Анка хлопотала радостно, собирая Марию на свидание: дала ей свои новые, на каучуке, туфли, фетровую голубую шляпку с высокими полями «маленькая мама» и сверкающие, точно бриллианты, стеклянные клипсы. Мария чертежным перышком в первый раз накрасила тушью светлые короткие ресницы, долго разглядывала себя в зеркале и решительно намазала Анкиной помадой щеки и губы.
Она ждала долго, промокла, замерзла, потому что моросила какая-то мерзость, — снова была осень и ноябрь, — он пришел не в девять, а в десять, но все-таки пришел. «Извините, — сказал он, разглядывая ее, — меня в парткоме, а потом в цеху задержали». Это, безусловно, могло быть правдой: к празднику торопились выполнить или перевыполнить что-то, как всегда, шел «мелкосерийный заказ» — станок, не освоенный в производстве. Присутствие начальника КБ могло требоваться.
«Обращение ленинградцев завтра будем обсуждать. Выполнение плановых заданий пятилетки за четыре года. Продумайте, — усмехнулся он. — Может, выступите?» — «Да ну, я не умею…» — сказала она, смущенно подняв плечи.
Она не верила реальности происшедшего, того, что он все-таки пришел и стоит перед ней в черном не новом пальто с поднятым воротником, в большой кепке, спрятавшей его волосы, и тонкий нос с горбинкой потому торчит некрасиво, и шея кое-как замотана застиранным шарфом. Она видит его близко, может смотреть, сколько захочет. От него слабо пахло не то вином, не то пивом. «Выпил для храбрости, — объяснил он тут же, засмеявшись. — В первый раз у меня свидание, о котором не знает жена. Куда пойдем?» — «Погуляем?» — робким счастливым голосом предложила она. Он взял ее руку — она держала свои красные обмороженные руки засунутыми глубоко в карманы, — вытащил из кармана, несмотря на слабое ее сопротивление, поцеловал, усмехнувшись. «Чудачка, — сказал он ласково-виноватым голосом. — Ох чудачка. Неужто никого лучше и моложе не нашла влюбиться?..»
Она счастливо молчала, шла, полная горячего ужаса: его предплечье плотно касалось ее плеча.
«Да, — сказал он вдруг, остановившись. — Забыл. — Достал из кармана огромное красное яблоко и протянул ей. — Положите к себе, а то, как бутылка, оттопыривается».
Она робко взяла, в ее карман яблоко не лезло, она несла его в мерзнувшей руке. «Да съешьте!» — засмеялся он. Но при нем она есть не могла.
Они дошли почти до той, окраинной, станции метро, до которой она обычно доезжала, а потом полчаса телепалась по грязи между завалившимися заборчиками, добираясь до теткиного домика. Никакой транспорт туда не ходил.
«Куда это вы меня завели? — удивился вдруг он. — И поздно уже». — «Я тут живу недалеко». — «Одна?» — «Теперь одна». Он помолчал, подержал ее руку в своей. «Я не хочу портить вам жизнь», — сказал он. Тогда она не поняла и толком не оценила его благородство, не оценила и после, когда поняла. Лишь совсем недавно вдруг вспомнила, оценила, прониклась нежной благодарностью: добрый, хороший человек попался ей первым на дороге, не зря она его так любила…
Подумав мгновенье, он взял ее за плечи и поцеловал в губы. Умело поцеловал, но она сжалась от страха и счастья и почувствовала только влажность его рта, неприятную чужую влажность. Однако он знал, наверное, что сто раз она будет вспоминать и перебирать ощущениями тот поцелуй, горько-счастливо вспоминать.
«Далеко вы отсюда живете? — строго спросил он после. — Дойдете одна?» — «Дойду!» — выдохнула она благодарно. В ту минуту все, что исходило от него, было благом… Он резко повернулся и пошел, не проводив ее до дома, — господи, да ничего бы хорошего не принесла им обоим эта непременно бы свершившаяся близость! Прекрасно, что это воспоминание ее жизни осталось на той, светлой, высоте…
На следующий день он не поглядел на нее, войдя к чертежницам, а когда она позвонила, помолчал и положил трубку.
5
Мария проснулась уже под вечер, в комнате было очень тепло, возле ее койки стояла Мария Ивановна, держа в руках чистую простыню.
