться, чтобы все слышали ее сигналы. Затем последовало длинными и короткими звуками — черточками и точками телеграфной азбуки. — MSK, CQ, CQ, CQ (или русскими буквами — МСК, ЦЩ, ЦЩ, ЦЩ), что означало: Москва! Всем! Всем! Всем! Кок взял в руки карандаш и, слушая, писал, передавал листочек за листочком Томми. Зуёк взглянул в листочек завистливо через руку механика: написано на чужом языке. После MSK, ровно в девятнадцать часов, кок снова прочел сигнал: — FL, CQ, CQ, CQ. Это говорила всем, всем, всем башня Эйфеля в Париже… Кок не стал ее слушать, не зная языка Франции. В 20 часов заговорила по-английски, подав позыв BYC, станция печати в Хореи, и снова рука кока побежала карандашем по листикам депеш. Зуйку скучно. Он зевает и клюет носом. Кок, увидав, что гость скучает, не снимая шлема, поманил зуйка к себе и показал на часах время, поставив пальцы стрелками над цифрами: — Половина одиннадцатого. Кок прибавил: — Москов, русски! Зуёк понял, что ему обещает кок, и терпеливо ждал… Когда Хорси кончил бюллетень, поставив знак "… — . — " кок, пользуясь перерывом, принес в каюту Томми рому, а себе и Койзмэну жестянку с бананами в сахаре. Угроза из эфира В 2230 заговорила по-русски вторая радиостанция Москвы: MSP, MSP, MSP, CQ, CQ, CQ. Морща лоб и сводя губы звездочкой, кок писал букву за буквой латинской телеграфной азбукой. — Zdorowx Lenina proizochlo znaoitelxnoe uluochenie. Кончив прием, кок достал из ящика книжечку кода[22] и стал, посадив с собою рядом на табурете зуйка, переводить, рисуя из книжки буква за буквой. Зуёк прочел. "Здоровье Ленина произошло значительное улучшение". Зуёк читал букву за буквой то, что выходило из-под карандаша кока. Томми перебирал и перечитывал набросанные ему раньше коком листочки. Кок, перерисовывая зуйку русский бюллетень, букву за буквой, не снимал с головы телефонного шлема и все время передвигал рычажки настройки, и в его ушах непрестанно звучали то щелчки точек и тире, то жужжание вызывных сигналов, то вдруг отрывок музыки иль пения, то телефонный разговор. В эфире все время шли перекрестные разговоры. Кок любил эти ночные говоры, реющие в густом просторе над землей: ему мнилось, что это она сама, земля, грезит и бормочет во сне, а он подслушивает ее тайны. Вдруг карандаш кока перестал рисовать для товарища русские буквы, и лицо его стало серьезно. Он слушал внимательно. Кто-то ясно и четко, очевидно — с моря, вызывал: — LSB, LSB, LSB! — ЛСБ. ЛСБ. ЛСБ! Буквы "LSB" — позывной знак русской радиостанции в Архангельске. Очевидно, русское дозорное судно проходило невдалеке от фьорда, где стоял английский тралер № 213 и хотело вступить в соединение с LSB, а там задремал дежурный и не слышит, или до него не доходит волна. — LSB! — напрасно взывало русское судно. Кок взялся за ключ, включил передачу и выбил: — ПРБ (PRB), что означало: "Я желаю с вами говорить по международному сигнальному ходу"… Судно в недоумении: — LSB! — Нет! Судно спрашивает кока: — QRA? что значит: — Как называется ваша станция? Кок притаился и молчит. — QRD? (куда вы направляетесь…) Кок смеется и в шаловливом ознобе выстукивает: — Москов. Судно молчит. Думает. Потом вопрос: — QRH? Какая длина вашей волны? Кок притаился. — Уж не хочешь ли ты меня искать? — Молчание. Потом кок выбивает: — QFBLSB!!! Он предлагает этим помочь судну разбудить Архангельск! Три восклицательных знака предупреждают, что станция кока начинает работать большой мощностью. Увеличив мощность передачи, кок будит Архангельск: — LSB! LSB… Наконец. LSB проснулся и спросонок говорит. — QRM (мне мешают!)