В начале 1946 года я написал рассказ про двух человек, которые украли машину дров и раздали их безработным во время жестокой южной зимы 1931 года. Рассказ этот я назвал просто «Дрова» и вывел в нем ряд персонажей, главными из которых были Дарки и Эрни Лайл.
Тогда я и не подозревал, какую цепную реакцию откликов и событий вызовет этот маленький рассказ. Честно говоря, я ни на что не рассчитывал, если умолчать об естественной, но весьма туманной надежде, что его где-нибудь опубликуют. К тому времени у меня был написан всего один рассказ, а опубликованные труды мои состояли из материалов в нелегальном коммунистическом листке, выпускавшемся в армии (я был его редактором), да еще из статей в мельбурнской левой прессе.
«Дрова» были признаны одним из двадцати лучших рассказов 1946 года и помещены в антологии «От берега до берега», став моей первой книжной публикацией.
Но это было только начало! В течение последующих четырех лет, пока я работал над книгой «Власть без славы», «Дрова» уже были перепечатаны во многих других антологиях австралийских рассказов. Эта новелла заняла центральное место в моем сборнике «Человек из Клинкапеллы», который разошелся в десятках тысяч экземпляров и помог получить средства на борьбу за демократические права в трудные дни 1950 — 1951 годов. Это был мой первый рассказ, переведенный на русский язык. С тех пор он опубликован на стольких языках, что я уже и счет потерял. Критики обсуждали рассказ и его главного героя Дарки в ученых статьях. В 1956 году он был экранизирован.
И, наконец, случилось то, чего я не мог вообразить даже в самых смелых своих мечтах: он положил начало целому циклу из тринадцати связанных между собой рассказов, составляющих эту книгу, а его герои, Дарки и Эрни Лайл, которых я задумал только как персонажей одного рассказа, участвуют в большинстве рассказов этого цикла.
Вот как это получилось. В 1958 году, через двенадцать лет после появления «Дров», я задумал написать рассказ о том, как сильный, молодой парень бросает вызов человеку мужественному и крепкому, но уже начинающему стареть. Когда замысел уже созрел, у меня возникла мысль использовать Дарки в роли этого стареющего человека. Я колебался: воскресив Дарки, я рисковал ослабить этот образ, лишить его наиболее драгоценных из воссозданных мною человеческих черт. В конце концов я решил все-таки рискнуть, и результатом этого явился рассказ «Такой же, как прежде», ведущие роли в котором вновь играли Дарки и Эрни.
Однако только в 1961 году я решил создать цикл рассказов, действие которых происходит в городе Бенсонс-Вэлли. У меня было написано несколько других новелл, сюжеты их я почерпнул, как и сюжет «Дров», из кладовой воспоминаний о днях юности, проведенных в небольшом городке в тридцати милях от Мельбурна. Однажды вечером, бродя в одиночестве по Мэнли-Бич, я спросил себя: «А что, если я возьму Дарки, Эрни и героев из других рассказов о жизни маленького городка в голодные тридцатые годы и создам вымышленный городок — типичный австралийский городок, в котором происходят типичные события и действуют типичные люди, вроде Дарки и Эрни; они играют то ведущую, то второстепенную роль, и писатель, а вслед за ним и читатель открывают все новые и новые черты в каждом образе. Этот городок мог бы представлять собой своего рода капиталистический микрокосм, переживающий муки кризиса и классовые конфликты; в рассказах, зачастую не имеющих прямого политического содержания, была бы заложена идея неизбежности победы рабочего класса».
Так родился замысел этой книги. Несколько новых рассказов для нее я написал в 1961 году.
Я не сомневаюсь, что эти рассказы понравятся в Советском Союзе; некоторые из них уже известны советскому читателю. В русское издание книги не внесено никаких изменений. Я пишу преимущественно для борющихся рабочих и прогрессивной интеллигенции Австралии, но в некотором смысле можно сказать, что из-за моего плеча выглядывает советский читатель. По-видимому, литературные вкусы и общественно-политическая позиция моих австралийских и советских читателей одинаковы. Даже шутки и смешные положения, которые, на мой взгляд, имеют специфически австралийский характер, неизменно встречают в Советском Союзе полное понимание. Как австралийцы, так и советские люди обладают весьма ценным качеством — великолепным чувством юмора.
Меня часто спрашивают, реальны или вымышлены герои моих рассказов. По существу, верно и то, и другое. Все мои образы имеют в своей основе реальных людей, однако человека достаточно типичного, чтобы стать литературным образом, не существует — всегда кое-что нужно добавить, кое-что отнять. Мой метод состоит в том, что я нахожу человека, заинтересовываюсь им, говорю о нем со своими друзьями, а затем ввожу его в соответствующей роли в свою книгу или рассказ. Иногда может произойти обратное: первым появляется замысел рассказа, а затем я начинаю искать персонажи на различные роли. При этом задуманные образы всегда развиваются в действии, раскрывая новые, иногда совершенно неожиданные качества и разрывая оковы первоначального авторского замысла. Это происходит и с теми образами, которые неоднократно появляются в этой книге: с каждым своим появлением они как бы поворачиваются к свету все новыми сторонами.
Во всяком случае, такие образы, как Эрни Лайл, Дарки и Арти Макинтош, имеют в своей основе реально существующих людей и для меня лично весьма реальны.
Хочу надеяться, что знакомство с ними доставит вам столько же радости, сколько доставило мне их открытие.
Фрэнк Харди
Москва, январь 1963 года
— Эй вы, бродяги с больших дорог, чьи руки скучают без дел! — гнусаво запел Арти Макинтош. — Держите путь на Бангари: картофель давно там поспел!
Мы — я и Арти — подъезжали к Бангари в пивном фургоне, и вслед за нами с пустынных холмов ползла темнота.
