2 марта, однако, ветер опять усилился до 7 баллов. На этот раз он дул нам навстречу. Началась килевая качка, и нам пришлось сбавить ход с 15 до 6 миль в час.
Вечером погода, казалось, улучшилась, однако волны достигали все еще значительной высоты, затем шторм разыгрался с новой силой. Так продолжалось в последующие два дня. Капитан, покачав головой, сказал мне:
— Четвертый день штормит и, когда это кончится, неизвестно. Сейчас мы идем со скоростью 9 миль в час. С других судов радируют, что они делают от 2 до 4 миль.
Ночью с полки капитанской библиотеки на меня упала книга. Чтобы не свалиться с дивана, я крепко прижался к его спинке.
Днем мы узнали, что Балтийское море покрылось льдом. Северо-Балтийский канал был закрыт, пролив Скагеррак, Ростокский порт — тоже.
7 марта капитан попросил меня сообщить остальным товарищам, что ему дано указание идти вокруг Северного мыса в Мурманск. Этот порт, хотя он находился в арктической зоне, был свободен от льда.
Теперь мы уже плыли недалеко от Франции. Седьмого марта море наконец стало спокойнее. После завтрака я поднялся на капитанский мостик. Слева был виден английский берег и порт Дувр, мимо которого мы двигались дальше на восток. К полудню мы повернули на север и взяли курс между Англией и Норвегией к Северному мысу.
На следующий день, 8 марта, наш курс менялся подозрительно часто. Когда я спросил о причине, мне ответили:
— Здесь все еще существует опасность наскочить на мины, оставшиеся после войны. И это несмотря на то, что она кончилась уже почти два года тому назад.
Во второй половине дня теперь рано темнело, и я видел, как на горизонте вздымаются в небо белые лучи, Они перекрещивались над нами и растворялись в пространстве. Вот оно, северное сияние, которого раньше никому из нас, пассажиров, видеть не доводилось.
Итак, мы двигались неуклонно и размеренно навстречу Арктике. К вечеру 10 марта снова поднялся ветер. Вскоре он перерос в шторм со стороны норд-веста. Это был уже третий по счету за время нашего плавания. Его сила достигала таких размеров, что один стул в салоне, налетев на стену, рассыпался на куски.
В обычный час я устроился на диване капитанской, каюты, но заснуть не мог. То там, то здесь слышны были какие-то передвижения. К полуночи начался сущий кавардак. На письменном столе капитана все ходило ходуном. Пепельница с грохотом ударилась об стену. Стул сначала катался по полу то туда, то сюда, затем опрокинулся на спинку.
Вскоре в каюту спустился капитан и сказал:
— Судно качает почти на 40 градусов. Я приказал еще сбавить ход.
На следующий день сила шторма достигла 10 баллов. Что это означало, я не знал, однако в течение дня мне пришлось пережить жуткую морскую бурю. Капитан говорил каждому, кого встречал:
— Очень сильный шторм.
Ночью я не мог найти себе места из-за шорохов и качки. Несколько раз я выходил из каюты, чтобы взглянуть на море. Вечно одно и то же. Когда я вышел в последний раз, ветер несколько поутих, но море все еще волновалось так, что мне удалось заснуть только около шести часов утра.
Затем в течение дня море заметно успокоилось. К ужину снова появились те, кто страдал морской болезнью; их восковые лица выглядели усталыми.
Ночью нам предстояло обогнуть Северный мыс, самую северную оконечность Европы. Я знал, что у туристов этот участок маршрута считается сенсацией. Однако меня подобного рода сенсации не интересовали, равно как, пожалуй, и моих товарищей; после трех тяжелых штормов они мечтали как следует отоспаться, а не глазеть в темноту, в которой все равно ничего не было видно, кроме нескольких далеких огоньков маяка или прочих морских знаков.
12 марта в 19 часов, почти четыре недели спустя после нашего отплытия из Коацакоалькоса, шум судовых двигателей умолк. Мы стояли перед Мурманским портом, но войти в него из-за густого тумана не могли.
Кто-то из матросов со смехом сказал:
— Из тропиков в Арктику без единой остановки, такого у нас еще не бывало!
7 марта капитан попросил меня сообщить остальным товарищам, что ему дано указание идти вокруг Северного мыса в Мурманск. Этот порт, хотя он находился в арктической зоне, был свободен от льда.
Теперь мы уже плыли недалеко от Франции. Седьмого марта море наконец стало спокойнее. После завтрака я поднялся на капитанский мостик. Слева был виден английский берег и порт Дувр, мимо которого мы двигались дальше на восток. К полудню мы повернули на север и взяли курс между Англией и Норвегией к Северному мысу.
