— Скажите, начнете вы наконец работать?
— Работаю достаточно, — проворчала она.
Арендатор, разумеется, не мог разобрать ее слов, поэтому он сильней постучал по стеклу и повторил свой вопрос более громким голосом. После того как молочный суп закипел, Янчова поставила кастрюлю на стол и отворила окно.
— Я хожу на работу каждый день!
— Но не ко мне! — рассердился арендатор, стукнув палкой по оконной раме и весь залившись краской.
— В других местах тоже есть работа, — пробормотала Янчова и стала разливать суп по тарелкам. — И потом, моя пшеница, которую вы у меня отняли…
— Перестаньте твердить мне о своей проклятой пшенице, Янчова! Эти жалкие несколько фунтов вы получите при следующей выплате натурой, — отвечал арендатор, и так как он считал, что одержал верх над старухой, добавил небрежно, уже отходя от нее: — Итак, завтра утром, Картофель будем сажать.
— У Дубанов тоже, — ответила женщина, пододвигая внуку ломоть хлеба, — я ему уже давно обещала.
— Ах, вот как? У Дубанов, значит? А живете-то в моем доме! Если вы завтра утром не явитесь на работу, я велю вас вышвырнуть на улицу! Поняли?
Этого арендатору не следовало говорить. Во-первых, он должен был знать, что Янчова еще не забыла о своей славной победе прошлой весной. А во-вторых, все деревенские воробьи давно чирикали о том, что арендатор по уши погряз в долгах.
— Вот как? — удивилась Янчова. Она встала и подошла к окну. — Вышвырнуть? Пожалуй, вас скорее выгонят из вашего дома!!
Показывая, что разговор окончен, она с такой силой захлопнула окно, что стекла задребезжали. Потом убрала кастрюлю и тарелки со стола, смахнула в ладонь хлебные крошки, натянула на мальчика курточку и нахлобучила ему на голову пушистую шапку; Затем повязала платок на голову, уложила в корзинку фартук из мешковины и старый пиджак покойного Янча, заперла дверь комнаты и отправилась к хозяину Дубану сажать картошку.
О внуке ей уже теперь весь день не надо заботиться: до обеда он будет играть с детьми Дубана, а после обеда пойдет в школу. За ним присмотрит теперь Дубанова.
На следующий день Янчова получила письмо из господского имения. В нем было написано, что она в течение недели должна очистить комнату, в противном случае полиция…
— Черт проклятый! — проворчала старуха и сунула письмо за рамку подслеповатого стенного зеркала, где торчала еще ее последняя почта — две открытки, поздравления с Новым годом. Одна — от младшей дочери, другая — от сына, работавшего в Дрездене, если, конечно, попадалась работа.
Янчова не потому присоединила угрожающее письмо из помещичьего имения к открыткам, что считала его важным, а просто по привычке. Получить письмо — было для нее такой редкостью, что она не считала возможным сжигать полученное, даже если то была реклама от продавца лотерейных билетов или еще гораздо менее важное письмо из поместья, содержащее угрозу полицией.
Когда срок прошел, а Янчова и не думала ничего предпринимать, разве что выбирала картофель из буртов у нескольких хозяев и сажала его в землю, да иногда к слову рассказывала о глупом письме, к ней явился утром господский кучер Ян.
— Ну, Мария, ты, конечно, не хочешь?..
Янчова мигом поняла, о чем он говорит.
— Нет, — ответила она — тридцать шесть лет я проработала в имении, тридцать лет прожила здесь. И никуда отсюда не уйду!
— Ладно, — пробормотал Ян, доставая щепкой огонь из очага, чтобы разжечь трубку. — Мне ведь приказано вышвырнуть тебя отсюда. Но я ему скажу, что ты не уходишь. Пусть сам попробует, а?
— Ты ему только скажи, что тяпка уже стоит наготове! — рассмеялась Янчова.