… Потом слышится с судна: — QRW (Прошу не мешать)… Между судном и LSB идет непонятный коку разговор. Снова ясный вопрос: — QRA? (как называется ваша станция). Кок снимает с головы шлем и сообщает Томми, что вблизи русское дозорное судно… Томми свистнул и отправляется будить Джонни. Кок будит задремавшего зуйка и знаками обменяет ему, что пора! Поспешно кок Асей уложил кое-что в клетчатый брезентовый чемоданчик. Скользнув по трапу, мальчишки шмыгнули на карбасок, отвязали его и поплыли к берегу. На тралере — тишина. Алое пятно полуночного солнца бледнеет над горою. Зуёк и кок вытягивают карбасок на берег и бегут тропою в гору. По пути Койзмэн достал из щели в камне свою котомку и повесил за спину. В полугоре мальчишкам почудился крик сирены. Притаясь за выступом скалы, кок и зуёк смотрят вниз на берег и залив, где мирно спит тралер № 213. Из-за горы снова крик сирены, и в глубь фьорда тихим ходом заплывает длинный, похожий на серую щуку трехтрубный миноносец. На корме — красный флаг РСФСР. Тише ход. Бесшумно крадется подманенное радио-шалостью кока дозорное судно и бросает якорь рядом с тралером. Зуёк говорит коку Асею: — Ну, теперь наши завьют твоему борову хвостик! Идем-ка от греха подале! Зуёк и кок за ним идут тропинкой в гору. И скоро залив, тралер, миноносец и становище скрываются от взоров за порослью березок и осин. Восстань к черному порогу Зуёк знал все тропинки вокруг стана километров на пятнадцать. Дальше, он слышал, что летняя порога на Киркенес идет "вдоль земли" и по Пайс-реке, её берегами. Начало их пути было веселою прогулкой. Приустав, зуёк и кок садились отдыхать, курили, разводили огонь, кипятили чай и пили. Кок угощал Койзмэна сухарями и вареньем, и зуёк, не уклоняясь, принимал угощение как должное. За чаем оба болтали, не понимая друг друга, но из вежливости кок слушал Койзмэна, когда тот что-то ему рассказывал по-русски, и важно кивал головой; затем, когда, устав, зуёк смолкал, начинал говорить Асей, и очередь слушать непонятное наставала для зуйка. Он тоже качал головой, и в тех местах, где речь кока становилась оживленней, и зуёк, понимал, что парень "заливает". Койзмэн деликатно таращил глаза и раскрывал рот, чтобы яснее изобразить изумление перед тем, что ему рассказывал Асей. Потом они, довольные друг другом, собирали свои пожитки и снова шли по тропинке, ведомой только Койзмэну. К вечеру — от бессонной ночи, от шикарного ужина на тралере, от устали — у Койзмэна испортилось настроение. Неведомо за что он сердился на Асея и иногда, к нему обращаясь, кричал: — Опять отстал, морская выдра! На что кок Асей, подмигнув, добродушно отвечал: — Москов? Лонг ис вай ту Москов![23] Зуёк сердился: — Заладил свой "москов". Москва-то, брат, вон где!.. Ты иди, куда тебя ведут, не разговаривай! Да не отставай. — Иес, Койзмэн. Через час Койзмэн сел переобуваться: ногу портянкой натерло. Кок Асей догнал его, кивнул, сломал палочку, надел на нее чемоданчик и, закинув за плечо, пошел дальше тем же неторопливым шагом… Койзмэн переобулся, оправился и пошел догонять Асея. На тропинке его не было видно. Вспомнив, что тут близко росстань к черному порогу, Койзмэн зашагал быстрее. Со мшарины[24] тропинка перешла на каменный крап обрывистой скалы, внизу шумел покрытый пеной ручей… И откуда-то издали слышался более мощный гул — словно на вершняках мельницы весною. Дальше снова торфяник, потом березовая роща. Тут тропинка делилась надвое. Койзмэн стал на росстани. Свистнул, закричал: "Эй, кок Асей!" Вторьем отозвалась гора напротив. Все молчало. Звеня, толклась мошкара. Койзмэн внимательно осмотрел кусты, — нигде не было залома. Койзмэн погрозил кулаком вслед Асею — для верности по направлению обеих тропинок. По которой тот пошел? Направо шла зимняя тропа к черному порогу, налево — к Пайс-реке, пониже водопада. Туда и надо было направляться. Койзмэн надломил налево от тропинки верхушку березы в знак того, что он повернул налево, и, ускорив шаг, пошел по тропинке к Пайс-реке. Скоро затих за горою дальний рев порога. Тропинка спускалась меж гор вдоль горного ручья. Блеснула впереди лумбола быстрой Пайс-реки. На берегу — пырт с открытой дверью, около него вверх коргом опрокинут почтовый карбасок. На берегу — никого. Койзмэн почти добежал до пырта, заглянул в него — пусто. Койзмэн снял котомку, вынул из нее нож, повесил котомку на гвоздь в пырте и побежал назад на росстань — очевидно, кок Асей повернул направо к черному порогу. Солнце уже склонилось на полночь. Зуёк Койзмэн достиг снова развилки тропки, где сделал залом. Тут он снова осмотрел кустарник: нет ли еще сломанной после него ветки. Нет, только поникшая вершинкой сломанная им березка явно выделялась среди ветвей начавшей уже вянуть листвой. Койзмэн отломил ее, забросил в кусты и задумался. Кок Асей мог за это время вернуться и пойти к тому месту, где Койзмэн переобувался. Поймет ли он, вернувшись снова, знак? Койзмэн нагнул с обеих сторон левой тропинки вершинами к средине две тонких березки и, связав их, преградил тут ход: — Сюда не ходи! — прибавил он и пустился, надломив ветку направо от тропинки, по ней к порогу. Койзмэн вьет вицу Направо шла не летняя тропа, а зимняя тайбола. От росстани, где и зимой тай-бола вилась меж заросли березок, можно было принять ее за летнюю дорогу, но, выйдя из берез, зимней дорогой на оленях катились прямо вправо под гору по снегу. Теперь тут был голый камень. Среди серозеленых порослей черный округлый бок горы, спадая вниз бугром, был словно горб морского зверя среди волн. Койзмэн осмотрелся. По опыту он знал, что пеший не решится итти под гору по камню туда, откуда шумел средь гор порог. Наверное, кок Асей пошел по краю ската вдоль кустов. Койзмэн покричал и двинулся дальше. Он ворчал про себя, браня Асея. Сердце его билось тревожно: теперь он был почти уверен, что кок Асей попал на черную осыпь… Койзмэн шел вперед, внимательно поглядывая под ноги. Гранит чернел и словно шелушился. Шум порога ближе. Справа скат круче, и вместо камня черный обрыв рудных сланцев. Подмываемый ревучим потоком бок горы оседал, рушась в нее уступами, и эти уступы имели вид тропинок. Должно быть, по одной из них и шел вперед Асей… Койзмэн покричал еще и, не получив ответа, стал осматривать уступы и скоро на одном из них, словно обрезанном по краю рощи, нашел свежий след от башмаков Асея: Койзмэн знал смысл этого свежего уступа: это значило, что порог подрылся снизу глубоко под стену сланцев, и, слегка осев, весь бок горы готовился низринуться черным обвалом в гремучий пенистый поток. Койзмэн знал, что его шагов может быть достаточно, чтобы нарушить покой готового обвала. Там, где прошел Асей — да и прошел ли, — Койзмэнитти за ним не решился. Зуёк взобрался выше и стал пробираться над краем оползня среди густых берез… Порой Койзмэн останавливался и кричал. Ответа не было. Койзмэн подходит к самому краю обрыва… Тот уступик, где видны были раньше следы Асея, кончился. Надо думать, что после прохода кока, земля осыпалась и покрыла следы. Койзмэн раздвинул ветки, заглянул вниз, где под обрывом кипела, бурлила и прыгала река, и закричал… Ему ответил снизу не то крик, не то стон… Койзмэн лёг лицом вниз на край обрыва и увидал внизу, у самого края, кока Асея. — Держись, Асей! — крикнул Койзмэн — я тут. Держись! Но коку Асею не за что было держаться. Подмываемый водой, почти отвесный скат из рухлякового сланца и выветренных руд все время осыпался… Кок Асей лежал навзничь на самом низу у воды и, зарывшись в землю руками и ногами, старался подняться выше. Но напрасно: едва ему удавалось приподняться на локтях кверху, волна слизывала у него из-под ног насыпанные комья, и вместе с землей кок снова сползал к воде… И, сверху прыгая, катились новые комья, больно ударяя в спину. Кок Асей изнемогал. Он услыхал крик Койзмэна. Закинул голову назад, увидел товарища и что-то прокричал ему… — Держись, Асей! Держись!.. Койзмэн ушел от края, стал быстро срезать гибкие, как хлобыстины, чахлые березы и, скручивая их, вить вицу 1). Кок Асей жалобно кричал внизу, думая, что товарищ бросил его. Тогда Койзмэн снова приник к краю обрыва и, свесив вицу, потряс