Зуёк Койзмэн свернул два крючка, насыпал в них махорки и дал одну цыгарку коку, сам закурив…
Потом Койзмэн осмотрел шитый вицей карбасок, подконопатив кой-где щели мхом с помощью ножа. В углу пырта Койзмэн отрыл под кучей мха два коротких весла и позвал Асея: "Ну, гондольер молодой, идем, спихнем гондолу-то!" Вдвоем с Асеем они столкнули лодку на воду, собрали пожитки и пустились по реке. Асей — на носу, Койзмэн — на корме. Асей умел грести веслом не хуже Койзмэна. Зуёк держал карбас наперерез, обходя плывущие то врозь, то сплоченно бревна мачтовой сосны где нибудь наверху шведы рубили лес. На том берегу лумболы, средь камгей, виднелся такой же закопченый пырт, кой-как срубленный, с пологой крышей, засыпанной землей… Около пырта вверх коргом тоже лежал шитый вицей карбасок. Лодка уткнулась в берег. Асей выскочил на камни и, подтянувши карбас, стал выплясывать на берегу, выкрикивая что-то в ту сторону, где, можно было предполагать, за горами на тралере Толстый Джонни, хватившись кока, и Бодряной — зуйка, бранят их последними словами…
Койзмэн сказал Асею:
— Хоть ты и ловко, а погодь плясать. Еще упакаешься!
Он знаком пригласил Асея к карбаску, лежавшему на берегу, и предложил стащить его к вод"…
Кок Асей в недоумении. Зуёк Койзмэн показывает ему на ту сторону лумболы, где на берегу чуть виден покинутый ими пырт.
— Туда! Понял или нет? Туда!
Кок Асей решительно трясет головой: ни за что! Он изумлен: зачем Койзмэну понадобилось обратно? Зуёк напрасно просит его помощи, тащит за руку, толкает. Наконец ударил. Ах, так! Асей снимает куртку. И Койзмэн в отчаянии ударил оземь своей шапкой и засучил рукав. Поднес кулак к носу Асея и сказал:
— Ну! держись, выдра!..
Мальчишки принялись тузить друг друга. У Койзмэна распухла и рассечена губа. У кока из носу показалась кровь…
— Постой, — сказал Койзмэн, вдруг схватив кока за руку, — я тебе растолкую…
Он вспомнил первый разговор с Асеем на берегу фьорда. Берет палочку, ищет место, где меж камней слежался ровно намытый рекой песок и чертит на нем реку — на берегах два пырта, около каждого пырга по лодке; потом зачертил все и снова нарисовал реку — на каждом берегу по пырту и около одного две лодочки, а у другого, на противном берегу, ни одной. Около этого пырта Койзмэн изобразил человека с поднятыми вверх руками и широко раскрытым ртом.
— Понял? Он ругает. Кого? Тебя, окоём ты эдакой… Как ему перевезтись-то. Ежели каждый станет, как ты, и попадки не будет: сам переехал, а другим ладно?! О себе тольки и думать, семя крапивно! Чтоб тя икота немая взяла! Гондельер ты эдакой!
Кок Асей ударил себя по лбу ладонью и, пожав руку зуйку, кинулся сталкивать к воде опрокинутый на берегу карбасок. Столкнули. В углу пырта, под кучей мха, они нашли два весла. Привязали карбаски в хвост один другому; отвели карбасок на буксире на тот берег; один вытащили и опрокинули кортом вверх: спрятали в пырте подо мхом два весла, и на втором карбаске в третий раз переплыли лумболу. Когда пристали к берегу близ пырта и вытянули на берег и этот карбас, Койзмэн сказал Асею:
— Теперь пляши! Понял? А то еще загадка есть, как в одной лодке козу, волка да капусту перевезли. И чтоб никто никого не с‘ел. А ты бы тут, поди, паровой паром поставил? Упакался? И плясать не охота? Небось пудингу захотел? Давай кашицу варить.
Вечерело. Набрав по берегу плавуна, мальчишки развели в пырте огонь. Когда вскипела вода, зуек всыпал в кипяток горсть крупы. Жидкую кашицу черпали кружкой по очереди.
Койзмэн, уподобляя себя деду Бодряному, хмуря брови, ворчал, пока Асей прихлебывал кашицу:
— Гляди теперь — там карбас и здесь карбас. С какого берега ни приди, — пере-везешься. Тольки придется три раза ездить. У нас нет другого способа. Тут, брат, гондельеров нет. Это у вас там в Англии поют, — и Койзмэн, кривляясь, пропел из старинного романса: "Гондельер молодой, взор твой полон огня!"
Переночевали в пырте. Теперь у очага клевал носом кок Асей, а Койзмэн зарылся в мох с головой от комаров и сладко посвистывал и чмокал во сне на зависть коку: Асея донимали комары. Огонь на очаге то и дело погасал. Но в свой срок из-за горы, загорелось солнце, одев реку в золотую рябь по голубому полю.
Рано утром кок с зуйком покинули ночлег. Когда Койзмэн стал надевать на плечи котомку, кок хлопнул его по плечу и, что-то говоря, потянул котомку к себе…
— Чего еще? Опять? Нести хочешь? Дак ты опять куда-нибудь вниз тормашками. Где твой чемодан-то? Пипку куда свою девал?
