— Большое спасибо, Павол, — сказала Янчова и отправилась к старой Шлоссаревой узнать, не может ли она поселиться у нее, если…
Старуха вдова, казалось, была совсем не прочь приютить кого-нибудь у себя в доме. Ведь ей уже семьдесят три года, и захворай она, то, по крайней мере, будет не одинока.
Заручившись, таким образом, согласием Шлоссаревой уступить ей каморку в своем старом, вросшем в землю домишке, Янчова стала напряженно ждать, как развернутся события.
Ждать ей пришлось недолго: точно первого числа после полудня явился Шиллер в сопровождении двух работников барона.
Оба парня были из этой же деревни и тогда тоже громко ругались, когда возчик опрокинул целый воз соломы у дверей Янчовой.
Сегодня у них хватило смелости только на то, чтобы бережно вынести на улицу бедную утварь и старую мебель старухи и пообещать ей сразу после работы приехать на телеге и помочь перебраться на новое местожительство. Когда все было вынесено из комнаты и Шиллер, заперев дверь, сунул ключ в карман, женщина посмотрела ему прямо в лицо и сказала громко и раздельно:
— Можете гордиться, господин полицейский! Выгнать из дому бедную старуху и ребенка дело нехитрое. Это вам так даром не пройдет!
— Молчать! — приказал Шиллер. — И полегче с угрозами!
— Черт тебе за это отплатит! — пробормотала по-лужицки старуха.
— Что ты сказала? — заорал полицейский.
— Она сказала «спасибо», господин вахмистр, — быстро пояснил один из парней.
Шиллер недоверчиво уставился на всех троих.
— Болтать по-лужицки тоже скоро будет запрещено! — изрек он и, пролаяв: — Хайль Гитлер! — зашагал прочь.
Когда он отошел подальше и не мог больше их слышать, один из парней сказал:
— Долго они не удержатся, если идут на такое.
Затем парни еще раз пообещали прийти позже и оставили старуху со всеми ее пожитками на улице перед домом, где она прожила более тридцати лет в одной и той же комнате, родила троих и вырастила четверых детей, голодала и мерзла, молилась и надеялась, смеялась и плакала. Все эти годы она трудилась не покладая рук.
Теперь, глядя на свой скарб, она начала размышлять, где же, собственно, плоды ее долгого труда: одежда у нее старая, утварь еще более старая, а большая кровать, стол, шкаф и два шатких стула и того старее.
Нет, не здесь плоды ее труда!
Может, она их проела? Но когда она бывала по-настоящему сыта, так сыта, чтобы кусок ей больше не лез в горло? Что-то такой сытости она припомнить не могла.
Значит, пузо тоже не пожрало плодов ее труда: но их не было — плодов труда всей ее долгой жизни.
— Когда я поселилась здесь, я была бедна, — негромко пробормотала она, — а теперь я и того беднее. Тогда у меня хоть были сильные руки и я могла таскать мешки наравне с мужчинами.
Она вздохнула и села на шаткий стул. Вернувшись с телегой, парни нашли ее спящей.
— Нацисты? Да эта банда не заботится даже о собственных детях. Ничего хорошего из этого не выйдет!
Вскоре и в деревне появились первые коричневые брюки и рубашки. Молодой мельник шатался пьяный в коричневой форме и горланил дурацкие песни; недавно женившийся столяр назвал своего первенца Зигфридом (это был первый Зигфрид в деревне) и по-лужицки говорил, только ругаясь с женой; он стал командиром пожарной команды, и вид у него был молодцеватый. Лавочник месяцами держал в витрине обрамленные венками портреты и понимал родной язык только тогда, когда к нему обращались дети. Портной нанял второго подмастерья и, надевая форму, почти не боялся проходить вечером через помещичий парк.
Регент и арендатор не облачились в форму, но оба постоянно носили на отвороте круглый нацистский значок: арендатор и в поле, и в помещении Дрезденского банка, куда он захаживал все чаще и чаще, а регент — даже по воскресеньям, сидя на скамье перед органом.
