К сожалению, вопросы, заданные нам, и для нас остаются до конца невыясненными. Самая большая трудность заключается в том, что Калужская область была образована 5 июля 1944 г. и, таким образом, во время оккупации территории ее районов относились к разным областям. Госархив не раполагает цельным комплексом документов, позволяющих ответить на все возникающие вопросы. Тем не менее мы составили «Список районов, составляющих Калужскую область, с указанием времени немецко-фашистской оккупации» (Приложение 1), «Список сожженных деревень» (Приложение 2). Нужно только оговориться, что сведения наши не являются исчерпывающими. Количество угнанного населения до сих пор неизвестно точно. В докладной записке секретаря Калужского обкома ВКП(б) по пропаганде и агитации в Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) от 18 декабря 1945 г. называется цифра 233663 человека, но и эта цифра, по всей вероятности, не является окончательной.
Мысль принять участие в подготовке текстов воспоминаний к опубликованию возникла после того, как было получено согласие совета на передачу подлинников воспоминаний на постоянное хранение в Госархив. Воспоминания бывших малолетних узников — уникальный источник по истории Великой Отечественной войны. Публикуются воспоминания в соответствии с современными нормами орфографии и пунктуации. Какая бы то ни было редакторская правка не проводилась. Исключение составляют только те воспоминания, которые воспроизводятся по газетным публикациям. Это воспоминания А.М.Мельникова, С.В.Крылова, О.Ф.Сомкиной, В.М.Николашиной, Д.С.Борисова, И.П.Майорова, Л.И.Петровой.
Несколько воспоминаний представляют собой заявления в Госархив, УФСБ по Калужской области, органы соцзащиты населения о выдаче справок о насильственном угоне: А.К.Исаевой, Н.М.Лесиной, Н.Н.Пигарева. Воспоминания М.Е.Лавринович записаны с ее слов; об А.И.Лукашковой рассказывает племянник.
Часть воспоминаний имеет заголовки. Некоторые заголовки авторские, другие даны Л.И.Ермолюк. Под авторскими заголовками опубликованы воспоминания С.А.Герасимовой, Л.И.Ермолюк, Л.И.Ерохиной, Д.С.Ивлева, Г.Я.Ивченко, Л.А.Ищенко, П.М.Кухара, И.И.Петухова, А.М.Сагаровского, А.И.Капусткиной, Е.Г.Ларичкиной, А.Г.Никитичевой, В.В.Николаевой, В.Д.Самариной, К.И.Юплановой, А.П.Безобразовой, М.В.Ерохина, Г.И.Кузнецовой, Е.Е.Гуркиной, С.Д.Ерохина, О.Б.Заверняевой, П.И.Писарева, В.И.Тихонова.
Материалы систематизированы в алфавитном (по фамилиям авторов) порядке.
Редактор
Н.В.Зиновкина.
Узница Освенцима № 61827
Адамова (Ященко) Надежда Антоновна
1932 г.р., ур. д. Ходорово Витебской обл. (Белоруссия), проживает в г. Мещовске Калужской обл.
Война — всенародная беда. И это общеизвестная истина. Но если ее так понимают взрослые, то дети... У нас свое восприятие мира: чувственно-цветное. Радость — это мягкие добрые руки мамы, тепло солнца, зелень травы. У беды совсем другие цвета — серо-черные, холодные и голодные, и постоянное ощущение страха, боли, которые таятся в глазах и в движениях, в стремлении стать незаметной, невидимой, как бы закрыть глаза — тогда зло обойдет тебя, не увидит. Это чисто детское желание убежать, спрятаться, закрыть глаза. Только разве убежишь от памяти, от сегодняшней жизни? Память, горькая, страшная, всплывает в ночи, когда я, закрыв глаза, засыпаю после долготрудного рабочего дня, после домашних забот. Говорят, что с годами к человеку вновь приходит детство: казалось, многое забылось, стерлось, но потом по каким-то неясным законам психики реальные события детских лет всплывают в представлении так четко, ясно и правдиво, словно на киноэкране прокручивается заново твоя жизнь. Порой эти воспоминания так навязчивы и остры, что я словно заново переживаю все то, что было в детстве. И больно заходится сердце, и страх подступает к горлу, и фары проезжающей по ночной улице машины кажутся мне прожекторами, ударяющими снопами света по темному бараку, и комната наполняется запахом гари, запахом пепла сожженных людей.
Наша деревня Ходоровка до войны жила обыденной жизнью Белоруссии — Белая Русь. Край, где каждый четвертый, а по последним данным, каждый третий погиб в годы Великой Отечественной войны. А сколько судеб покорежено ею — этого не подсчитать.