На следующий день, 8 марта, наш курс менялся подозрительно часто. Когда я спросил о причине, мне ответили:
— Здесь все еще существует опасность наскочить на мины, оставшиеся после войны. И это несмотря на то, что она кончилась уже почти два года тому назад.
Во второй половине дня теперь рано темнело, и я видел, как на горизонте вздымаются в небо белые лучи, Они перекрещивались над нами и растворялись в пространстве. Вот оно, северное сияние, которого раньше никому из нас, пассажиров, видеть не доводилось.
Итак, мы двигались неуклонно и размеренно навстречу Арктике. К вечеру 10 марта снова поднялся ветер. Вскоре он перерос в шторм со стороны норд-веста. Это был уже третий по счету за время нашего плавания. Его сила достигала таких размеров, что один стул в салоне, налетев на стену, рассыпался на куски.
В обычный час я устроился на диване капитанской, каюты, но заснуть не мог. То там, то здесь слышны были какие-то передвижения. К полуночи начался сущий кавардак. На письменном столе капитана все ходило ходуном. Пепельница с грохотом ударилась об стену. Стул сначала катался по полу то туда, то сюда, затем опрокинулся на спинку.
Вскоре в каюту спустился капитан и сказал:
— Судно качает почти на 40 градусов. Я приказал еще сбавить ход.
На следующий день сила шторма достигла 10 баллов. Что это означало, я не знал, однако в течение дня мне пришлось пережить жуткую морскую бурю. Капитан говорил каждому, кого встречал:
— Очень сильный шторм.
Ночью я не мог найти себе места из-за шорохов и качки. Несколько раз я выходил из каюты, чтобы взглянуть на море. Вечно одно и то же. Когда я вышел в последний раз, ветер несколько поутих, но море все еще волновалось так, что мне удалось заснуть только около шести часов утра.
Затем в течение дня море заметно успокоилось. К ужину снова появились те, кто страдал морской болезнью; их восковые лица выглядели усталыми.
Ночью нам предстояло обогнуть Северный мыс, самую северную оконечность Европы. Я знал, что у туристов этот участок маршрута считается сенсацией. Однако меня подобного рода сенсации не интересовали, равно как, пожалуй, и моих товарищей; после трех тяжелых штормов они мечтали как следует отоспаться, а не глазеть в темноту, в которой все равно ничего не было видно, кроме нескольких далеких огоньков маяка или прочих морских знаков.
12 марта в 19 часов, почти четыре недели спустя после нашего отплытия из Коацакоалькоса, шум судовых двигателей умолк. Мы стояли перед Мурманским портом, но войти в него из-за густого тумана не могли.
Кто-то из матросов со смехом сказал:
— Из тропиков в Арктику без единой остановки, такого у нас еще не бывало!
В каюту вошел капитан. Настроение у него было веселое и умиротворенное. После трех сильных штормов, во время которых он в основном находился на капитанском мостике, теперь наконец он мог спокойно поспать.
Под утро вновь заработали двигатели. Когда рассвело, я поднялся на палубу. Было довольно холодно. Мы стояли у причала, туман позволял различать только близкие строения, в то время как с другого борта он тянулся над черной водой плотными клубами.
Меня беспокоило, что в моих документах кое-что было не в порядке. Я носил две фамилии: писательский псевдоним Людвиг Ренн и свою настоящую фамилию — Арнольд Фит фон Гольсенау, которая в одном из моих паспортов была занесена в графу «девичья фамилия», поскольку другого места для нее не нашлось. Сейчас это не имело значения, но, когда я боролся против Гитлера в Испании, он лишил меня гражданства, и я принял гражданство Испанской республики. По недосмотру находившегося в Мексике испанского консульства в изгнании мне выдали испанский паспорт на одну фамилию, в то время как мой мексиканский загранпаспорт был оформлен на другую. По документам я был испанец, по билету же — немец. Из-за этого несоответствия в Северной Америке у меня возникали осложнения, поскольку гринго старались мне навредить. Как будет воспринято это здесь? Правда, пресловутой бюрократии старой России в Советском Союзе уже не существовало, но мои документы были просто не в порядке.
В 10 часов утра на борт судна поднялись пограничники и таможенники и стали сверять списки пассажиров с нашими паспортами. То ли они просто не заметили несоответствия, то ли оказались, к счастью, не формалистами, но штемпель в паспорт мне поставили мигом. На наш багаж они не обратили внимания.
Сойти на берег, однако, мы еще не могли: во время войны город подвергался фашистским воздушным бомбардировкам с территории Норвегии и для нас сначала необходимо было подыскать жилье. Осматривать город нам тоже не хотелось, поскольку за бортом было 12 градусов мороза и мы бы просто замерзли в своем тропическом одеянии.