— Сухонькую простынку выпросила я у комендантши, Маруся, — говорила она, улыбаясь. — Давай-ка нижнюю поменяем, я гляжу, сырые оне у тея, потешь ты сильно. А ту посушу я у плиты, под одеялом полежи пока. Ох как ты нехорошо заболела-то!
Мария поднялась, дрожа от слабости, и не было сил возражать стыдливо и лицемерно против того, что Мария Ивановна поменяла ей влажные простыни и перевернула сырую подушку, нагрела возле плиты рубашку — сменить. Не было у нее сил кочевряжиться, принимала как должное чужую заботу.
Соседки покормили ее и, закрыв кухню, заставили воспользоваться ведром.
— Не стесняйся, милок, — уговаривала ее Мария Ивановна. — Разве человек виноват, что болен? Я, не дай господи, заболею, так ты мне поможешь, сочтемся…
Мария лежала в теплой сухой рубахе, укрытая теплой сухой простыней, чувствовала себя слабой и счастливой. Соседки сидели на койке против нее и не курили, жалея Марию, рассказывали ей случаи из своей жизни, когда приходилось вот так же, тяжко, болеть в чужих людях.
Утром они поднялись пораньше, истопили жарко плиту, подняли и накормили Марию, приготовили ей на тумбочке возле постели кислое — с каким-то вареньем — питье в банке, лекарство и два бутерброда с соленой рыбой.
— Поешь соленого, пить будешь, — сказала Анастасия Филипповна. — А с мочой болезнь выходит. Ты пей да на кухню бегай — ничего, все мы тут женщины, все болели.
Они ушли. Мария снова заснула, потом, проснувшись, почувствовала себя чуть получше и уже томилась неловкостью, размышляя, почему же так добры и заботливы к ней чужие, случайные женщины? Чем она, неведомая им, заслужила их заботу? Или они вообще добры по той древней человеческой традиции, велящей творить ближнему добро? Вымирающее поколение, уходящие традиции… Непривычного вроде нее ранит эта доброта сильнее, чем зло, хочется что-то сделать, отплатить, чтобы не быть должной за добро…
Они дошли почти до той, окраинной, станции метро, до которой она обычно доезжала, а потом полчаса телепалась по грязи между завалившимися заборчиками, добираясь до теткиного домика. Никакой транспорт туда не ходил.
«Куда это вы меня завели? — удивился вдруг он. — И поздно уже». — «Я тут живу недалеко». — «Одна?» — «Теперь одна». Он помолчал, подержал ее руку в своей. «Я не хочу портить вам жизнь», — сказал он. Тогда она не поняла и толком не оценила его благородство, не оценила и после, когда поняла. Лишь совсем недавно вдруг вспомнила, оценила, прониклась нежной благодарностью: добрый, хороший человек попался ей первым на дороге, не зря она его так любила…
Подумав мгновенье, он взял ее за плечи и поцеловал в губы. Умело поцеловал, но она сжалась от страха и счастья и почувствовала только влажность его рта, неприятную чужую влажность. Однако он знал, наверное, что сто раз она будет вспоминать и перебирать ощущениями тот поцелуй, горько-счастливо вспоминать.
«Далеко вы отсюда живете? — строго спросил он после. — Дойдете одна?» — «Дойду!» — выдохнула она благодарно. В ту минуту все, что исходило от него, было благом… Он резко повернулся и пошел, не проводив ее до дома, — господи, да ничего бы хорошего не принесла им обоим эта непременно бы свершившаяся близость! Прекрасно, что это воспоминание ее жизни осталось на той, светлой, высоте…
На следующий день он не поглядел на нее, войдя к чертежницам, а когда она позвонила, помолчал и положил трубку.
Мария проснулась уже под вечер, в комнате было очень тепло, возле ее койки стояла Мария Ивановна, держа в руках чистую простыню.
— Сухонькую простынку выпросила я у комендантши, Маруся, — говорила она, улыбаясь. — Давай-ка нижнюю поменяем, я гляжу, сырые оне у тея, потешь ты сильно. А ту посушу я у плиты, под одеялом полежи пока. Ох как ты нехорошо заболела-то!
Мария поднялась, дрожа от слабости, и не было сил возражать стыдливо и лицемерно против того, что Мария Ивановна поменяла ей влажные простыни и перевернула сырую подушку, нагрела возле плиты рубашку — сменить. Не было у нее сил кочевряжиться, принимала как должное чужую заботу.