— Попытай только счастья у коки, — продолжал Арти Макинтош, — и клянусь тебе, хоть умри, никогда не забыть тебе распроклятых этих коки из Бангари.
Песня эта1 прославила город Бангари, зато бангарийских фермеров ославила — и некоторых, надо сказать, вполне заслуженно.
В наступающей темноте мы еще смогли разобрать рекламу возле железнодорожного шлагбаума:
— Эти бангарийские коки и не слыхали, что на свете существует мыло, — заметил Арти.
— Ну, доехали, — сказал Берти, шофер из Балларата, останавливая машину у гостиницы. — Бангари вас приветствует.
Берти был в фуражке и кожаном фартуке. Этот парень, толстый и добродушный, как какой-нибудь сластена-монах, возил больше бесплатных пассажиров, чем канберрский экспресс.
В начале 1946 года я написал рассказ про двух человек, которые украли машину дров и раздали их безработным во время жестокой южной зимы 1931 года. Рассказ этот я назвал просто «Дрова» и вывел в нем ряд персонажей, главными из которых были Дарки и Эрни Лайл.
Тогда я и не подозревал, какую цепную реакцию откликов и событий вызовет этот маленький рассказ. Честно говоря, я ни на что не рассчитывал, если умолчать об естественной, но весьма туманной надежде, что его где-нибудь опубликуют. К тому времени у меня был написан всего один рассказ, а опубликованные труды мои состояли из материалов в нелегальном коммунистическом листке, выпускавшемся в армии (я был его редактором), да еще из статей в мельбурнской левой прессе.
«Дрова» были признаны одним из двадцати лучших рассказов 1946 года и помещены в антологии «От берега до берега», став моей первой книжной публикацией.
Но это было только начало! В течение последующих четырех лет, пока я работал над книгой «Власть без славы», «Дрова» уже были перепечатаны во многих других антологиях австралийских рассказов. Эта новелла заняла центральное место в моем сборнике «Человек из Клинкапеллы», который разошелся в десятках тысяч экземпляров и помог получить средства на борьбу за демократические права в трудные дни 1950 — 1951 годов. Это был мой первый рассказ, переведенный на русский язык. С тех пор он опубликован на стольких языках, что я уже и счет потерял. Критики обсуждали рассказ и его главного героя Дарки в ученых статьях. В 1956 году он был экранизирован.
И, наконец, случилось то, чего я не мог вообразить даже в самых смелых своих мечтах: он положил начало целому циклу из тринадцати связанных между собой рассказов, составляющих эту книгу, а его герои, Дарки и Эрни Лайл, которых я задумал только как персонажей одного рассказа, участвуют в большинстве рассказов этого цикла.
Вот как это получилось. В 1958 году, через двенадцать лет после появления «Дров», я задумал написать рассказ о том, как сильный, молодой парень бросает вызов человеку мужественному и крепкому, но уже начинающему стареть. Когда замысел уже созрел, у меня возникла мысль использовать Дарки в роли этого стареющего человека. Я колебался: воскресив Дарки, я рисковал ослабить этот образ, лишить его наиболее драгоценных из воссозданных мною человеческих черт. В конце концов я решил все-таки рискнуть, и результатом этого явился рассказ «Такой же, как прежде», ведущие роли в котором вновь играли Дарки и Эрни.
Однако только в 1961 году я решил создать цикл рассказов, действие которых происходит в городе Бенсонс-Вэлли. У меня было написано несколько других новелл, сюжеты их я почерпнул, как и сюжет «Дров», из кладовой воспоминаний о днях юности, проведенных в небольшом городке в тридцати милях от Мельбурна. Однажды вечером, бродя в одиночестве по Мэнли-Бич, я спросил себя: «А что, если я возьму Дарки, Эрни и героев из других рассказов о жизни маленького городка в голодные тридцатые годы и создам вымышленный городок — типичный австралийский городок, в котором происходят типичные события и действуют типичные люди, вроде Дарки и Эрни; они играют то ведущую, то второстепенную роль, и писатель, а вслед за ним и читатель открывают все новые и новые черты в каждом образе. Этот городок мог бы представлять собой своего рода капиталистический микрокосм, переживающий муки кризиса и классовые конфликты; в рассказах, зачастую не имеющих прямого политического содержания, была бы заложена идея неизбежности победы рабочего класса».
Так родился замысел этой книги. Несколько новых рассказов для нее я написал в 1961 году.
Я не сомневаюсь, что эти рассказы понравятся в Советском Союзе; некоторые из них уже известны советскому читателю. В русское издание книги не внесено никаких изменений. Я пишу преимущественно для борющихся рабочих и прогрессивной интеллигенции Австралии, но в некотором смысле можно сказать, что из-за моего плеча выглядывает советский читатель. По-видимому, литературные вкусы и общественно-политическая позиция моих австралийских и советских читателей одинаковы. Даже шутки и смешные положения, которые, на мой взгляд, имеют специфически австралийский характер, неизменно встречают в Советском Союзе полное понимание. Как австралийцы, так и советские люди обладают весьма ценным качеством — великолепным чувством юмора.
Меня часто спрашивают, реальны или вымышлены герои моих рассказов. По существу, верно и то, и другое. Все мои образы имеют в своей основе реальных людей, однако человека достаточно типичного, чтобы стать литературным образом, не существует — всегда кое-что нужно добавить, кое-что отнять. Мой метод состоит в том, что я нахожу человека, заинтересовываюсь им, говорю о нем со своими друзьями, а затем ввожу его в соответствующей роли в свою книгу или рассказ. Иногда может произойти обратное: первым появляется замысел рассказа, а затем я начинаю искать персонажи на различные роли. При этом задуманные образы всегда развиваются в действии, раскрывая новые, иногда совершенно неожиданные качества и разрывая оковы первоначального авторского замысла. Это происходит и с теми образами, которые неоднократно появляются в этой книге: с каждым своим появлением они как бы поворачиваются к свету все новыми сторонами.