Кок Асей приложил руку к сердцу, потом ко лбу и знаками и рук и ног уверял Койзмэна, что он теперь уже ни за что не отстанет…
— Эй! Выдра! Крепись! Не падай духом…
Закинув голову назад, Асей видел, что зеленая веревка делается все длиннее, опускаясь вниз, звено за звеном…
Солнце скрылось за горою. Тучами поднялся из травы гнус, облепляя лицо и руки Койзмэна, слепя ему глаза. Внизу Асею было не легче. Он перестал кричать и, может быть, был уже без чувств, когда сплетенная Койзмэном вица ударила его концом в плечо. Асей не шевельнулся. Койзмэн кричал ему — напрасно! Асей не шевелился. Тогда Койзмэн взял камешек и, нацелясь, кинул — метко: от удара камня кок вздрогнул, очнулся и ухватился руками за вицу. И была пора — ноги его висели в воздухе над неукротимой волной черного порога… — Ком с целый дом обрушился в поток и исчез бесследно в его черных волнах. Ухватись за вицу, Асей стал переступать по осыпи ногами. Наверху Койзмэн, обмотав себе по поясу верхний конец вицы, упираясь ногами в стволы и корни, полз на спине выше и выше меж берез, все далее от края. Он не видел кока, но по тяжести знал, что тот держится и лезет наверх… Вдруг вица ослабела… Койзмэн в испуге закричал, скинул с пояса вичное кольцо и пополз назад, к обрыву. У самого края, цепляясь за березы рукой, ничком лежал Асей. Койзмэн втащил его повыше, пытался приподнять — не смог, повернул лицом вверх, распорол ножом от ворота к груди рубашку, послушал сердце. Сердце бьется. Тогда Койзмэн изо всей силы ударил кока Асея ладонью по одной щеке, по другой — и еще и еще: иного средства приводить в чувство зуек Койзмэн не знал. Асей пошевелился, вздохнул и застонал, открыв глаза.
— Неча пялиться. Айда! А то комарьё совсем заест!..
Кок привстал со стоном — все тело его было избито, — и поплелся за Койзмэном среди берез…
Лапландские гондольеры
В очаге пырта весело трещал сушник.
Дым уходил в отверстие крыши. Кок Асей лежал раздетый у огня на куче мха. Одежда кока, развешанная на палках, дымилась паром, сушась. Койзмэн грел воду в котелке для чая и ворчал:
— Посеял чемоданчик-то! Где он? В океан уплыл. А тебе бы в самый раз теперь чаю с ромом. Видал я, что ты бутылку схоронил в баульчик.
Так и надо, Так и надо: Не ходи, Куда не надо!
Пей теперь пустой чай! А то: варенье, молоко, компот, сухари! Тоже! Ha-ко, поломай зубы о житную шаньгу! Ишь ты, весь в синяках! Тебя бы теперь водкой вытереть… Ну, пей чай. Да спи.
Койзмэн напоил чаем кока. Асей устало закрыл глаза. Зуёк снял с себя куртку, прикрыл Асея и закутал ноги его в мох. А сам сел у очага и долго пил чай, кружку за кружкой, подбрасывая в огонь топливо. В открытую дверь пырта видно было, как двигалось от левой руки к правой золотое пятно над горами, наливаясь алью. Близилась полночь. Порой Койзмэн дремал, уткнувши голову в колени. Тогда огонь на очаге угасал, угли покрывались пеплом, и комары, влетая в дверь, окно и дымоволок, со звоном облепляли лицо и руки зуйка: воспрянув, он подкладывал в очаг дрова: весело пылал красный огонь, пырт наполнялся дымом — от комарья одно спасенье. Повыгнав комарьё, Койзмэн поправлял спящего Асея, чтоб не дрог во сне. К утру, когда солнце, выглянув из-за горы веселым одуванчиком, разогнало комаров под кочки и листы, стало свежо. Земля по берегу покрылась густой и белой, словно иней осенью, росой. Над быстрою рекой свивался пеленой туман… Кричали кулики и утки. Протрубил журавль. Асей проснулся и, стуча зубами, одевался у погасшего огня. Зуёк Койзмэн спал, повалясь там, где сидел; рукой он прикрыл глаза от солнца. Асей развел огонь, поставил котелок и, заваривши чай, побудил Койзмэна. Тот проснулся не сразу, бранился, дрыгал ногами. Наконец встал, ополоснул лицо водой, выпил, не глядя на Асея, кружку чаю и сказал:
— Отдягнул сам, выдра морская, так завипки взяли, что человек уснул… Кури, что ли. Эх, ты, и свернуть не умешь!.. Ау, брат, где твой пип?[25] Тоже англичане! Гляди вот…
Зуёк Койзмэн свернул два крючка, насыпал в них махорки и дал одну цыгарку коку, сам закурив… Потом Койзмэн осмотрел шитый вицей карбасок, подконопатив кой-где щели мхом с помощью ножа. В углу пырта Койзмэн отрыл под кучей мха два коротких весла и позвал Асея: "Ну, гондольер молодой, идем, спихнем гондолу-то!" Вдвоем с Асеем они столкнули лодку на воду, собрали пожитки и пустились по реке. Асей — на носу, Койзмэн — на корме. Асей умел грести веслом не хуже Койзмэна. Зуёк держал карбас наперерез, обходя плывущие то врозь, то сплоченно бревна мачтовой сосны где нибудь наверху шведы рубили лес. На том берегу лумболы, средь камгей, виднелся такой же закопченый пырт, кой-как срубленный, с пологой крышей, засыпанной землей… Около пырта вверх коргом тоже лежал шитый вицей карбасок. Лодка уткнулась в берег. Асей выскочил на камни и, подтянувши карбас, стал выплясывать на берегу, выкрикивая что-то в ту сторону, где, можно было предполагать, за горами на тралере Толстый Джонни, хватившись кока, и Бодряной — зуйка, бранят их последними словами… Койзмэн сказал Асею: — Хоть ты и ловко, а погодь плясать. Еще упакаешься! Он знаком пригласил Асея к карбаску, лежавшему на берегу, и предложил стащить его к вод"… Кок Асей в недоумении. Зуёк Койзмэн