Наша семья жила, как все сельчане, в труде, заботах о будущем дне, о детях, которых было трое. Старшая Екатерина уже невестилась, средняя — я, только пошла в школу. А самый младший, оттого и любимый всеми, сынок еще не сходил с материнских рук.
Польша от Витебской области — рукой подать, там уже хозяйничали фашисты. Втихомолку крестьяне говорили о том, что не миновать войны и у нас. Эти догадки и предположения строились на житейских наблюдениях. Но велика была вера в то, что Сталин не допустит войны, а если и случится она, то обойдется малой кровью.
Витебск уже горел со всех сторон, когда по радио было объявлено о начале войны. В Ходорове передовые части противника не задержались — промчалась по сельской улице колонна немецких мотоциклистов и скрылась, оставив после себя густое облако июньской пыли. Короткой передышки между 22 июня и первыми числами июля, когда вражеские войска окончательно обосновались в этих местах, хватило на то, чтобы мужчин в деревнях не стало: кто ушел в армию, кто примкнул к отступающим частям советских войск, кто ушел в лес — ведь именно в Белоруссии начали организовываться первые партизанские отряды в этой войне. Папа как ушел на фронт, так и сгинул. И только 30 лет спустя через военный архив я узнала, что папа погиб, защищая Родину, в 1944 году.
Старшая сестра Катя ушла в партизанский отряд. Оставшиеся старики, дети и матери прятались в лесу, так как молва доносила о зверствах фашистов: там всю деревню спалили, там повесили для устрашения на сельской площади партизан, там выпороли стариков за непослушание. Жизнь становилась страшной и непонятной.
Как прожили год — плохо помню. Мама ругалась, если мы от дома далеко уходили. Потом, помню, мы бежали в лес, хотели спрятаться, но туда пришли немецкие солдаты с собаками и всех нас посадили в большие грузовики и куда-то повезли. Это было время, когда начали жать рожь, а мы, детвора, помогали взрослым. Мне было 9 лет, многого не понимала, но детская память, как губка, все впитывала.
Забрали сельчан в чем они были, не дав никому взять ничего из вещей. Братик на руках у матери сильно плакал, я не выпускала из кулака материнский подол юбки. Привезли нас в Витебск, к вокзалу, куда подъезжали машины и сгружали очередную партию людей. Крик. Плач. Встречались родственники из разных деревень, обнимались, рыдали, будто понимали, что прощаются навсегда.
Когда народу собралось много, толпу под охраной солдат и собак повели к составу, стоящему на дальнем железнодорожном пути. Прикладами, тычками затолкали всех в крытые товарные вагоны и повезли в неизвестном направлении. Народу было в вагоне столько, что полежать не было возможности. Даже сидя некуда было протянуть ноги. Но чем больше дней ехали, тем становилось просторнее: умирали в первую очередь дети, расставались с жизнью взрослые. Сколько дней ехали — неизвестно. Часто останавливались где-то в тупиках, давая дорогу эшелонам, идущим на восток. От духоты, грязи, голода, плохой воды (пили даже ту, что паровоз спускал на остановках как отработанную) многие не могли реально воспринимать происходящее с ними — были как в забытьи.
Наконец-то дорога закончилась. Привезли нас в Польшу, и какое-то непривычное название маленького городка — Освенцим — сразу врезалось в память. Большое пространство окружено колючей проволокой, а там длинные здания — бараки. Но сначала всем выдали по куску ткани — полотенце, остригли наголо и повели в баню. В предбаннике каждый должен был пройти болезненную процедуру выкалывания номера на руке. Нумеровали всех подряд, даже грудных младенцев. Мой номер 61827. Когда повели в баню и тушь начала размываться, я закричала: «Ой, мама, смоются циферки и мне снова сделают больно». Не смылись. Так и остались до сих пор. После бани все получили черно-серые полосатые куртки и штаны. На куртку надо было пришить кусок ткани с номером, который был вытатуирован на руке. Так и пошло: вместо имени остался номер.
Длинный барак, трехэтажные нары, затхлый воздух. Я после того, как нас остригли и переодели в полосатые робы, не узнавала своих односельчан и даже маму первое время узнавала только по рукам — ласковым, добрым. Почти полгода я жила в бараке с мамой, которая по утрам вместе с другими уходила на работу — мостили дороги. Иногда мама рассказывала мне, что на карьере встретила родную тетку, а однажды, плача, говорила о том, что сюда же привезли и Катю — старшую сестру. Держали ее в отдельном бараке — «для бандитов», то есть партизан. Ни Катю, ни тетю Надю я не видела. Нам строго запрещалось покидать барак. Но ребятишки забирались на нары и смотрели в оконца на свет, на солнце, на снег. Деревьев поблизости не было. Кругом голо и серо. И какой-то неприятный запах дыма. От него першит в горле и щиплет глаза. Постоянно хотелось есть. Особенно голодно стало после того, как маму перевели в другой барак. Братик к тому времени умер. Вши, клопы кишели между досками нар, от укусов чесалось все тело. Одежда была одна на все времена года — полосатая роба. В лагерь приходили поляки из местных — брали подростков на сельхозработы. Я была мала ростом и, чтобы казаться повзрослее, поднималась на цыпочки, подкладывала кирпичи под ноги — иногда удавалось обмануть хозяина. Убирали картошку, морковь, свеклу — можно было съесть незаметно. Иногда хозяин давал нам молока, картошки вареной — в лагерь приносить ничего не разрешалось.