Во всяком случае, такие образы, как Эрни Лайл, Дарки и Арти Макинтош, имеют в своей основе реально существующих людей и для меня лично весьма реальны.
Хочу надеяться, что знакомство с ними доставит вам столько же радости, сколько доставило мне их открытие.
Фрэнк Харди
Москва, январь 1963 года
Коки из Бангари
— Эй вы, бродяги с больших дорог, чьи руки скучают без дел! — гнусаво запел Арти Макинтош. — Держите путь на Бангари: картофель давно там поспел!
Мы — я и Арти — подъезжали к Бангари в пивном фургоне, и вслед за нами с пустынных холмов ползла темнота.
— Попытай только счастья у коки, — продолжал Арти Макинтош, — и клянусь тебе, хоть умри, никогда не забыть тебе распроклятых этих коки из Бангари.
Песня эта1 прославила город Бангари, зато бангарийских фермеров ославила — и некоторых, надо сказать, вполне заслуженно.
В наступающей темноте мы еще смогли разобрать рекламу возле железнодорожного шлагбаума: Бангари — город лучшего мыла! — Эти бангарийские коки и не слыхали, что на свете существует мыло, — заметил Арти. — Ну, доехали, — сказал Берти, шофер из Балларата, останавливая машину у гостиницы. — Бангари вас приветствует. Берти был в фуражке и кожаном фартуке. Этот парень, толстый и добродушный, как какой-нибудь сластена-монах, возил больше бесплатных пассажиров, чем канберрский экспресс. — Спасибо, Берти, — сказал я. Если покидаешь дом не по своей воле, а нужда тебя гонит, то место, куда приходится ехать, кажется самым что ни на есть поганым на свете. Я уже начинал ненавидеть Бангари, и нетрудно было догадаться, что Арти разделяет мои чувства. Наш родной город Бенсонс-Вэлли представлялся нам тогда лучшим местом в мире, во всяком случае Бангари было далеко до него. — Давай выкопаем эту картошку побыстрей и по всем правилам, дружище, — сказал Арти. — Чем скорее мы с ней разделаемся, тем меньше придется торчать в этой дыре. Мы потащили свои чемоданы вверх по крутому откосу, поднимающемуся над дорогой. Мы никогда не брали с собой одеял и прочих пожитков и вообще в поисках сезонной работы редко отъезжали далеко от Бенсонс-Вэлли. К чемодану Арти были привязаны ремнем специальные вилы для копки картофеля. Он шел за мной, прихрамывая: еще мальчишкой Арти приходилось делать всякую тяжелую работу, вот он и нажил себе плоскостопие. Но судить об Арти по походке я бы не советовал. На самом деле он был проворен и ловок, как олень, и вынослив, как бык. С веранды трактира мы разглядывали город: магазин при почтовом отделении, полуразвалившаяся кузница, забавные, в ирландском стиле, дома, отдаленные огни разбросанных вокруг ферм. Где-то лаяла собака. Слабое погромыхиванье бидонов и жужжанье сепараторов возвещало конец дойки. Окрестные холмы и низины уже окутала ночь; она скрыла и картофельные поля, ждущие уборки. — Как со мною все это стряслось, расскажу я вам не тая: остался я без гроша за душой и не знал, что делать, друзья, — тянул Арти Макинтош монотонно, как принято петь народные песни. — В бюро по найму пришлось махнуть, пришлось согласиться — увы! — картошку у коки ехать копать, у коки в Бангари. Он обернулся ко мне и добавил тоном упрека, точно городок этот был делом моих рук: — Самая распоследняя, богом забытая, однопивнушечная дыра! Эти коки не оставляют в покое ни одной женщины моложе пятидесяти, заставляя их беспрерывно рожать мальчишек — дешевую рабочую силу… Мы ведь с тобой, кажется, решили никогда больше сюда носа не показывать? — Было дело, решили, — подтвердил я. Мы лениво рассматривали витрину магазина, глядевшую прямо на гостиницу: стандартные пакеты с завтраком, реклама чая, выгоревшие плакаты, а в середине серебряный набор для приправ: графинчик и три баночки и при них засиженный мухами ярлык с ценой: «Только 3 фунта». — Не перевелись еще эти чертовы оптимисты на свете! — сказал Арти, указывая на прибор. Он направился к двери, через которую входили в бар завсегдатаи. Хотя время закрытия давно прошло, в баре еще сидели несколько мужчин — сыновья фермеров, сезонники, приехавшие копать картошку. — Хэлло, Мак! — обратился один из них к Арти. — Ну, чем тебя жизнь радует? — Выпивкой, только очень редко. — У кого будете копать? — У Жадюги Филлипса, — ответил Арти Макинтош. Издевательская улыбка мелькнула на его лице и тут же исчезла, словно стертая рукой волшебника. — Таков уж мой обычай: не стану на кого попало работать. — Само собой! Мы прислонились к стойке, ожидая, что выйдет трактирщик или его болтливая супруга, но вместо них появилась молодая женщина лет двадцати, не больше. — Две кружки, — заказал я. — Нам тут вроде дают в кредит в сезон уборки. — Пойду спрошу у мистера Мерфи, — чуть ли не шепотом ответила она и скрылась. — Видал? — сказал Арти и присвистнул. Трактирщик тем временем пытался разглядеть нас из-за задней двери бара. — Неплоха для Бангари! — Он повернулся к ближайшему посетителю: — Что за девица? — Понятия не имею. Всего несколько дней как появилась. Приехала из Мельбурна. Зовут Мэйбл. Боится собственной тени. Зря время потеряешь. — Все в порядке, — сказала возвратившаяся девушка, неумело наливая две кружки. — И запомните, — голова трактирщика Мерфи высунулась из-за двери, — в этом году я не желаю никаких неприятностей, иначе не видать