показывает ему на ту сторону лумболы, где на берегу чуть виден покинутый ими пырт. — Туда! Понял или нет? Туда! Кок Асей решительно трясет головой: ни за что! Он изумлен: зачем Койзмэну понадобилось обратно? Зуёк напрасно просит его помощи, тащит за руку, толкает. Наконец ударил. Ах, так! Асей снимает куртку. И Койзмэн в отчаянии ударил оземь своей шапкой и засучил рукав. Поднес кулак к носу Асея и сказал: — Ну! держись, выдра!.. Мальчишки принялись тузить друг друга. У Койзмэна распухла и рассечена губа. У кока из носу показалась кровь… — Постой, — сказал Койзмэн, вдруг схватив кока за руку, — я тебе растолкую… Он вспомнил первый разговор с Асеем на берегу фьорда. Берет палочку, ищет место, где меж камней слежался ровно намытый рекой песок и чертит на нем реку — на берегах два пырта, около каждого пырга по лодке; потом зачертил все и снова нарисовал реку — на каждом берегу по пырту и около одного две лодочки, а у другого, на противном берегу, ни одной. Около этого пырта Койзмэн изобразил человека с поднятыми вверх руками и широко раскрытым ртом. — Понял? Он ругает. Кого? Тебя, окоём ты эдакой… Как ему перевезтись-то. Ежели каждый станет, как ты, и попадки не будет: сам переехал, а другим ладно?! О себе тольки и думать, семя крапивно! Чтоб тя икота немая взяла! Гондельер ты эдакой! Кок Асей ударил себя по лбу ладонью и, пожав руку зуйку, кинулся сталкивать к воде опрокинутый на берегу карбасок. Столкнули. В углу пырта, под кучей мха, они нашли два весла. Привязали карбаски в хвост один другому; отвели карбасок на буксире на тот берег; один вытащили и опрокинули кортом вверх: спрятали в пырте подо мхом два весла, и на втором карбаске в третий раз переплыли лумболу. Когда пристали к берегу близ пырта и вытянули на берег и этот карбас, Койзмэн сказал Асею: — Теперь пляши! Понял? А то еще загадка есть, как в одной лодке козу, волка да капусту перевезли. И чтоб никто никого не с‘ел. А ты бы тут, поди, паровой паром поставил? Упакался? И плясать не охота? Небось пудингу захотел? Давай кашицу варить. Вечерело. Набрав по берегу плавуна, мальчишки развели в пырте огонь. Когда вскипела вода, зуек всыпал в кипяток горсть крупы. Жидкую кашицу черпали кружкой по очереди. Койзмэн, уподобляя себя деду Бодряному, хмуря брови, ворчал, пока Асей прихлебывал кашицу: — Гляди теперь — там карбас и здесь карбас. С какого берега ни приди, — пере-везешься. Тольки придется три раза ездить. У нас нет другого способа. Тут, брат, гондельеров нет. Это у вас там в Англии поют, — и Койзмэн, кривляясь, пропел из старинного романса: "Гондельер молодой, взор твой полон огня!" Сто пятьдесят часов по каменным волнам Переночевали в пырте. Теперь у очага клевал носом кок Асей, а Койзмэн зарылся в мох с головой от комаров и сладко посвистывал и чмокал во сне на зависть коку: Асея донимали комары. Огонь на очаге то и дело погасал. Но в свой срок из-за горы, загорелось солнце, одев реку в золотую рябь по голубому полю. Рано утром кок с зуйком покинули ночлег. Когда Койзмэн стал надевать на плечи котомку, кок хлопнул его по плечу и, что-то говоря, потянул котомку к себе… — Чего еще? Опять? Нести хочешь? Дак ты опять куда-нибудь вниз тормашками. Где твой чемодан-то? Пипку куда свою девал? Кок Асей приложил руку к сердцу, потом ко лбу и знаками и рук и ног уверял Койзмэна, что он теперь уже ни за что не отстанет… Койзмэн отдал ему котомку, помог надеть и сказал: — Ну, иди вперед! — Москов? — спросил Асей. — Ладно там, Москов. Ты уж кувыркнулся разок. И буде. Иди — крупы-то у нас осталось на три выти — да чаю на заварку. Все на тебя споил да скормил. Где чемоданчик-то? Тропинка шла, вияся, то над лумболой, то поднимаясь лывинкой средь пахт на тундру. Солнце чертило по небу новый круг. Горы вздымались каменными волнами все выше — будто крепчал шторм в этом каменном океане. Тихие лумболы, где река, стесненная где-то впереди горами, напоминала озеро, сменялись то шумно-пенными порогами, то певучими падунами; бревна, плывущие врознь по реке с гор, казались спичками. Настала полночь. Но солнце только прочертило по горе нижним краем, прокатилось по ней красным огненным колесом, не западая. — Море! — указал рукой в ту сторону Койзмэн и по-английски прибавил: "sea". Кок Асей из-под руки долго смотрел в ту сторону и видел под тускло пламенным колесом солнца только взбаломученный гранит. На высоте, где стояли мальчишки, веял свежий льдистый ветерок от норда, но Койзмэн остановился тут на ночлег, под открытым небом, — внизу спать не дали бы комары. Мальчишки приютились от ветра в расщелине скалы на солнце, плотно прижались друг к другу и уснули. День снова шли тайбалой. У кока башмаки, а у зуйка сапоги были к вечеру разбиты о камни… Ноги стали пудовыми и отекли. Крупы осталось на одну выть. Выпили последнюю заварку чаю, раскусив пополам последний кусок сахару. Вторую ночь провели также на вершине и снова шли тайбалой целый день. Река ниспадала к океану, широко шагая ступенями порогов и водопадов, а берега ее делались все обрывистей, мрачней и выше. На третий день докурили махорку, кипятили собранную на мшарине уже закраснелую морошку и грибы, и ели. Тошнило и резало в животах. В сонной устали