ею и закричал Асею: — Эй! Выдра! Крепись! Не падай духом… Закинув голову назад, Асей видел, что зеленая веревка делается все длиннее, опускаясь вниз, звено за звеном… Солнце скрылось за горою. Тучами поднялся из травы гнус, облепляя лицо и руки Койзмэна, слепя ему глаза. Внизу Асею было не легче. Он перестал кричать и, может быть, был уже без чувств, когда сплетенная Койзмэном вица ударила его концом в плечо. Асей не шевельнулся. Койзмэн кричал ему — напрасно! Асей не шевелился. Тогда Койзмэн взял камешек и, нацелясь, кинул — метко: от удара камня кок вздрогнул, очнулся и ухватился руками за вицу. И была пора — ноги его висели в воздухе над неукротимой волной черного порога… — Ком с целый дом обрушился в поток и исчез бесследно в его черных волнах. Ухватись за вицу, Асей стал переступать по осыпи ногами. Наверху Койзмэн, обмотав себе по поясу верхний конец вицы, упираясь ногами в стволы и корни, полз на спине выше и выше меж берез, все далее от края. Он не видел кока, но по тяжести знал, что тот держится и лезет наверх… Вдруг вица ослабела… Койзмэн в испуге закричал, скинул с пояса вичное кольцо и пополз назад, к обрыву. У самого края, цепляясь за березы рукой, ничком лежал Асей. Койзмэн втащил его повыше, пытался приподнять — не смог, повернул лицом вверх, распорол ножом от ворота к груди рубашку, послушал сердце. Сердце бьется. Тогда Койзмэн изо всей силы ударил кока Асея ладонью по одной щеке, по другой — и еще и еще: иного средства приводить в чувство зуек Койзмэн не знал. Асей пошевелился, вздохнул и застонал, открыв глаза. — Неча пялиться. Айда! А то комарьё совсем заест!.. Кок привстал со стоном — все тело его было избито, — и поплелся за Койзмэном среди берез… Лапландские гондольеры В очаге пырта весело трещал сушник. Дым уходил в отверстие крыши. Кок Асей лежал раздетый у огня на куче мха. Одежда кока, развешанная на палках, дымилась паром, сушась. Койзмэн грел воду в котелке для чая и ворчал: — Посеял чемоданчик-то! Где он? В океан уплыл. А тебе бы в самый раз теперь чаю с ромом. Видал я, что ты бутылку схоронил в баульчик. Так и надо, Так и надо: Не ходи, Куда не надо! Пей теперь пустой чай! А то: варенье, молоко, компот, сухари! Тоже! Ha-ко, поломай зубы о житную шаньгу! Ишь ты, весь в синяках! Тебя бы теперь водкой вытереть… Ну, пей чай. Да спи. Койзмэн напоил чаем кока. Асей устало закрыл глаза. Зуёк снял с себя куртку, прикрыл Асея и закутал ноги его в мох. А сам сел у очага и долго пил чай, кружку за кружкой, подбрасывая в огонь топливо. В открытую дверь пырта видно было, как двигалось от левой руки к правой золотое пятно над горами, наливаясь алью. Близилась полночь. Порой Койзмэн дремал, уткнувши голову в колени. Тогда огонь на очаге угасал, угли покрывались пеплом, и комары, влетая в дверь, окно и дымоволок, со звоном облепляли лицо и руки зуйка: воспрянув, он подкладывал в очаг дрова: весело пылал красный огонь, пырт наполнялся дымом — от комарья одно спасенье. Повыгнав комарьё, Койзмэн поправлял спящего Асея, чтоб не дрог во сне. К утру, когда солнце, выглянув из-за горы веселым одуванчиком, разогнало комаров под кочки и листы, стало свежо. Земля по берегу покрылась густой и белой, словно иней осенью, росой. Над быстрою рекой свивался пеленой туман… Кричали кулики и утки. Протрубил журавль. Асей проснулся и, стуча зубами, одевался у погасшего огня. Зуёк Койзмэн спал, повалясь там, где сидел; рукой он прикрыл глаза от солнца. Асей развел огонь, поставил котелок и, заваривши чай, побудил Койзмэна. Тот проснулся не сразу, бранился, дрыгал ногами. Наконец встал, ополоснул лицо водой, выпил, не глядя на Асея, кружку чаю и сказал: — Отдягнул сам, выдра морская, так завипки взяли, что человек уснул… Кури, что ли. Эх, ты, и свернуть не умешь!.. Ау, брат, где твой пип?