вам здесь кредита! — Стоит ли вдаваться в подробности? — ответил Арти, давая понять, что замечание трактирщика неуместно; Мерфи намекал на прошлый сезон, когда бар разнесли вдребезги в драке из-за проститутки, которая завернула в Бангари по пути домой со скачек в Балларате, надеясь вернуть проигранные деньги… Мэйбл записала, сколько мы выпили, и робко спросила наши имена. Я назвал свое. — Арти Макинтош, — скромно отрекомендовался мой напарник и тут же добавил: — Сто семьдесят пять фунтов мозгов и мускулов, чемпион Бенсонс-Вэлли, в каждом городе отсюда до Милдьюры — жена. Девушка порядком растерялась, но все же внесла наши имена в потрепанную конторскую книгу. Я разглядывал Мэйбл. Она была небольшого роста, коренастая, с крепко сбитым, слишком мускулистым для женщины телом; длинное, облегающее платье обрисовывало полные ноги. Грудь у Мэйбл была, пожалуй, великовата и не очень красивой формы. Блестящие черные волосы девушка причесывала по моде, на пробор, и взбивала их над ушами; это не шло к ее широкому лицу. У нее была желтоватая кожа, округлые щеки — как у куклы, вздернутый нос и розовые чувственные губы. Веки ее больших и глубоких синих глаз иногда трепетали, словно готовые вдруг опуститься и скрыть какую-то тайну. И странная улыбка, грустная и робкая, все время пряталась в уголках ее рта. Арти Макинтош оглядел девушку с дерзкой самоуверенностью. Многое в жизни доставляло удовольствие моему приятелю: выпивка, грубоватые шутки, игра в крикет, скачки, танцы. Но больше всего он увлекался женщинами. И женщины — замужние ли, одинокие ли — находили его неотразимым. Почему — это известно только им самим. Его привычку мучить их даже кое-кто из мужчин осуждал. Я все смотрел на Мэйбл, хотя она и не была в моем вкусе. Женщины, которых я любил (или думал, что любил), на которых мог бы жениться, из-за которых валял дурака, были непременно стройные, с каштановыми волосами, мягкие и уютные, как пуховые детские одеяльца. И все же сильное тело Мэйбл чем-то притягивало. Выражение нежности в ее глазах говорило о быстро вспыхивающем желании. И даже стыдливость Мэйбл казалась скорее воздвигнутой ею самой плотиной, чтобы сдерживать тайные порывы страсти. В то же время чувствовалось, что эта девушка расчетлива. Она, наверно, долго все взвешивает, прежде чем сделать ход в любовной игре. — Мне начинает нравиться Бангари, — сказал Арти Макинтош, допивая пиво. — Ну, еще на дорожку! Мы выпили еще и перешли в тесную столовую. Мэйбл, успевшая надеть белую наколку и фартук, стала накрывать на стол. — Как вас зовут? — спросил Арти, когда мы уже заказали суп и говядину. — Мэйбл, Мэйбл Эверард, — ответила она как-то слишком застенчиво. — Мэйбл. Мое любимое имя! — воскликнул Арти. Он облапил ее и слегка шлепнул пониже спины. Я улыбнулся, вспомнив часто повторяемые слова Арти: «Порой мне девушки отказывают, а порой и нет». Она отстранилась, вспыхнув до корней волос, и сбежала на кухню. — Вначале всегда трудновато, — объяснил Арти. Когда Мэйбл появилась, неся суп, Арти протянул ей коробку из-под шоколада. — Угощайтесь! Мэйбл подняла крышку — там оказался черный игрушечный паук. Она вскрикнула, а Арти расхохотался. — Куплю вам настоящую коробку конфет, это уж обещаю. Мэйбл, совсем смущенная, снова умчалась на кухню. — Так-то завоевывают сердца и добиваются женской благосклонности? — поддразнил я Арти. — А ты думал? — отпарировал Арти. — Женщины, как и мужчины, все ищут чего-то. Надо только дать понять, что она тебе приглянулась. Пока мы ели, Мэйбл то появлялась, то исчезала. Арти вызывал ее на разговор. Она рассказала, что мать ее умерла, а отец неизвестно где. В Мельбурне работала официанткой, потом уволили. В Бангари приехала на месяц, прочтя объявление агентства по найму. Ей нравится здесь, и она не знает, куда денется, когда кончится сезон, а с ним и работа. Ее отношение к заигрываниям Арти озадачило меня. Несомненно, он ей приглянулся, но она сдерживала себя, пытаясь раскусить его. Арти же казалось, что ее поведение что-то обещает ему, и он не чувствовал ее тайного расчета и осторожности. Поев, я вернулся в бар, ожидая, что Арти Макинтош тоже придет. Но он вызвался помочь Мэйбл мыть посуду. В баре оставались всего двое посетителей. Кабатчик Мерфи, уже приодевшийся и готовый уйти, подал мне кружку пива. — Бар закрывается, — объявил он. Вошла миссис Мерфи, затянутая, накрашенная, молодящаяся изо всех сил. — Как закончишь там, убери в баре! — крикнула она Мэйбл. Ушли наконец и двое пьяниц. — Мэйбл, — снова позвала миссис Мерфи, — не забудь про бар, когда управишься там. — Сейчас уберу, — ответила Мэйбл, входя в бар, и принялась мыть стаканы. — Мы не задержимся. Пива больше не отпускай, — бросил трактирщик, и дверь за четой Мерфи захлопнулась. Мэйбл взяла тряпку и торопливо подошла ко мне, делая вид, что собирается вытереть стойку. — Вы хорошо знаете Арти? — спросила она. — Еще бы! — сказал я. — Что вы о нем думаете? — продолжала она, опасливо косясь на дверь. — Он мой приятель. — У него… у него много девушек? — Кто его знает! — уклонился я, не зная, что лучше, хвалить Арти или ругать. — Вы должны сказать мне правду, — настаивала Мэйбл. Она теперь не казалась страстной, загадочной женщиной, а