потеряли счет часам и дням. Солнце открыто замыкало над горами свое огненное кольцо. Прошло сто пятьдесят иль более часов с тех пор, как кок Асей и зуёк Койзмэн покинули во фьорде тралер № 213, Толстого Джонни и стан Бодряного. Сто пятьдесят часов, и ни разу на своем пути они не встретили человека. В зарослях и на воде говорили птицы, и иногда шуршал, таясь в кустах, сытый и поэтому трусливый зверь. Однажды, ломая сучья поросли, от мальчиков к реке кинулась и поплыла поперек важенка[26], а вслед за матерью и олененок, кося в испуге на людей черным глазом. Башмаки кока и сапоги зуйка были разбиты. Мальчики еле волочили опухшие ноги. Доверясь зуйку, Асей покорно шел вслед ему, не отставая и не поминая более Москов. А между тем, сам Койзмэн потерял, казалось ему, дорогу, — шел по солнцу и по ветру, зная что по ветру — океан: так в летний зной, одолеваемые комарами, идут по ветру олени сквозь поросли и через болота, до самых обрывов голых черных пахт, чтоб заглянуть в туманные дали океана и вздохнуть свободно. Кок Асей молчал. Это сердило Койзмэна, и он, горя, как в лихорадке, все время болтал: — Пользы от тебя никакой. Зря я выволок тебя, выдра морская! И чего это вы в воду лезете? А? Тесно, что ли, вам на острову своем? Уж попал на сухое и иди куда ведут, а ему не терпится — опять в воду полез. Ну, чего отстал? Гляжу я, скоро ты заплачешь. Ты думаешь, я дороги не знаю. Ладно. Тут дело простое — иди себе вдоль земли. А поперек пойдешь, — болотин не оберешься… Стой! Вот так штука!.. Залом Каменный вал, по хребту которого шли мальчики, неожиданно для них окончился крутым взлобком. Веселая и быстрая река, что бежала попутно странникам слева, тут вдруг лукаво обогнула гору крутой лукой, в провале меж каменных волн, и побежала вправо назад… Койзмэн никогда не проходил тут и не слыхал о такой излучине. Ему вдруг стало жарко, на лбу проступил пот. Он взглянул в лицо Асея, кок ему грустно улыбнулся. — Чему рад? — огрызнулся на него зуёк — воду увидал и осклабился! Давно я тебя из воды тянул? Забыл, что ли. Чего теперь делать-то будем? Назад, что ли, итти? А? Совету у тебя спрашиваю. Ну? Реку нам не на чем тут переплыть. А Киркенес рукой подать поди. Чего же молчишь? Долго думать нечего — солнце, гляди, на обедник пришло… Кок Асей повернулся лицом к солнцу и сказал тихо: — Москов! — Ишь ты! Видать, загвоздила тебе голову Москва. Судьба тебе в Москву, а мне должно не вера в Англию попасть. Запутался я с тобой. Ну, идем! Стоять нам тут нечего… Койзмэн и кок повернули вправо, следуя крутой излучине реки. Асей стал насвистывать и невесть что говорил зуйку… — Ага, повеселел — угрюмо бормотал зуёк, приглядываясь к реке. По ней, кружась, плыли бревна как и раньше; но та ли эта река, лумболу которой раньше они переплыли в карбаске, Койзмэн не мог узнать. Когда странники спустились к говорливой реке, Койзмэн предложил Асею: — Давай здесь отдохнем. Мальчишки разулись и, усевшись на прибрежных камнях, опустили усталые, разбитые ноги в ласковую воду… Долго они сидели, устало поникнув и ничего не говоря, смотрели в янтарно-прозрачную воду, где порой, борясь с кипучею струей, мелькали серебристые сиги. Река не широка, но так быстра, что вплавь — нечего и думать на тот берег. Койзмэн не двигался, опустив ноги по лодыжку в воду. Дремота смежала ему глаза… Вдруг он почувствовал, будто ноги его опускаются в воду. Испуганный зуёк воспрянул, но нет, — он все сидит на прежнем месте, а рядом дремлет кок, а между тем и у него и у кока — вода до колен. Зуек вскочил. — Вода прибывает. Кок, проснись! Асей проснулся и, вскочив, стал на камень. Вода прибывала быстро. Говорливые струи смолкали. Река стала глаже, и медленней по ней бежали бревна. Кок просветлел лицом: он, очевидно, подумал, что это в реку вошел морской прилив, и, значит, близко устье, а в устьи уж, наверно, есть жилье или рыбачий стан. Он сказал про море товарищу, указывая рукой вниз по тишающей реке… Зуек подумал, помотал головой и ответил: — Нет, это залом. Идем… Скорей, скорей… Зуёк повлек Асея по берегу, под самой горой, вниз по реке, как будто им грозило что-то. Он торопился и, пустив кока вперед, подталкивал и подсаживал его, помогая влезть на крутизны. Местами им приключалось прыгать с камня на камень, где вода покрыла прибрежье; в других местах они проползали, цепляясь за кусты… — Слышишь шум? Залом и есть. Снизу по реке послышался шум, словно водопада. Внезапно перед мальчишками открылась вторая крутая излучина реки. И, стоя на камнях, кок изумленно, а Койзмэн со спокойным ожиданием, смотрели, как на излучине реки, взгромоздясь, колышется, подымаясь все выше и выше, плотина залома. Сгрудясь на крутом повороте, бревна сплавного леса подпрудили реку на стремнине. Сквозь спутанную решетку вода проливалась, шумя струями из сита; вниз по реке обнажились среди воды гладкие лысины подводных камней, а выше залома быстрая река обращалась в тихую лумболу. Смертельная опасность Залом обычен на горных сплавных реках. Стоит нескольким намокшим бревнам зацепиться за камень, как вокруг них сплачиваются, набегая сверху, новые. Иные бревна, подплывая к заплоту, подсасываются под него течением, встают в воде стоймя и так и