Соседки покормили ее и, закрыв кухню, заставили воспользоваться ведром.
— Не стесняйся, милок, — уговаривала ее Мария Ивановна. — Разве человек виноват, что болен? Я, не дай господи, заболею, так ты мне поможешь, сочтемся…
Мария лежала в теплой сухой рубахе, укрытая теплой сухой простыней, чувствовала себя слабой и счастливой. Соседки сидели на койке против нее и не курили, жалея Марию, рассказывали ей случаи из своей жизни, когда приходилось вот так же, тяжко, болеть в чужих людях.
Утром они поднялись пораньше, истопили жарко плиту, подняли и накормили Марию, приготовили ей на тумбочке возле постели кислое — с каким-то вареньем — питье в банке, лекарство и два бутерброда с соленой рыбой.
— Поешь соленого, пить будешь, — сказала Анастасия Филипповна. — А с мочой болезнь выходит. Ты пей да на кухню бегай — ничего, все мы тут женщины, все болели.
Они ушли. Мария снова заснула, потом, проснувшись, почувствовала себя чуть получше и уже томилась неловкостью, размышляя, почему же так добры и заботливы к ней чужие, случайные женщины? Чем она, неведомая им, заслужила их заботу? Или они вообще добры по той древней человеческой традиции, велящей творить ближнему добро? Вымирающее поколение, уходящие традиции… Непривычного вроде нее ранит эта доброта сильнее, чем зло, хочется что-то сделать, отплатить, чтобы не быть должной за добро…
Жилплощадь тетка покупала до войны в месте, считавшемся дачным. После войны переулочки эти стали окраиной Москвы. Домик был маленький — одна комната в два окна. Хозяйка дома, бабка Маша, когда умер муж, разделила дощатой оштукатуренной перегородкой комнату пополам и одну половину продала Полине Андревне. Когда Мария перебралась к тетке, дом этот уже давно оброс пристройками.
Рядом с Полиной Андревной, во второй половине дома, жила невестка бабки Маши Варька, вытеснив старуху в пристройку ко взрослой дочери Тамаре, которая работала буфетчицей в пивной. Варька была замужем за вторым сыном бабки Маши Леонидом, ей было, наверное, под сорок, Леониду меньше лет на десять. Имели они двух сыновей: Юрку, лет двенадцати, и шестилетнего Женьку. В следующей пристройке жил старший бабкин сын Николай с женой Стешей и дочерьми. Первое время Мария путалась в таком обилии совладельцев дома, потом научилась различать их даже по голосам. Слышимость в ее комнатке была прекрасная.
Слышнее всех было Варьку. Худая, мосластая — платье на ее прямых плечах и плоской груди болталось, точно на вешалке, — говорила она всегда полукриком, пронзительным хриплым голосом. Лицо Варьки казалось бы старым, потому что масса глубоких морщин на лбу, возле глаз и рта бороздили мятую кожу, если бы не тревожный подпор энергии, собиравшей ее лицо, взгляд и заметную готовность всех ее членов к немедленному движению — а нечто заостренно-безвозрастное, подобное снаряду перед выстрелом. После работы она где-то что-то еще успевала раздобыть, спекульнуть, поменять шило на мыло, потому что хотя Леонид зарабатывал прилично — работал он слесарем на автобазе, — но до дому от получки доносил рожки да ножки. Передвигалась Варька только бегом, непрестанно курила и сыро, надсадно кашляла.
— Погубила ты мово парня, Варька, погубила! — заводила вдруг ни с того ни с сего бабка Маша. — Затащила его мальчишком к себе, глупостью его воспользовалась!
— Ну и чего ему исделалось? — кричала насмешливо Варька. — В монастырь бы ты его, что ли, определила, мать, за свои грехи заступником?
Ругаясь со свекровью, она неслась тут же на колонку за водой, лезла в погреб за картошкой, мыла мясо, чистила картошку и, водрузив на керосинку огромную кастрюлю с похлебкой, садилась рядом на табуретке, выложив на колени большие, с узловатыми мужичьими пальцами, красные руки.
— Варькя, — кричала от своей пристройки Стешка, вторая невестка бабки Маши. — Спички у тея есть?
— Палочки Коха у меня есть! — мрачно острила Варька. — Ничего у меня нет, дайте мне посидеть!