[25] Тоже англичане! Гляди вот… Зуёк Койзмэн свернул два крючка, насыпал в них махорки и дал одну цыгарку коку, сам закурив… Потом Койзмэн осмотрел шитый вицей карбасок, подконопатив кой-где щели мхом с помощью ножа. В углу пырта Койзмэн отрыл под кучей мха два коротких весла и позвал Асея: "Ну, гондольер молодой, идем, спихнем гондолу-то!" Вдвоем с Асеем они столкнули лодку на воду, собрали пожитки и пустились по реке. Асей — на носу, Койзмэн — на корме. Асей умел грести веслом не хуже Койзмэна. Зуёк держал карбас наперерез, обходя плывущие то врозь, то сплоченно бревна мачтовой сосны где нибудь наверху шведы рубили лес. На том берегу лумболы, средь камгей, виднелся такой же закопченый пырт, кой-как срубленный, с пологой крышей, засыпанной землей… Около пырта вверх коргом тоже лежал шитый вицей карбасок. Лодка уткнулась в берег. Асей выскочил на камни и, подтянувши карбас, стал выплясывать на берегу, выкрикивая что-то в ту сторону, где, можно было предполагать, за горами на тралере Толстый Джонни, хватившись кока, и Бодряной — зуйка, бранят их последними словами… Койзмэн сказал Асею: — Хоть ты и ловко, а погодь плясать. Еще упакаешься! Он знаком пригласил Асея к карбаску, лежавшему на берегу, и предложил стащить его к вод"… Кок Асей в недоумении. Зуёк Койзмэн показывает ему на ту сторону лумболы, где на берегу чуть виден покинутый ими пырт. — Туда! Понял или нет? Туда! Кок Асей решительно трясет головой: ни за что! Он изумлен: зачем Койзмэну понадобилось обратно? Зуёк напрасно просит его помощи, тащит за руку, толкает. Наконец ударил. Ах, так! Асей снимает куртку. И Койзмэн в отчаянии ударил оземь своей шапкой и засучил рукав. Поднес кулак к носу Асея и сказал: — Ну! держись, выдра!.. Мальчишки принялись тузить друг друга. У Койзмэна распухла и рассечена губа. У кока из носу показалась кровь… — Постой, — сказал Койзмэн, вдруг схватив кока за руку, — я тебе растолкую… Он вспомнил первый разговор с Асеем на берегу фьорда. Берет палочку, ищет место, где меж камней слежался ровно намытый рекой песок и чертит на нем реку — на берегах два пырта, около каждого пырга по лодке; потом зачертил все и снова нарисовал реку — на каждом берегу по пырту и около одного две лодочки, а у другого, на противном берегу, ни одной. Около этого пырта Койзмэн изобразил человека с поднятыми вверх руками и широко раскрытым ртом. — Понял? Он ругает. Кого? Тебя, окоём ты эдакой… Как ему перевезтись-то. Ежели каждый станет, как ты, и попадки не будет: сам переехал, а другим ладно?! О себе тольки и думать, семя крапивно! Чтоб тя икота немая взяла! Гондельер ты эдакой! Кок Асей ударил себя по лбу ладонью и, пожав руку зуйку, кинулся сталкивать к воде опрокинутый на берегу карбасок. Столкнули. В углу пырта, под кучей мха, они нашли два весла. Привязали карбаски в хвост один другому; отвели карбасок на буксире на тот берег; один вытащили и опрокинули кортом вверх: спрятали в пырте подо мхом два весла, и на втором карбаске в третий раз переплыли лумболу. Когда пристали к берегу близ пырта и вытянули на берег и этот карбас, Койзмэн сказал Асею: — Теперь пляши! Понял? А то еще загадка есть, как в одной лодке козу, волка да капусту перевезли. И чтоб никто никого не с‘ел. А ты бы тут, поди, паровой паром поставил? Упакался? И плясать не охота? Небось пудингу захотел? Давай кашицу варить. Вечерело. Набрав по берегу плавуна, мальчишки развели в пырте огонь. Когда вскипела вода, зуек всыпал в кипяток горсть крупы. Жидкую кашицу черпали кружкой по очереди. Койзмэн, уподобляя себя деду Бодряному, хмуря брови, ворчал, пока Асей прихлебывал кашицу: — Гляди теперь — там карбас и здесь карбас. С какого берега ни приди, — пере-везешься. Тольки придется три раза ездить. У нас нет другого способа. Тут, брат, гондельеров нет. Это у вас там в Англии поют, — и Койзмэн, кривляясь, пропел из старинного романса: "Гондельер молодой, взор твой полон огня!" Сто пятьдесят часов по каменным волнам Переночевали в пырте. Теперь у очага клевал носом