остаются прижатые вплоть к залому. К этому прибивает снова и снова бревна; залом вздымается, колышась, и подпирает воду; то громоздясь горой, то опадая, бревна звучно стучат одно о другое и издали, не видя, можно принять их удары за перезвон колоколов под водою. Зуёк знал, что залом будет громоздиться до той поры, пока его сопротивление не победит напор подпруженной воды. Он сказал Асею: — Не поробишь на ту сторону по залому? Выламывай себе вережу. Койзмэн, работая ножом, сломал довольно толстую березу, обсек ей сучья и вершину и подал нож Асею. Кок с явной неохотой и вяло стал искать средь поросли березку повыше и постройней: Асей, видимо, потерял веру, что зуёк знает путь. Зуёк его торопил. Вода бурлила меж бревен, и звон залома стал похож на гром набегающей грозы. Асей выбрал себе по душе березу и сделал тоже вережу. Зуёк взял в руки свой шест посередине и показывая Асею: — Смотри, если провалишься меж бревен, держи вережу так — концами упадет на бревна, а то, малый, ау! — пропал… Чего сробил? Зверь, гляди, не трусит, а ты сробил! Поди ты — человек. С того берега по залому собачьими прыжками, раструбив хвост, перебиралась красная лисица. Она почти достигла берега, но, увидав мальчишек, повернула обратно и скрылась в колыхании темных стволов. С деревьев того берега, где стояли с белыми шестами зуёк и кок, на залом, подобно серым птицам, слетели с веток одна, другая, третья белки и, прыгая резиновыми мячами с бревна на бревно, перемахнули по заплоту на тот берег. Койзмэн, опершись на вережу, решительно прыгнул на залом, крича Асею: — Коль так, — ты не товарищ мне. Прощай!.. Бревна то вздымались, то опадали под ногами зуйка. Порой они с грохотом вставали перед ним столбами и снова рушились. Порой внезапно под ногами разверзалась яма, открывая шумно пенные потоки, и Зуёк, держа все время шест свой за середину, мгновенно поворачивал его горизонтально; шест падал концами на края ямы из бревен, а зуёк мгновение висел на вереже над кипучей пропастью и ждал того, что в тот же миг и случилось: из ямы выпирает горою бревна и с громом громоздит все выше. Зуёк обернулся к тому берегу, где стоял Асей, и увидал, что кок, неловко прыгая с бревна на бревно, пошел следом за товарищем… — Арря! Асей! Иди, я жду! Скорей… — кричал Койзмэн Асею. Ждать и стоять на заломе не только опасней, но и во много раз трудней, чем итти… — Ноги береги! Не стой, скачи! — кричал Койзмэн, сам переступая с бревна на бревно… Кок оправился и стал быстрей придвигаться к зуйку… — Иди за мной. Смотри, сейчас покатится залом. Зуёк и кок спешили. Мимо них серыми резиновыми мячами снова промелькнула пара белок. Тот берег был уж близок, но тут вдруг весь залом осел и с грохотом покатился… Кок не только не понимал, но и не слышал, что кричал, оборотясь к нему лицом, Койзмэн и увидал, что берега реки вдруг побежали, кружась назад, будто из окна вагона… Бревна под ногами мальчишек оседали, распадались, расходились… — Садись верхом! — услышал кок; зуёк дернул его, и, оседлав бревно, кок очутился рядом с Койзмэном, лицом к нему: ноги опустили в воду… Зуёк сидел лицом назад и держал наготове шест, чтоб оттолкнуться от натиска пловучих бревен. Но теперь бревна плыли быстро и бесшумно, все одинаково, не обгоняя и не отставая… Залом пропал, и там, где в узине назад тому минуту была гора из бревен, меж берегов катилась шумная волна. — Вот когда беда-то пришла! — сказал Койзмэн, — застынут ноги и конец — свернемся! Берега неслись по сторонам вспененной реки назад… Ноги зуйка и кока стыли, и в них началась нестерпимая ломота. Свет тускнел в глазах Койзмэна. Он притянул к себе кока, обнял его, поцеловал и сказал: — Прощай! Так они сидели, застывая, обнявшись, поддерживая один другого, а бревно неслось вниз по реке. Упал туман, свиваясь над рекою пеленами. Койзмэн увидел, что берега тихо закружились, побежали тише, остановились. У зуйка и кока разом замерло сердце, кок тихо клонился к воде. Зуёк держал его, клонясь в другую сторону, чтобы не свернуться в воду. Он понял, что стремнина кончилась, бревна кружились в тиховодье. — Держись, Асей! Зунд!.. Большевист Поперек лумболы, от берега до берега, протянулся зунд из узких плотов, скованных цепями. Подобрывом, льется серебряный поток горного ручья. Со скрежетом звенит в сарае циркульная пила — лесопилка. По зунду ходят с трубками в зубах сплавщики-шведы, в кожаных куртках, баграми подхватывают прибиваемые водой к зунду бревна и отводят к пильне. Один из сплавщиков подцепил багром бревно, на котором еле держались зуёк и кок, помог мальчишкам выбраться на зунд, молча сунул им сначала одному, потом другому трубку в рот, как соску, дал затянуться и отвернулся, чтобы поддеть новое бревно, не обращая более на кока и зуйка внимания. Асей и Койзмэн поспешно перебрались на берег и, кое-как обсушась на солнце, пошли тропой. Койзмэн шел теперь уверенно. На правом берегу, на мачте — синий финский флаг, на левом тоже мачта, и на ней красный флаг с белым крестом — норвежский. Зуёк и кок вышли на норвежский берег. Койзмэн повел Асея вокруг мачт с флагами, подалее от них, мимо гурьев — пограничных каменных столбов на вершинах тундры. Спустись с горы, Койзмэн сказал Асею: — Ну, брат, теперь ты разговаривай. Перед ними открылось усыпанное желтым гравием плотно укатанное шоссе. Вдоль шоссе тянулась на столбах телефонная проволока. Кок Асей огляделся кругом, поправил на голове кепку, хватился трубки — нету, — посмотрел на разбитые башмаки, покачал головой и, хлопнув по плечу товарища, сказал: — Форвард![27] Они пошли по шоссе под гору. Навстречу им в кариолке на резиновом ходу, запряженной сытой маленькой лошадкой, румяный норвег в панаме, с сигарою в зубах, приветливо кивнул и приподнял панаму, предупреждая поклон встречных. Кок Асей сдернул кепку и по-английски спросил, куда ведет дорога. — В Киркенес, — ответил норвег. Шоссе вышло на берег фьорда, замкнутого со всех сторон горами. Под берегом на песке зуёк и кок увидели: шумною ватагою купаются мальчишки. На траве лежит несколько велосипедов. Кок Асей вступил с мальчишками в беседу. И Койзмэн с удивлением увидел, что мальчишки один за другим с криками выскочили из воды, окружили их и, замолчав, долго осматривали Койзмэна с ног до головы. Смутясь, Койзмэн хватился за кисет с махоркой, — нет ни пылинки. И уж один мальчишка побежал к кучке своей одежды и, перетряхнув, достал трубку и табак, набил и подал Койзмэну, за ним второй — Асею… Потом один мальчишка ткнул Койзмэна пальцем в грудь и спросил: — Большевист? Койзмэн кивнул головой и важно пыхнул трубкой. Мальчишки снова зашумели, и все кинулись одеваться. Смотрит Койзмэн: один из них сел на машину и яростно засучил ногами — исчез на повороте шоссе… Мальчишки окружили кока и зуйка тесным кольцом и двинулись по шоссе. Вперед понеслись, трубя и гудя рожками, велосипедисты. Мальчишки запели песню — незнакомую и непонятную Койзмэну. А кок Асей, лихо заломивши кепку на затылок, подпевал им и в такт шагу топал разбитыми башмаками; из которых весело глядели пальцы. Горы разбежались в стороны, и на широкой долине зуёк и кок увидели, что в гору в клубах дыма, ревя гудком, несется паровоз. Стрелами в небо — высоченные дымовые трубы, курясь дымком. Высокие красные корпуса. Под’емный кран. У пирса набережной — английский пароход. Вокруг завода словно расставлены игрушки: домики в два этажа, окрашенные в красный цвет, с белыми ставнями и отводами: крыши из черного толя. На круглой зеленой лужайке дом, а посреди лужайки мачта с большим норвежским флагом. Должно быть велосипедисты разгласили новость; когда под песню круг мальчишек с зуйком и коком посреди вошел в городок, к шествию присоединились, выбегая из домов, не только мальчишки, но и девчонки; попадали в ногу и подхватывали песню. На крылечках стояли женщины с детьми на руках и, указывая на кока и зуйка в кругу, говорили: — Большевист! На перекрестке присоединились к шествию две дамы в коротких синих юбках, мундирах военного покроя и в фуражках. Они лихо брали под козырек, раскланивались со знакомыми и шагали в ногу со всеми. Зуёк Койзмэн спросил Асея: — Чего это — городовихи что ль у них? В полицию никак нас с тобой ведут. Полис — понимаешь?.. Кок Асей рассмеялся и что-то сказал, — но Койзмэн не мог его понять… И в насупленной обиде ждал решения своей судьбы. Шествие пришло к подножью самой высокой трубы, — тут был самый центр городка. В зеркальных витринах магазинов зуёк Койзмэн увидел булки, крендели, картины, книги, обувь, брюки, куртки, ножи, посуду, футбол, мячи, ракеты, бутылки, цветы… И вывеску: ARBEITERKAFE[28] Зуёк прочел, считая буквы русскими: — "Аяветея каге", — должно, милиция или участок, — пробурчал он. Мальчишки распахнули двери. Две дамы в мундирах стали по бокам и сдерживали и уговаривали мальчишек не толкаться и не спешить… Зуйка Койзмэна и кока Асея втолкнули внутрь. Не успел Койзмэн притти в себя от испуга, как его и кока усадили друг против друга за мраморным столиком. Девушка в черном платье и белом кружевном фартуке поставила перед ними по кружке пива и тарелку с хлебом, маслом и сыром и положила на столик бумажные салфетки. Мальчишки встали вокруг стола тесным кругом. С улицы в окно пялились те, кто не успел войти внутрь. Кок Асей чокнулся с Койзмэном и пригласил его выпить пива и закусить. — Большевист? — спросила служанка, улыбаясь. — Большевист, фрекен, — хором наперебой заорали мальчишки, глядя в рот Койзмэну, который уписывал хлеб, запивая его пивом. Решительные объяснения Прогудел заводский гудок. Рабочие в синих блузах и кепках стали заходить в кофейную. К столику, где угощались Асей и Койзмэн, подошли двое рабочих с красными кокардами на лацкане. Один из них неожиданно для Койзмэна сказал по-русски: — Ага! Вот он, большевик! Койзмэн вскочил, повалил стул, схватил за руку рабочего и закричал: — Ностой! Постой!.. — Да я стою, не бегу! — смеясь, ответил рабочий. — Чего тебе?.. — Ты вот что. Скажи Асею, вот этому… Койзмэн указал на своего спутника. — Скажи ему. Он думает: я на него злом пыхаю, что он от меня убег на черный-то порог, иль мне чемодана жалко, что в нем были сухари да сахар. Ты ему скажи. Мне его сахару не надо. Я помню, как он шняку стропом ловко зацепил. А то бы нам конец!.. Я у него в долгу. И пускай хоть завтра в окиян кинется — я его вытащу, вот!.. И еще ему скажи про перевоз. Я за то его бил, что две лодки на одном