скорее напоминала ребенка, брошенного, одинокого и напуганного. — Я хочу знать. Понимаете, мне надо устроиться наконец, нельзя мне больше околачиваться в Мельбурне без работы. У меня сын, ему три… — А где муж? — Мужа нет, — призналась она, опуская глаза и вспыхнув. — А куда вы дели малыша? — Он в приюте. Надо забрать его, пока он меня не забыл, — добавила она поспешно. — Арти говорит, что любит меня. Сейчас на кухне сказал. Может он соврать в таком деле? Я колебался, смущенный и глубоко растроганный. Она влюбилась с первого взгляда. Но она и раньше любила, и ее обманули. Поэтому тот, кому она доверится теперь, должен избавить ее от страха и вернуть ей сына. Я прочел это в ее глазах. Вот и все, что могла для нее означать отныне любовь. Я попробовал представить себе Арти Макинтоша в роли мужа и отчима. Добродушный, но непостоянный, по шею в долгах и часто без работы, Арти принимал жизнь как она есть и брал любовь везде, где она подвертывалась, — к чему покупать книгу, ведь проще взять ее на время в библиотеке! Я еще раз взглянул на Мэйбл. Зачем ей много знать об Арти, если между ними ничего и нет пока? Чему научила ее жизнь и какие надежды могут у нее быть на будущее, если утрачена непосредственность чувств, без которой невозможна любовь? Мне не пришлось больше ломать над этим голову, ибо появился Арти Макинтош. — О чем вы тут ворковали? — Да так, болтали, — ответил я. — С горшками и мисками покончено, — объявил он Мэйбл. — Обожаю легкую работу. Как насчет пивка? Мэйбл помедлила, потом налила две кружки. — Себе тоже налейте, — сказал Арти. — Нет, Артур, спасибо. Я не пью. И мистер Мерфи велел закрывать. — Слушай, дружище, нам давно пора, — заметил я. — Завтра до свету вставать. Мы допили пиво и собрались уходить. — До субботы, — попрощался Арти с девушкой. Когда она закрывала за нами дверь, он обернулся и поцеловал ее в щеку. Ночь была черна, как переплет библии. Мы ощупью пробрались по веранде и повернули на дорогу к ферме Жадюги Филлипса, расположенной в трех милях отсюда. Вначале мы то и дело спотыкались на выбоинах и ухабах, потом, свыкнувшись с темнотой, пошли ровным шагом. — Скорей бы суббота! — прервал молчание Арти Макинтош. — В субботу мне кое-что перепадет. Язык у меня не повернулся предостеречь Арти. Я чувствовал, что не должен выдавать тайну Мэйбл. Скоро я устал, вспотел и поставил чемодан на землю, чтобы переменить руку. Мы посидели на чемоданах, отдохнули и снова потащились. Наконец справа от дороги показался огонек — мы добрались. Только мы вошли в калитку, которая болталась на одной петле, как поднялся свирепый лай. Я пропустил Арти вперед — не умею ладить с собаками. — Тише, тише, ты, — успокаивающе сказал Арти, когда пес попытался загнать нас, словно овец, в угол. — Лежать, ты, ублюдок! — загремел низкий раскатистый голос, и огромная фигура появилась в дверном проеме. Мы прошли через веранду. Правая нога хозяина топала громче левой — штанина хлопала по деревяшке. Ходили слухи, что когда у Жадюги Филлипса заболела йога и началась гангрена, он, лишь бы не звать доктора, стал во время еды высовывать ногу в окно — уж очень она воняла. — Наконец-то явились, — добавил наш хозяин, а пес отступил, разочарованно ворча. Жадюга повел нас в дом. — Усадьба его — непролазная грязь, а крыша — гнилая солома, — затянул Арти. — Двери и окна висят на гвоздях, ни задвижки тебе, ни засова. Куры разгуливают по столу — смотри-ка, приятель, смотри! Прямо в тарелку яйца несут для коки из Бангари. — Ничего, утром тебе не до пения будет, — проворчал Жадюга Филлипс, очевидно еще незнакомый с песней, увековечившей его округ и таких же, как он, коки. — Картошка поспела, да и другая работенка найдется для вас. — Мы приехали копать картошку — и только, — предупредил я, осматривая комнату. Право же, неизвестный сочинитель песни почти не прибегал к поэтическим вольностям. Комната была грязная и запущенная. Мошки бились о стекло керосиновой лампы. На полу валялись старые газеты и консервные банки. Оловянные тарелки, эмалированные кружки, ножи и вилки, сковорода и кастрюли — все немытое — громоздились на столе. В кирпичном камине скопилась зола, должно быть, после доброй сотни топок. На закопченных, затянутых паутиной стенах ни обоев, ни картины. Собака, вошедшая в дом вместе с нами, вылизывала остатки еды из тарелки Филлипса. Жадюга Филлипс, грубо сколоченный, неопрятный, был под стать своему дому — от старика буквально несло неряшливостью. Неумело залатанные штаны из бумажной ткани, старая серая фланелевая рубаха, пропитанная потом и пылью, заношенная, выцветшая куртка — таков был его наряд. Неимоверной величины единственный башмак, подбитый гвоздями, никогда не знавал прикосновения сапожной щетки. Лицо и шея Филлипса были сморщены, словно воловья шкура, высушенная на солнце, огромные руки узловаты и в мозолях, грязь въелась в них навеки. Жадюге можно было дать и пятьдесят лет и шестьдесят пять. Словом, внешность его соответствовала тому, чем он и был — самым скаредным из всех скаредных коки в Бангари. — Вы ужинали? — спросил он. Мы поспешили сказать «да»; чем позже перейдем на его довольствие, тем лучше. Хотя ночь была теплая, Филлипс зажег камин, пододвинул к нему старый