— Сивенков сказал, Михась сыт будет, чего ему в лесу сидеть вшей кормить. Только из Дворца ему ни ногой.
— Сказал, Михась у него будет в гостях. — Анатоль остановился, а потом добавил, как бы пересиливая себя: — Сказал, будет как его отец в Польше.
— А потом смеялся — невесту ему найдем. Хоть бабку Лизку пусть берет.
Тарас схватился мощными ладонями за свой затылок, так что его когда-то франтоватая конфедератка съехала на лоб, — это ж насмешничество какое!
Рассказ, поначалу отсвечивавший хоть и сомнительной, но благостностью, под конец обернулся похабным оскорблением.
Тарасу только одно было интересно теперь: как после всего услышанного проявит себя брат.
Витольд лишь произнес ровным голосом:
— Янину вы там не видели?
— Мирона видели, — сказал Зенон, — один раз, на-сзади главного дома, там площадка с оградкой, его вывезли в кресле под кожушком воздухом дышать. Там и немцы рядом сидели.
Мирона привезли два пьяных литовца и демонстративно трезвый латыш. У Ивана Ивановича была мысль лично явиться к несчастной матери — все же на ранении ее сына он строил себе маленький авторитет перед немецким начальством, — но передумал. Какая, во-первых, радость говорить с озабоченной, несчастной мамкой, а потом не было у него уверенности в полной безопасности засевшего в ближайшем леске народца. Да, он таится, носу почти не кажет, а вдруг на большое начальство — начальника полиции — у кого-нибудь из них дурь боевая взыграет?
Телега, запряженная рыжей, меланхолически вздыхающей доходягой лошадиного племени, перевалила мост и приплелась на дальний конец выжженных Порхневичей, уже почти умиротворенных довольно толстым саваном многократно валившего за эти недели снега. Дороги практически не было, только литовскими же прежними сапогами протоптанные тропки. Мажейкис тащил за повод лошадь, ругая ее купранугарисом, то есть верблюдом.
Мирон молчал, ему было о чем подумать. То, что жив и добирается домой, — вроде как и неплохо, а дальше-то что? В таком безногом состоянии, да еще в такую лихую пору, сильно ли он нужен даже Янинке?! Любит, не любит — это уже как-то не на первом месте. Даже если теперь упырь Витольд и выдаст разрешение — живите, сможет ли он принять ее жертву? Даже если допустить, что она обязательно и выразительно захочет ее принести.
Оксана Лавриновна встретила «кавалькаду» у колодца с обгоревшим, торчащим в небо черным пальцем журавля. Отогнала Мажейкиса, сама взялась за повод. Мажейкис нес какую-то сюсюкающую ерунду в ответ на ее мрачную материнскую решимость.
Мирона переправляли в избу тоже со смешками: «Смотри не споткнись». он молчал, мать молчала.
Поместили героя борьбы с партизанщиной в дальней части дома, отгороженной фанерной ширмой, обклеенной афишами старых польских кинолент — однажды Оксана Лавриновна привезла их стопку из Новогрудка для каких-то хозяйственных замыслов. В головах кровати Мирона было окошко, на подоконнике — стопка книжек: еще со школьных времен в доме имелась маленькая затрепанная библиотечка.
На большей половине было уже накрыто. Миска с солеными грибами, миска с капустой, немного сухого хлеба и квадратная штофная емкость с мутноватой водкой. Из вещмешков, что выдали Мирону, как пострадавшему, в госпитале, Мажейкис выудил две банки консервированных немецких сосисок и пачку сухих хлебцев.
— Посиди с нами. — Мажейкис приглашающе мёл маленькими белыми ручками, он до войны был парикмахером в Друскининкае.
Мирон отказался, ему все было противно, особенно давило то, что его такая дикая судьба является поводом для рядовой, замызганной пьянки. Кроме того, что у них у всех с ногами все в порядке, они на этих своих ногах еще сегодня утащатся к себе, а он останется тут, где до логова человека, пырнувшего его грязными вилами, всего каких-то полтораста шагов. Что помешает Витольду тихо тут придушить его, чтобы уже навсегда зарыть эту историю с ним и Яниной? Если она станет рваться к нему, то уж Витольд не остановится.
Оксана Лавриновна посидела с ним пару минут, держа его руку в своих сухих, несчастных ладонях. Мирон, уже вроде научившийся владеть собой в госпитале, отвернулся к стене, выворачивая мучительно шею, и сдавленно застонал. Понимая, что это не ноги тревожат, Оксана Лавриновна поднесла к губам его ладонь и стала на нее дуть, как будто это пламя и его можно пригасить.
— Иди к ним, — сказал Мирон.
Мирон очень скоро пожалел, что он не за столом: на слух происходящее казалось слишком отвратительным; если бы он там сидел, они наверняка вели бы себя хотя бы немного сдержанней. Или это просто работа воображения?
Мажейкис квакал и сыпал несмешными, а иногда и довольно смешными прибаутками: парикмахерство сообщает характеру человека некоторую легковесность и поверхностное отношение к жизни.
Без всякой радости и изображения уверенности в успехе предприятия Михась с двоюродными братьями Анатолем и Зеноном и без единого обреза (возьмут с оружием — расстрел) пошли решать «семейное дело». Он был насуплен: чуть что — Михась да Михась! Лучше бы в плену сидел.
Копытко ездил квадратной челюстью справа налево, дед Сашка смеялся в нос, все прочие пребывали в сомнениях. И девку не добудут, и сами сгинут. Копытко, не скрываясь, формулировал: тут война не ради чьей-то жизни, пусть и родной, а ради всей великой страны, ради справедливой народной идеи, против антинародной коричневой заразы, а он, Порхневич, слишком суетится по столь узкосемейному поводу и тратит свои малые силы зазря. Несообразно.
Дед Сашка еще и выражал восхищение Мироном: вот, гляньте, подумайте — обезножел, а девка сама к нему бежит.
Гордиевский, Цыдик и прочие отцы-основатели отмалчивались. Цели и мысли Витольда были им понятны, да только переживать по этому поводу они смысла не находили. Витольд, кстати, с ними не сказал ни слова, не хватало еще дождаться советов или того паче — сочувствия.
Тетки крестились. Дошло до того, что жалели Гражину, которую в обычной жизни старались обходить сторонкой и к своему бабьему томящемуся коллективу не подпускали.
Через примерно два дня явились два смущенных племянника, без Михася.
Витольд, взяв с собой только Тараса, увел их к себе в землянку, выставил воющую жену и скептически хмыкающую дочь вон.
Рассказывайте.
Выяснилось: Михася взяли. Впрочем, взяли всех троих. Прямо у тех проломов в ограде, что напротив ельника, в котором хоронились, присматриваясь, Михась с малым отрядом, выполняя командирский совет Витольда.
Не немцы.
Кто?
Сам Сивенков, его сын Гришка и Сенька, его родич из Скиделя, прибежавший схорониться к нему месяц назад.
— А Повх?
— Не, он кузнечил в гараже.
— Ждали нас, — вздохнул Зенон, и Анатоль вздохом подтвердил это.
— Раптам из-за ящиков, там их стена, и наставили стволы…
— Били? — спросил Тарас.
— Не, — виновато ответил Зенон.
— Накормили, — понуро кивнул Анатоль.
— Горилки налили, — без выражения произнес Витольд.
Это была правда, и хлопцы смутились еще больше.
— А немцы? — поинтересовался Тарас.