берегу никак кинуть нельзя. И еще ему скажи… Рабочий обратился к Асею, которого расспрашивал его товарищ со значком, и перевел по-английски то, что сказал Койзмэн. Кругом захохотали. Койзмэн оглянулся и увидел, что мальчишек оттеснили взрослые рабочие, — стоят кругом и смотрят, смеясь… — Чего это они? — спросил Койзмэн сердито, услышав слово "большевист"… — Они сегодня видят первого большевика, дружище, и говорят, что ты очень мал.. — Я вырасту еще! Переводчик сообщил товарищам обещание Койзмэна, — они снова захохотали и наперерыв, подмигивая Асею, на что-то его поощряли. Асей вскочил, схватил руку Койзмэна и быстро заговорил. Рабочие кивали головами, улыбаясь… Переводчик слово за словом повторял по-русски то, что говорил Асей. — Кок говорит, что он не Асей, а Джимми, и просит это хорошенько запомнить! Он ничем не рисковал, когда, сидя на блоке, крепил строп за банку лодки. Там работали большие. А ты его разыскал и, сам рискуя свалиться в бездну и погибнуть, спас его. Джимми завтра же готов кинуться в море с дамбы, — пусть даже акулы ходят будь хоть шторм со снегом, — лишь бы дать тебе случай его спасти. Идет? — Идет! — сказал Койзмэн. — Ол райт! Только бы немного ветру припало. А вода ничего, я вижу, тут, теплая — парни-то даве купались… И скажи ему, что я тоже не Койзмэн, а Кузьма… ну, пусть Кузя, что ли. И снова смех, когда рабочие услышали от переводчика о том, что Койзмэн на все готов. — Ну вот что, мальцы, — сказал рабочий Кузьме, — пойдемте. Хоть и светло, а время позднее. Вам надо вымыться и спать. Провожаемые рукоплесканиями и криками привета, Кузьма и Джимми с переводчиком покинули кафе и невдалеке снова вошли в дом, над входом в который Кузьма прочел: — НОТЕГ. Только "гы" зачем-то перевернули. Чудной народ! — Это не "гы", а "эль", — поправил переводчик. — А написано "отель"… — А! "Отель для приезжающих" значит. Это я в Архангельске видал. Номера? Ладно. — Это гостиница нашего союза. Ты видел внизу в вестибюле красное знамя?.. — Как же. Нас, брат, этим не удивишь А тебя как звать? Ты кто? — Здесь меня зовут Стэффен, а дома звали Степан. Я секретарь рабочего союза. — Значит, товарищ Степан. А меня, слыхал. — Кузьма. Будем знакомы. Ну, показывай, где нам места: спать хочется люто. Кок Джимми тоже болтал без умолку. Стэффен едва успевал отвечать им обоим. Когда ребята вымылись, он ввел их в небольшую комнатку с окном на ту зеленую площадку, где стоит высокий дом, а посреди зеленого круга на высокой мачте флаг. В комнате две кровати. Стэффен собрался уходить. — Постой, товарищ Степан! Ты мне напоследок скажи, зачем у вас городо-вихи — бабы?.. — Какие городовихи, товарищ Кузьма? — А в картузах с ербом? Давеча чуть-чуть не сцапали, кабы только не ребята! — А! Это — не городовихи. Это — "Армия Спасения". Ее основал один английский генерал Бутс. Он проповедывал трезвую жизнь, воздержание от скверных слов, мир — что-то в роде Льва Толстого. И все это с барабаном, с флагами, в мундирах. Пренелепая штука: вообразить Толстого с барабаном, а им не кажется смешно. Пьяного с улицы подберут, малышу нос утрут и непременно всучат свою спасительную книжку… — Чудаки! А я думал — полиция. А полиция у вас есть? — Вот видишь, в этом доме живет ленсман. Он ученый — энтомолог. Козявок собирает. Все в землю смотрит. Я думаю, если б мы вместо этого флага подняли свое знамя, так он не скоро заметит… Он все: и судья, и полиция, и начальник таможни, и почтмейстер. Больше никого нет. Только мы. — Чудно. Да ты погоди. Спроси-ка у Джимми, не надо ли ему чего. А то мы спать долго будем — разговаривать-то не придется… А завтра у нас делов много… — Какие же дела? — А как же. В Англию теперь будем перебираться. Так что ли, Асейка? Джимми что-то оживленно заговорил, схватив за руки Стэффена. Кузьма услышал слово "Москов" и хлопнул себя по бокам: — Опять "Москов"! Ну, и упрямая нация; свое заладил. Растолкуй ему, товарищ Степан, что никак ему в Москов нельзя. — Почему? — Да вить они все белогвардейцы-англичаньё. Чего они у нас на Мурмане творили! Ты постращай его. Чека, мол, чуть чего и — к стенке! Да скажи, чтобы меня слушался во всем. Стэффен передал Джимми то, что говорил Кузьма. Кок сердито пробормотал что-то и стал, раздеваясь, срывать с себя одежду. — Чего это он? — спросил Кузьма. — Он говорит, что чем угодно тебе докажет и не уступит ни в чем. Он обижен… — Докажет? Хм! Обижен. Хм! Ладно. — Спокойной ночи. — До увиданья! Ты завтра к нам поране приходи, а то я без тебя пропаду с этим окоёмом. — Кузьма кивнул на Джимми. Стэффен кивнул и ушел. Редчайший экземпляр Кок Джимми разделся и юркнул под одеяло. Зуёк Кузьма стащил с ног сапоги, оглядел их, покачал грустно головой и спрятал подальше под кровать. Потом снял с подушки наволочку и с постели простыню и аккуратно сложил в столик. Кок в изумлении приподнялся. — Ты чего? — огрызнулся на него Кузьма, — знаю, что делаю… Еще замараешь — потом отвечай. Чистяки какие! И Степан тоже: в манишке, галстух. Ох-хо! Кок повалился на постель и натянул на голову одеяло и тихо хохотал, дрыгая ногами. Зуёк тоже улегся. Ему не спалось: пере "учился. В окно глядел стеклянный свет полуночи. На флагштоке тихо плескался флаг — красный