скрипучий стул и развернул вчерашнюю газету. — Случайно не читали сегодняшней? Какие там цены на картошку? — Нет, — ответил я, усаживаясь на ящик, покрытый рваным мешком. Арти Макинтош сел на свой чемодан и по привычке протянул руки к разгорающемуся огню. — Начнем на рассвете, ладно? — сказал Жадюга доверительным тоном, как будто мы владели фермой с ним на паях. — И хорошо бы вам поработать субботний вечер. Должен заехать грузовик. Я уже собирался повторить, что мы приехали копать картошку сдельно и принципиально не будем работать ни по субботним вечерам, ни по воскресеньям, но тут вмешался Арти Макинтош: — Я не могу работать в субботу и в воскресенье — у меня кобыла в трактире привязана, за ней надо присмотреть. Старик Жадюга свирепо уставился на Арти, засопел и стал тереть небритый подбородок. Филлипс всегда раздражался, если те, кого он нанимал, перечили ему. Но на этот раз — или мне показалось? — раздражение Жадюги было вызвано какой-то более веской причиной. Однако он взял себя в руки. — Спать будете в сарае. Я сколотил две койки, и одеял там сколько хочешь. — Нам и в доме неплохо! Что за новые порядки в этом году? — возмутился Арти. Жадюга Филлипс отложил газету, взял с камина наушники и надел их. — В доме полно места, — настаивал Арти. — Передают насчет цен, — сказал Жадюга, делая знак, чтобы мы замолчали. — Фонарь тоже в сарае есть. Арти Макинтош поднялся, кипя негодованием, и взял свой чемодан. Я направился за ним в сарай. Мы зажгли фонарь и увидели две койки среди разбросанной упряжи и мешков. На них валялись соломенные тюфяки и старые, в пятнах, подушки. На одной из коек лежала куча серых одеял. Мы постелили постели; как всегда, мы привезли с собой по две простыни и по наволочке. Потом мы легли, и Мак погасил фонарь. — Ну, это уж слишком! Одного не могу понять, почему старик Жадюга выставил нас из дома? А я лежал без сна и, прислушиваясь к возне опоссумов на крыше, старался понять многое. В конце концов я, видно, заснул и проснулся, лишь когда кто-то забарабанил по оловянной тарелке и хриплый голос заорал: — Завтракать! Завтрак готов! Некоторое время я не мог сообразить, где я; но зажегся фонарь, и вид зевающего и почесывающего голову Арти Макинтоша вернул меня к действительности. — Ладно, сейчас! — крикнул Арти Филлипсу и тихо добавил: — Ублюдок несчастный! Спустив ноги с койки, он стал натягивать носки и башмаки, напевая под нос: — И вот спозаранку, едва рассветет — таков уж у коки закон, — бьет в колотушку изо всех сил, чтобы прервать твой сон. Звезды светят еще вовсю, луна — вон она, посмотри; верно, совсем не ложится спать этот коки из Бангари. Мы лениво облачились в рабочую одежду — бумажные штаны, побелевшие от частой стирки, грубые башмаки. Я надел ситцевую рубашку, а Арти — фуфайку. Я обычно ходил с непокрытой головой, а Арти всегда носил шляпу с широкими обвисшими полями: светловолосый, розовощекий, он быстро загорал на солнце. По правде сказать, от долгого вынужденного безделья мы разленились, разучились находить радость в труде; кроме того, на копке бангарийской картошки и более привычные, чем мы, люди могли бы надорваться. Завтрак, которым нас кормил Жадюга, состоял, как обычно, из холодной позавчерашней баранины и пышущей жаром картошки в мундире. Пока мы ели, совсем рассвело; солнце уже показалось из-за горизонта, когда мы вместе с хозяином отправились на телеге к дальнему концу участка. — Я начну первым, — вызвался Арти Макинтош, спрыгивая с подводы с вилами в руках. Картофельное поле Жадюги Филлипса начиналось на более или менее ровном месте, но потом участок поднимался на крутой открытый холм. Поэтому-то и говорили, что бангарийскую картошку можно не перевозить, а просто скатывать вниз с горки. — Хорош урожай! — воскликнул Арти, щупая землю под кустом. — Можем заработать большие деньги. — И еще надорвать животы, — сказал я. Учить нас не было нужды. Картошка обещала заработок и небогатому фермеру и двум совсем бедным работникам; бесконечные ряды картофельных кустов — это был враг, победить его можно лишь молчаливым, упорным трудом. Точным движением руки и колена Арти воткнул вилы в землю возле первого куста. Старый Жадюга ходил взад и вперед вдоль восемнадцатидюймовых междурядий и бросал мешки на одинаковых расстояниях один от другого. Я расправил первый мешок, завернул его края и наклонился, подбирая картофелины, лежавшие около выкопанного Арти куста. Картофелины были приятные на ощупь и блестящие; они выглядели весьма аппетитно, но поверьте, если ешь картошку три раза в день, очень скоро перестаешь любоваться ею. Я двигался за Арти, разворачивая края мешка по мере того, как он наполнялся. Арти не успевал выкапывать из земли все картофелины, которых под каждым кустом было помногу. Он никак не мог войти в нужный ритм и слишком торопился; с ним всегда бывало так в начале любой работы. Часть клубней оставалась в твердой земле, и мне приходилось буквально выцарапывать их ногтями. — У меня же нет вил! — взмолился я. — Бога ради, выкапывай и обирай как следует! Он поворчал, но стал делать, как я просил. Теперь он работал равномерно, словно заведенный, как и должен действовать опытный работник, гордый своим умением. Я шел за ним, время