Вдоволь наглядевшись на замершего, словно статуя, сказителя, Аполлон вежливо кашлянул и промолвил:
— Если это страшная тайна, то я человек-невидимка.
— Это введение в тайну, тайна будет впереди, — обиженно ответил Омерос. — Главная тайна олимпийцев заключается в том, что, будучи отлученными от сего напитка, они становятся сами не свои. Они начинают двигаться, как черепахи, и даже медленнее. Осознай, чужак, суть олимпийского секрета: всесильные могущественные боги по трезвянке за человеческими событиями не поспевают!
Информация потребовала от Ромашкина нескольких секунд на осознание и осмысление. Сказитель ждал, следя за лицом гостя.
— Так они, говоришь, постоянно навеселе? — задумчиво проговорил Аполлон. — И где же ты видел трезвого бога?
— Там, на Олимпе, — гордо ответствовал Омерос, указывая перстом в небо. — Богам было угодно посмеяться над Гефестом, который задремал у пиршественного стола, а Гера велела Гипносу погрузить бога-кузнеца в более глубокий сон. Через сутки они растолкали Гефеста, и смеялись над его медлительностью. Он тянулся к кубку с амброзией, и стоило его пальцам коснуться кубка, как насмешник Дионис отодвигал живительный нектар чуть дальше, и олимпийцы снова надрывали животики над досадой, медленно появляющейся на лице Гефеста...
— И это смешно?
— Получается, да. Хохот богов сотрясает чертоги и иной раз разгоняет тучи, которые скрывают Олимп от простых смертных.
— Как дети, лепёшка!
— Истинно так. И поразмысли вот о чём. Едва посмотришь ты на эту жизнь взыскательным взглядом созерцателя, как тебе откроется: её вышние управители ну никак не могут быть трезвыми.
— Хм... В этом что-то есть... — Ромашкин почесал макушку.
Несомненно, многое прояснялось. Например, почему те, кто, по идее, должны обладать многовековым опытом и вселенской мудростью, ссорятся и обижаются, как дети, дерутся и интригуют, науськивают друг на друга людей и творят тому подобную чушь, из которой, собственно, и состоят все рассказы о деяниях олимпийцев?
Аполлон вернулся к беседе:
— А как нектар подействовал на тебя?
Омерос замялся.
— Честно признаться, я стал почти таким же медленным, как трезвый Гефест. Поэтому боги иногда и подпаивают меня, чтобы смеяться не над кем-то своим... Однако и я не в накладе, ведь напиток-то даёт волшебнейшее упоение, чужак, волшебнейшее...
И вновь на лице сказителя промчались восторг воспоминания и горечь потери высшего кайфа. «Чистый нарколыга», — подумал Аполлон.
Тем не менее, следовало извлечь максимум практической пользы из откровений Омероса.
— Слушай, гостеприимный мой хозяин, — доверительно начал Ромашкин, — а как ты оказывался на Олимпе? Залазил, что ли?
Вопрос рассмешил сказителя, своды его дома едва не задрожали.
— Ой, чужак, уморил!.. Как говорится, есть Олимп, а есть и Олимп! — По сравнению с первым второй Олимп звучал, как супергора рядом с кочкой. — Я туда возношусь. То есть, меня возносит Гермес. Он, случается, прилетает за мной в час, когда богам скучно.
— Значит, боги вот так берут, и возносятся?
— Если это страшная тайна, то я человек-невидимка.
— Это введение в тайну, тайна будет впереди, — обиженно ответил Омерос. — Главная тайна олимпийцев заключается в том, что, будучи отлученными от сего напитка, они становятся сами не свои. Они начинают двигаться, как черепахи, и даже медленнее. Осознай, чужак, суть олимпийского секрета: всесильные могущественные боги по трезвянке за человеческими событиями не поспевают!
Информация потребовала от Ромашкина нескольких секунд на осознание и осмысление. Сказитель ждал, следя за лицом гостя.
— Так они, говоришь, постоянно навеселе? — задумчиво проговорил Аполлон. — И где же ты видел трезвого бога?
— Там, на Олимпе, — гордо ответствовал Омерос, указывая перстом в небо. — Богам было угодно посмеяться над Гефестом, который задремал у пиршественного стола, а Гера велела Гипносу погрузить бога-кузнеца в более глубокий сон. Через сутки они растолкали Гефеста, и смеялись над его медлительностью. Он тянулся к кубку с амброзией, и стоило его пальцам коснуться кубка, как насмешник Дионис отодвигал живительный нектар чуть дальше, и олимпийцы снова надрывали животики над досадой, медленно появляющейся на лице Гефеста...
— И это смешно?
— Получается, да. Хохот богов сотрясает чертоги и иной раз разгоняет тучи, которые скрывают Олимп от простых смертных.
— Как дети, лепёшка!
— Истинно так. И поразмысли вот о чём. Едва посмотришь ты на эту жизнь взыскательным взглядом созерцателя, как тебе откроется: её вышние управители ну никак не могут быть трезвыми.
— Хм... В этом что-то есть... — Ромашкин почесал макушку.
Несомненно, многое прояснялось. Например, почему те, кто, по идее, должны обладать многовековым опытом и вселенской мудростью, ссорятся и обижаются, как дети, дерутся и интригуют, науськивают друг на друга людей и творят тому подобную чушь, из которой, собственно, и состоят все рассказы о деяниях олимпийцев?
Аполлон вернулся к беседе:
— А как нектар подействовал на тебя?
Омерос замялся.
— Честно признаться, я стал почти таким же медленным, как трезвый Гефест. Поэтому боги иногда и подпаивают меня, чтобы смеяться не над кем-то своим... Однако и я не в накладе, ведь напиток-то даёт волшебнейшее упоение, чужак, волшебнейшее...
И вновь на лице сказителя промчались восторг воспоминания и горечь потери высшего кайфа. «Чистый нарколыга», — подумал Аполлон.
Тем не менее, следовало извлечь максимум практической пользы из откровений Омероса.
— Слушай, гостеприимный мой хозяин, — доверительно начал Ромашкин, — а как ты оказывался на Олимпе? Залазил, что ли?
Вопрос рассмешил сказителя, своды его дома едва не задрожали.
— Ой, чужак, уморил!.. Как говорится, есть Олимп, а есть и Олимп! — По сравнению с первым второй Олимп звучал, как супергора рядом с кочкой. — Я туда возношусь. То есть, меня возносит Гермес. Он, случается, прилетает за мной в час, когда богам скучно.
— Значит, боги вот так берут, и возносятся?
— Да. Прыгают вверх и — полетели. У Гермеса таларии — специальные сандалии с крыльями. Очень быстро летает.