с белым крестом. Кузьма подошел к окну и, сев на стул, долго глядел на улицу. Он увидал, что из стеклянной двери дома ленсмана вышел седой старик в больших очках; через плечо у него висела на ремне зеленая жестяная лядунка, а в руке на длинной палочке сачок из кисеи. У старика на голове широко полая клеенчатая шляпа стеклом поблескивает. Старик сошел на луг и, нагибаясь к траве, следит за кем-то. Вот он махнул сачком, побежал, махнул и снова промахнулся; выбежал за изгородь и побежал по улице, махая своим снарядом за мотыльком, должно быть, и пропал за углом… И никого на улице, налитой стеклянным студнем ночи. Бессонно и белесо смотрят окна домов и витрины магазинов. За цельным стеклом — большая кукла: барыня в черном кружевном платье застыла тоже и недвижно смотрит на улицу стеклянными глазами. Кузьма прислушался. Тишина. Кок Асей не дышит. Койзмэну стало страшно. Уж не умер ли кок? Кузьма сдернул с кока одеяло. Тот, изумленный, смотрит. Кузьма подает ему штаны: — Здоров спать-то! Доказывать хотел. Идем. Доказывай. Кок Джимми поспешно одевается и тревожно спрашивает: что такое? — Ладно. Ты слушай. Гляди, никого на улице-то. Жуть даже. И тишина — чуть что, и дзынь — разбилась! Кузьма и Джимми бесшумно выскользнули из комнаты — и по лестнице в вестибюль отеля. Оба — как во сне. Едва владея пальцами, Кузьма снимает со стены красный флаг, и как помогает. Сняли. Кок свернул огромное полотнище в комок и, надев петлю, затянул. Приоткрыл дверь на улицу. Никого. Тихо. Зуёк и кок перебежали улицу, перемахнули изгородь ленсмановой лужайки. Подбежали к мачте, размотали флаглинь и спустили красный с белым флаг. Отвязали, впетлили за балберки красное знамя и подняли его комком к вершине мачты. Кок сдернул петлю, комок расцвел и распустился — зареял флаг; зуёк замотал флаглинь на собачку, свернул в ком красно-белый флаг и сунул его в ящик у подножья мачты, где флаг хранится в непогоду. Огляделись. Никого. Тихо. Таясь, перебежали улицу, вбежали в дверь отеля, на цыпочках по лестнице, в комнату, к окну. Реет в белом небе красное знамя. Из-за угла вышел ленсман в блестящей, как зеркало, черной широкополой шляпе. Подмышкою сачок. В руках ленсмана стеклянная баночка — должно быть, в ней добыча. Ленсман то и дело подносит баночку к глазам и счастливо улыбается. В самом деле! Редчайший экземпляр сумеречной бабочки. И кто бы мог подумать, что эта разновидность могла водиться за полярным кругом! Научное открытие! Ленсман улыбается счастливо. На дне флакона налито у него несколько капель хлороформа: сейчас пестрая бабочка в последний раз дрогнет красными крыльями и спрячет их под серыми надкрыльями; совьет, разовьет пружинкой своей хоботок и замрет. Ленсман идет к крыльцу, не спуская глаз с умирающего "экземпляра", споткнулся на нижней ступени; поднялся на лестницу, щупая ступени ногами, открыл стеклянную дверь веранды, прошел в свой кабинет, уставленный книжными шкафами, банками, коробками под стеклом, стволами деревьев, насквозь источенными в губку личинками жуков… Сняв шляпу, ленсман садится в кресло, вытягивает ноющие ноги и, закурив сигару, раскрывает альбом определителя насекомых Да, несомненно. Вот и раскрашенный рисунок. Это — она. Смотрите, как пестры и серы ее верхние крылья; сложив их, она при солнце где-нибудь в тени ствола похожа на чешуйку еловой коры. И только сумерки — порхнула, из-под серых крыльев огнем сверкают алые, будто маков цвет цветет над желтыми венчиками северных цветов. Редчайший экземпляр! Ленсман Кнутсэн вписал свое имя в науку… Спать сегодня он не может. Он встретит солнце. Уж заалели за горой облака. На кирке ударил колокол. Неужели он заснул, сидя на кресле перед письменным столом?! Да, колокол звонит. Сегодня воскресенье. Да здравствует солнце знания! Фру Кнутсэн и обе фрекен Кнутсэн уже готовы итти слушать проповедь пастора и пропеть псалмы. На руках у них митенки, в руках молитвенники. "Ты, папа, еще не одет! Пора!" Ленсман поспешно умывается, вдевает руки в рукава черного сюртука, чистит обшлагом цилиндр и водружает его на голову. Через стеклянную дверь веранды выходят на крыльцо впереди обе фрекен в белых платьях, за ними ленсман под руку с фру Кнутсэн… Что такое: у изгороди мальчишки, женщины, и Армия Спасения приводит их в порядок. Все смотрят вверх, раскрывши рты… "Ах" — сразу воскликнули обе фрекен, и молитвенники выпали из их рук. "Ах" — вскричала фру Кнутсэн и поникла. Армия Спасения кинулась к дамам с нашатырным спиртом (на поясе в кожаной сумке — средства первой помощи). Ленсман в недоумении поднял голову, долго смотрел на мачту, снял цилиндр, сдул с него пылинку и снова надел; потом снял очки, протер платком, надел их снова и, посмотрев на мачту, пробормотал: — Странно. Где же белый крест? Конец В отеле рабочего союза, обнявшись на одной кровати, крепко спят и кок Джимми и зуёк Кузьма. Кок иногда вздрагивает во сне, словно от звонка нумератора в камбузе тралера № 213. Зуёк скрючился, будто он спит в собачьей заборнице шняки, ожидая каждую минуту удара сапогом в живот. У Троицы. 1924, апрель. Примечания 1 I say! — присловие, имеющее смысл: "Эй, ты" или "Послушай", часто употребляемое в разговоре английским народом. (обр