от времени встряхивая мешок, чтобы туже набить его. Я старался держаться поближе к Арти: тому, кто выкапывает, не стоит ускорять темп, если подборщик отстает. Мы работали на пару, и платили нам на двоих. Мы атаковали картошку, как армия, решившая стереть врага с лица земли. Сухая пыль набивалась мне под ногти, хотя я заранее остриг их коротко; она раздражала кожу, нестерпимо щекоча кончики нервов. Мы добрались до второго пустого мешка, но первый не был еще полон. Да, не родился еще в Бангари фермер, которому урожай не казался бы больше, чем был в самом деле. Мы медленно двигались вдоль первого ряда. Позади осталось несколько полных мешков, и выкопанные кусты устилали междурядье. Старый Жадюга шел следом, зашивал мешки и без усилия перетаскивал их на телегу. У меня начала невыносимо ныть спина, я даже перестал замечать боль в пальцах. — А ну, давай сюда вилы, поменяемся, — сказал я Арти. — Я уж небось два часа подбираю. У Арти часов не было, как и у меня, так что спорить он не мог. Мы поменялись местами. Солнце поднялось довольно высоко, когда Жадюга Филлипс отвез первую телегу с картофелем к дому; он вернулся с котелком чая и тремя эмалированными кружками, но не привез ничего поесть. Мы разогнули спины и сели на землю, вытянув ноги. — Ничего, второй день всегда тяжелее первого! — утешал меня Арти Макинтош, прихлебывая дымящийся чай. — Ребята, вы не дополна накладываете мешки, — недовольно ворчал Филлипс. — Картошка неплотно лежит, так она испортится. — Мы сдельщики, — ответил Арти. — Да и вы, между прочим, платите не по фунту за мешок. — Ладно, постараемся, — пообещал я. В начале сезона старого Жадюгу всегда приходилось ублажать. Долго отдыхать Жадюга не дал, да мы и сами торопились. Я был рад, что Мак снова взялся за вилы, — у меня на руках уже появились волдыри. Но скоро измученная спина и стертые пальцы стали требовать передышки. Да и голод стал мучить. Арти Макинтош выпрямился, чтобы поплевать на ладони. — Ну вот еще, волдыри! — пробурчал он, удерживая слюну во рту. — А вот мои бедные кишки небось думают, что мне закупорили глотку! И даже тут он ухитрился пропеть: — Право же, сдохну я до заката в Бангари этом проклятом. Наконец Жадюга Филлипс отправился к дому с новым грузом картофеля; мы продолжали работать уже в напряженном ожидании. И вот — о радость! — задребезжала оловянная тарелка; мы заковыляли к дому, обмыли истертые до крови руки. Жадюга Филлипс подал нам все ту же баранину с картошкой; вдоволь хлеба — и ни кусочка масла; много сахару — и ни капли молока; куча соли — и никаких других приправ. — Передайте перец, пожалуйста, — сказал Арти. Жадюга взглянул на него как раз вовремя, чтобы уловить мимолетную издевательскую улыбку на губах Арти. Я обвел глазами стол. Хозяин молча взял из разбитого блюдца, служившего солонкой, большую щепоть соли. — Ну, тогда передайте маринад, — не отставал Арти. — Уж очень я люблю маринад! Жадюга Филлипс и бровью не повел. По-моему, Мак и сам не рассчитывал разозлить его и только зря тратил свой пыл. — Ладно, сойдет и красный томатный соус с пряностями, — пошел на компромисс Арти. — Пожалуй, он лучше всего подходит к такой сухой пище. Жадюга Филлипс уничтожил свою порцию, не поднимая глаз. Мы с Арти Макинтошем густо посыпали баранину и картофель солью и тоже принялись есть. Потом нам выдали добавку. Напившись чаю, мы с Арти отправились в сарай и растянулись на койках — точно солдаты после боя. Но Жадюга не дал нам долго прохлаждаться. Когда он пришел, Арти попросил кувшин и наполнил его водой из бака. И снова мы работали без передышки, поочередно берясь за вилы, несмотря на боль в руках и нытье в спине. Солнце свирепо палило, пот лил с нас ручьями. Я чувствовал, что руки и лоб у меня порядком обгорели. Мы часто прикладывались к кувшину, поэтому Жадюга решил обойтись без вечернего чая. На следующее утро мы с Арти проснулись совершенно разбитые. Тело у меня одеревенело; каждый мускул болел, как ошпаренный. Я еле поднялся с постели; спина не выпрямлялась, руки и лоб были ярко-красные, словно с них содрали кожу. Завтрак съели в молчании. Я опустил рукава рубахи и попросил у Жадюги старую шляпу, чтобы спастись от палящего солнца. Как только мы вспотели, суставы стали сгибаться, но ничто не могло смягчить мучительную боль в спине и руках. За обедом Арти опять завел речь о всяких деликатесах; на этот раз, должно быть для разнообразия, он потребовал чатни2 и горчицу. Жадюга стал терять терпение: видно, ему уже давно хотелось осадить Арти, но он никак не мог сообразить, что бы такое сказать. Так, переворачивая листки календаря, тянулись однообразные дни. Постепенно боль утихла, спины наши стали гибкими, руки огрубели и свыклись с тяжелым трудом — самым тяжелым, какой мы знавали до этих лет безработицы. Солнечные ожоги превратились в загар. Избавившись от всех этих мук, я мог наконец вспомнить о Мэйбл. Мне очень хотелось заговорить о ней с Арти, но я решил: пусть он первый о ней заговорит. Однако Арти молчал; у него все время был вид занятого человека, не склонного откровенничать. Как-то под вечер в пятницу я пошел в дом, чтобы налить в кувшин воды. Заодно я заглянул в старый ящик со льдом, подвешенный к столбу на веранде; я