Трудно сказать, когда это случилось: сначала мне сказали о смерти брата, потом о смерти сестры, а потом о том, что маму сожгли в крематории. О том, что здесь сжигают людей, я уже знала. Знала потому, что многих из деревни перестала встречать. Но когда узнала о смерти мамы — упала в беспамятстве. Очнулась в лазарете. Сколько там пролежала — не помню. Мне стало все безразлично и даже не страшно. Раз нет сестренки, братика, мамы, то зачем мне жить? Последующие дни прошли как в тумане — не осталось в памяти ни горя, ни боли, словно застыла в твердой оболочке душа, а ноги, руки двигались сами по себе. Даже холод и голод ощущались не так остро, как раньше. Ела машинально баланду — суп, который выдавался один раз в сутки, выпивала стакан чая, подкрашенного травками. Не замечала, как менялись вокруг меня лица знакомые на другие — незнакомые.
Редактор
Н.В.Зиновкина.
Адамова (Ященко) Надежда Антоновна
1932 г.р., ур. д. Ходорово Витебской обл. (Белоруссия), проживает в г. Мещовске Калужской обл.
Война — всенародная беда. И это общеизвестная истина. Но если ее так понимают взрослые, то дети... У нас свое восприятие мира: чувственно-цветное. Радость — это мягкие добрые руки мамы, тепло солнца, зелень травы. У беды совсем другие цвета — серо-черные, холодные и голодные, и постоянное ощущение страха, боли, которые таятся в глазах и в движениях, в стремлении стать незаметной, невидимой, как бы закрыть глаза — тогда зло обойдет тебя, не увидит. Это чисто детское желание убежать, спрятаться, закрыть глаза. Только разве убежишь от памяти, от сегодняшней жизни? Память, горькая, страшная, всплывает в ночи, когда я, закрыв глаза, засыпаю после долготрудного рабочего дня, после домашних забот. Говорят, что с годами к человеку вновь приходит детство: казалось, многое забылось, стерлось, но потом по каким-то неясным законам психики реальные события детских лет всплывают в представлении так четко, ясно и правдиво, словно на киноэкране прокручивается заново твоя жизнь. Порой эти воспоминания так навязчивы и остры, что я словно заново переживаю все то, что было в детстве. И больно заходится сердце, и страх подступает к горлу, и фары проезжающей по ночной улице машины кажутся мне прожекторами, ударяющими снопами света по темному бараку, и комната наполняется запахом гари, запахом пепла сожженных людей.
Наша деревня Ходоровка до войны жила обыденной жизнью Белоруссии — Белая Русь. Край, где каждый четвертый, а по последним данным, каждый третий погиб в годы Великой Отечественной войны. А сколько судеб покорежено ею — этого не подсчитать.
Наша семья жила, как все сельчане, в труде, заботах о будущем дне, о детях, которых было трое. Старшая Екатерина уже невестилась, средняя — я, только пошла в школу. А самый младший, оттого и любимый всеми, сынок еще не сходил с материнских рук.
Польша от Витебской области — рукой подать, там уже хозяйничали фашисты. Втихомолку крестьяне говорили о том, что не миновать войны и у нас. Эти догадки и предположения строились на житейских наблюдениях. Но велика была вера в то, что Сталин не допустит войны, а если и случится она, то обойдется малой кровью.
Витебск уже горел со всех сторон, когда по радио было объявлено о начале войны. В Ходорове передовые части противника не задержались — промчалась по сельской улице колонна немецких мотоциклистов и скрылась, оставив после себя густое облако июньской пыли. Короткой передышки между 22 июня и первыми числами июля, когда вражеские войска окончательно обосновались в этих местах, хватило на то, чтобы мужчин в деревнях не стало: кто ушел в армию, кто примкнул к отступающим частям советских войск, кто ушел в лес — ведь именно в Белоруссии начали организовываться первые партизанские отряды в этой войне. Папа как ушел на фронт, так и сгинул. И только 30 лет спустя через военный архив я узнала, что папа погиб, защищая Родину, в 1944 году.