О том, что Шиллер оказался нацистом, не приходится и говорить. Как и о том, что Вилли Мессер, втиснув свои кривые ноги в черные сапоги, превратился из безработного каменщика в руководителя рабочего фронта. Он ведь всегда считался самым большим дураком в деревне. Но ни у кого не вызывало удивления, что живший в соседней деревне Борак стал местным группенлейтером, а его заместителем — лесничий из монастырского леса.
Когда же в конце концов нацистские значки нацепили на свои воскресные сюртуки два единственных богатых крестьянина в деревне, Янчова уже совершенно точно знала, что была права: богатые и нацисты — одна шайка. А так как она на собственном опыте убедилась, что представляют собой богачи, то ей не нужен был новый, чтобы знать, кто такие нацисты.
Но ей все же пришлось приобрести такой опыт. Собственно говоря, тут опять был повинен арендатор. Он настолько запутался в долгах, что у него отобрали все лесные угодья и пруды, оставив только пахотную землю.
На его место приехал барон. Он был толстым, рыхлым и набожным. Таким набожным, что ежедневно ходил в церковь. И таким толстым, что один занимал половину церковной скамьи. И таким важным, что другая половина скамьи должна была оставаться пустой, ибо барон не переносил запаха бедных, хотя и тоже набожных, людей.
Из всего этого ясно, что барон был истинным дворянином, хотя люди и поговаривали, будто свое имение — где-то дальше, к востоку — он промотал и у него было всего-навсего две рубашки.
Тем энергичнее он взялся за управление имением, К прежним запретам добавилась много новых; все разрешения на сбор хвороста были объявлены недействительными, купаться в прудах запрещалось, равно как и кататься на них на коньках, а старая Янчова получила новое письменное уведомление: до первого числа ближайшего месяца она либо должна вернуться на работу в имение, либо выехать из дому.
На сей раз Мария, наученная горьким опытом других людей, отнеслась к делу серьезнее; она не собиралась возвращаться на работу в имение, а потому пошла за советом к одному из смещенных членов общинного совета.
Бывший советник по делам вдов и сирот высказал мнение, что Янчовой ничего бы не грозило, делайся все по закону, ибо право пользования домом было давно даровано общине. Но ему кажется весьма сомнительным, чтобы сейчас имели значение законы.
— Большое спасибо, Павол, — сказала Янчова и отправилась к старой Шлоссаревой узнать, не может ли она поселиться у нее, если…
Старуха вдова, казалось, была совсем не прочь приютить кого-нибудь у себя в доме. Ведь ей уже семьдесят три года, и захворай она, то, по крайней мере, будет не одинока.
Заручившись, таким образом, согласием Шлоссаревой уступить ей каморку в своем старом, вросшем в землю домишке, Янчова стала напряженно ждать, как развернутся события.
Ждать ей пришлось недолго: точно первого числа после полудня явился Шиллер в сопровождении двух работников барона.
Оба парня были из этой же деревни и тогда тоже громко ругались, когда возчик опрокинул целый воз соломы у дверей Янчовой.
Сегодня у них хватило смелости только на то, чтобы бережно вынести на улицу бедную утварь и старую мебель старухи и пообещать ей сразу после работы приехать на телеге и помочь перебраться на новое местожительство. Когда все было вынесено из комнаты и Шиллер, заперев дверь, сунул ключ в карман, женщина посмотрела ему прямо в лицо и сказала громко и раздельно:
— Можете гордиться, господин полицейский! Выгнать из дому бедную старуху и ребенка дело нехитрое. Это вам так даром не пройдет!
— Молчать! — приказал Шиллер. — И полегче с угрозами!
— Черт тебе за это отплатит! — пробормотала по-лужицки старуха.
— Что ты сказала? — заорал полицейский.
— Она сказала «спасибо», господин вахмистр, — быстро пояснил один из парней.