надеялся обнаружить хоть какой-нибудь признак обновления опостылевшей бараньей диеты. Как бы не так — там не было ничего, кроме половины бараньего бока, огромного, что твоя гора! Мясо засохло и потеряло естественный цвет. Я подозрительно принюхался и обследовал его более тщательно. Меня чуть не стошнило, рот наполнился слюной. Из столовой доносились какие-то странные звуки. Я заглянул в дверь и увидел Жадюгу Филлипса; в чем мать родила, он сидел в жестяной ванне с водой, прижав колени к подбородку, и яростно намыливался; лицо его выражало нечто вроде блаженства — насколько, разумеется, это возможно при такой грубой роже. Ну прямо восьмое чудо света! Вернувшись к Арти, я сообщил: — Старый Жадюга принимает ванну. — Не болтай! — ответил Арти. — Упади он в помойку — и то после не станет мыться. — Говорю, моется! Сидит в лохани с водой. Мало того, моется с мылом! Да, чуть не забыл: не ешь вечером мясо — оно червивое. — Стрелять надо дураков, кто на него работает! — крикнул Арти и в сердцах швырнул вилы на землю. Однако платили-то нам сдельно; мы снова принялись копать, только изредка останавливались поворчать о протухшем мясе да о Филлипсе, который моется сейчас с мылом. Когда лучи заходящего солнца окрасили голые холмы в оранжевый цвет, мы нагрузили телегу. И не успели подъехать к дому, как появился Жадюга. Он извлек из холодильника мясо и постучал им о столб веранды. — Эй ты, старая скотина, нечего вытряхивать червей из мяса! — крикнул Арти. — Не трать зря силы! Мы червивое мясо не едим! Жадюга растерялся. Мы были до крайности разозлены, но, взглянув на него, вдруг окаменели: на Филлипсе был синий костюм, целлулоидный воротничок и черный галстук! — Мясо хорошее, — преодолевая смущение, выговорил Жадюга. — Но если вам так не хочется его есть, я открою мясные консервы. — Он бросил баранину обратно в ящик и скрылся в доме. За ужином Арти, как обычно, потребовал перцу и маринаду. За столом все чувствовали себя как-то напряженно, но вовсе не из-за реплик Арти — мы были чрезвычайно заинтригованы необычным видом Жадюги Филлипса. Он понимал это и вел себя, как подозреваемый в убийстве на допросе в полиции. — Куда это вы собрались? — спросил Арти, когда мы покончили с едой. — На похороны, что ли? — Это мое дело, вас это не касается, — сварливо ответил Жадюга и разразился самой длинной речью, какую мы от него когда-либо слышали: — Я еду в город. Завтра не вернусь. Картошки и консервов оставляю вдоволь. Погрузите мешки, когда заедет грузовик. — И не подумаем! — отрезал Арти Макинтош. — Мы сами собираемся в город. — Зря время потратите, да и денежки, — проворчал Жадюга Филлипс. — Кому-то ведь надо грузить картошку! — Вот и займитесь этим сами! — огрызнулся Арти, пристально разглядывая хозяина. — И вообще чего это вы вырядились, словно фельдшер какой? — Я заплачу вам фунт за погрузку, — уклонился от ответа Жадюга. В смятении он, видно, позабыл цену деньгам. — Фунт каждому, — подзадоривал Арти. — Фунт на двоих. — Нет, каждому. — Ладно, каждому по фунту. — Жадюга и вправду согласился, хоть и вздохнул при этом. — И заодно нарежьте немного соломы! — С этими словами он скрылся в спальне. — И вот подходит коки ко мне и молвит такие слова, — пропел Арти Макинтош: — А ну-ка, порежь соломки чуть-чуть, немного — часок или два. Вот чего старый хрыч хочет от нас! Нет, ты подумай, он не будет ночевать дома — первый раз в жизни! Тут Жадюга появился снова, и убей меня гром, если он не смочил и не причесал свои редкие седые волосы! Они с Арти подсчитали наш недельный заработок, причем Филлипс не выказал почти никакого интереса к итогу; мало того, с видом жертвы грубого шантажа он вручил Арти еще две фунтовые бумажки. Потом, напялив выцветшую мягкую шляпу, Филлипс запряг лошадь в повозку и отбыл по направлению к Бангари, оставив нас крайне озадаченными, прямо-таки умирающими от любопытства. Усталость взяла свое. Мы проспали долго и встали освеженные, с приятным ощущением, что заработали порядком денег, и притом честно. После завтрака побрились и вымылись в ванне. Мы судили и рядили насчет странных поступков Жадюги, но так и не смогли придумать подходящего объяснения. Скоро разговор перешел на пиво и лошадей. Я порылся в газетах Филлипса и обнаружил программу Колфилдских скачек. Мы просмотрели список лошадей и решили попробовать дозвониться в Бенсонс-Вэлли, чтобы через букмекера в Гранд-отеле сделать ставки в кредит. Подъехал грузовик и затормозил перед домом. Мы помогли шоферу, тощему, веснушчатому парню, нагрузить машину и попросили подвезти нас в город. Шофер подождал, пока мы переоделись. Арти Макинтош запел: — Курносый нос у девчонки моей, не устоять мне против него. — Она что-нибудь тебе рассказывала про себя? — спросил я, когда мы уже выходили из дому. — Все, что я хотел знать, — ответил он. — У меня тоже был с ней разговор. Ей пришлось нелегко. — Поскорее, дружище, — сказал Арти шоферу, словно не слыша моих слов. — А то она там совсем истомится. Мы забрались в кабину, и машина помчала нас к заслуженному отдыху. — А где Жадюга? — осведомился шофер, когда мы уже подъезжали к Бангари. Мы объяснили, и он покачал головой: — Старый хрыч, видно, в детство впал. Мы высадились у гостиниц