После одной из этих песен старую Янчову, единственную старуху среди молодежи, часто просили рассказать об украденном клевере, а также об украденной пшенице и о великом сражении с таксами на свекольном поле.
А рассказывать Янчова была горазда! Перед глазами сразу вставали «милые зверушки», рвущие в клочья юбку; все видели, как отброшенные тяпкой собаки взлетают в воздух, слышали, как они скулят, и когда Янчова после этого описывала, как обратила в бегство двух оставшихся в живых врагов, девушки ликовали, и у них было такое чувство, будто победа старухи была и их победой.
Парни, которые на таких посиделках устраивались на лежанке или на диване в ожидании подруг, чтобы тем не страшно было одним идти домой, завидовали старой Янчовой и ее успеху у девушек. Поэтому и они принимались рассказывать: один о том, как-де он водил за нос жандармов, другой — как справился с заведомым грубияном начальником, третий о том, как они прогнали судебного исполнителя, который собирался продать с молотка имущество Ханчки, а четвертый в заключение расписывал непревзойденный героизм деревенских парней, выгнавших тумаками членов «Юношеского стального шлема» из трактира и вообще из деревни.
Лишь немного осталось в деревне людей, не слышавших рассказов старой Янчовой о битве с таксами, и мало кто не был на ее стороне. Но быть на ее стороне значило — если послушать разговоры парней — восставать против жандармов, против чванливых обитателей дворянских имений, против чиновников из суда, против «Стального шлема» и многих хорошо оплачиваемых прислужников богачей.
Когда мешки с перьями наконец опустели, юное весеннее солнце уже съело весь снег. Дороги подсыхали, и крестьяне стали поговаривать о весенних полевых работах.
К этому времени арендатор опять велел передать старой Янчовой, чтобы она выходила на работу. Но посланный принес тот же ответ, как и летом и осенью.
Несмотря на безработицу, в дворянском поместье было мало таких дешевых и хороших работников, как старая Янчова, и потому господин арендатор снизошел до того, что в один прекрасный апрельский день сам явился к старухе.
Остановившись на улице возле ее окна, он постучал палкой в оконную раму.
— Эй, Янчова, выйдите-ка сюда! — приказал он.
Янчова как раз готовила на завтрак себе и внуку молочную болтушку.
— Некогда, — крикнула она через закрытое окно, продолжая усиленно взбалтывать суп.
— Скажите, начнете вы наконец работать?
— Работаю достаточно, — проворчала она.
Арендатор, разумеется, не мог разобрать ее слов, поэтому он сильней постучал по стеклу и повторил свой вопрос более громким голосом. После того как молочный суп закипел, Янчова поставила кастрюлю на стол и отворила окно.
— Я хожу на работу каждый день!
— Но не ко мне! — рассердился арендатор, стукнув палкой по оконной раме и весь залившись краской.
— В других местах тоже есть работа, — пробормотала Янчова и стала разливать суп по тарелкам. — И потом, моя пшеница, которую вы у меня отняли…
— Перестаньте твердить мне о своей проклятой пшенице, Янчова! Эти жалкие несколько фунтов вы получите при следующей выплате натурой, — отвечал арендатор, и так как он считал, что одержал верх над старухой, добавил небрежно, уже отходя от нее: — Итак, завтра утром, Картофель будем сажать.
— У Дубанов тоже, — ответила женщина, пододвигая внуку ломоть хлеба, — я ему уже давно обещала.
— Ах, вот как? У Дубанов, значит? А живете-то в моем доме! Если вы завтра утром не явитесь на работу, я велю вас вышвырнуть на улицу! Поняли?
Этого арендатору не следовало говорить. Во-первых, он должен был знать, что Янчова еще не забыла о своей славной победе прошлой весной. А во-вторых, все деревенские воробьи давно чирикали о том, что арендатор по уши погряз в долгах.
— Вот как? — удивилась Янчова. Она встала и подошла к окну. — Вышвырнуть? Пожалуй, вас скорее выгонят из вашего дома!!