Старшая сестра Катя ушла в партизанский отряд. Оставшиеся старики, дети и матери прятались в лесу, так как молва доносила о зверствах фашистов: там всю деревню спалили, там повесили для устрашения на сельской площади партизан, там выпороли стариков за непослушание. Жизнь становилась страшной и непонятной.
Как прожили год — плохо помню. Мама ругалась, если мы от дома далеко уходили. Потом, помню, мы бежали в лес, хотели спрятаться, но туда пришли немецкие солдаты с собаками и всех нас посадили в большие грузовики и куда-то повезли. Это было время, когда начали жать рожь, а мы, детвора, помогали взрослым. Мне было 9 лет, многого не понимала, но детская память, как губка, все впитывала.
Забрали сельчан в чем они были, не дав никому взять ничего из вещей. Братик на руках у матери сильно плакал, я не выпускала из кулака материнский подол юбки. Привезли нас в Витебск, к вокзалу, куда подъезжали машины и сгружали очередную партию людей. Крик. Плач. Встречались родственники из разных деревень, обнимались, рыдали, будто понимали, что прощаются навсегда.
Когда народу собралось много, толпу под охраной солдат и собак повели к составу, стоящему на дальнем железнодорожном пути. Прикладами, тычками затолкали всех в крытые товарные вагоны и повезли в неизвестном направлении. Народу было в вагоне столько, что полежать не было возможности. Даже сидя некуда было протянуть ноги. Но чем больше дней ехали, тем становилось просторнее: умирали в первую очередь дети, расставались с жизнью взрослые. Сколько дней ехали — неизвестно. Часто останавливались где-то в тупиках, давая дорогу эшелонам, идущим на восток. От духоты, грязи, голода, плохой воды (пили даже ту, что паровоз спускал на остановках как отработанную) многие не могли реально воспринимать происходящее с ними — были как в забытьи.
Наконец-то дорога закончилась. Привезли нас в Польшу, и какое-то непривычное название маленького городка — Освенцим — сразу врезалось в память. Большое пространство окружено колючей проволокой, а там длинные здания — бараки. Но сначала всем выдали по куску ткани — полотенце, остригли наголо и повели в баню. В предбаннике каждый должен был пройти болезненную процедуру выкалывания номера на руке. Нумеровали всех подряд, даже грудных младенцев. Мой номер 61827. Когда повели в баню и тушь начала размываться, я закричала: «Ой, мама, смоются циферки и мне снова сделают больно». Не смылись. Так и остались до сих пор. После бани все получили черно-серые полосатые куртки и штаны. На куртку надо было пришить кусок ткани с номером, который был вытатуирован на руке. Так и пошло: вместо имени остался номер.
Длинный барак, трехэтажные нары, затхлый воздух. Я после того, как нас остригли и переодели в полосатые робы, не узнавала своих односельчан и даже маму первое время узнавала только по рукам — ласковым, добрым. Почти полгода я жила в бараке с мамой, которая по утрам вместе с другими уходила на работу — мостили дороги. Иногда мама рассказывала мне, что на карьере встретила родную тетку, а однажды, плача, говорила о том, что сюда же привезли и Катю — старшую сестру. Держали ее в отдельном бараке — «для бандитов», то есть партизан. Ни Катю, ни тетю Надю я не видела. Нам строго запрещалось покидать барак. Но ребятишки забирались на нары и смотрели в оконца на свет, на солнце, на снег. Деревьев поблизости не было. Кругом голо и серо. И какой-то неприятный запах дыма. От него першит в горле и щиплет глаза. Постоянно хотелось есть. Особенно голодно стало после того, как маму перевели в другой барак. Братик к тому времени умер. Вши, клопы кишели между досками нар, от укусов чесалось все тело. Одежда была одна на все времена года — полосатая роба. В лагерь приходили поляки из местных — брали подростков на сельхозработы. Я была мала ростом и, чтобы казаться повзрослее, поднималась на цыпочки, подкладывала кирпичи под ноги — иногда удавалось обмануть хозяина. Убирали картошку, морковь, свеклу — можно было съесть незаметно. Иногда хозяин давал нам молока, картошки вареной — в лагерь приносить ничего не разрешалось.
Трудно сказать, когда это случилось: сначала мне сказали о смерти брата, потом о смерти сестры, а потом о том, что маму сожгли в крематории. О том, что здесь сжигают людей, я уже знала. Знала потому, что многих из деревни перестала встречать. Но когда узнала о смерти мамы — упала в беспамятстве. Очнулась в лазарете. Сколько там пролежала — не помню. Мне стало все безразлично и даже не страшно. Раз нет сестренки, братика, мамы, то зачем мне жить? Последующие дни прошли как в тумане — не осталось в памяти ни горя, ни боли, словно застыла в твердой оболочке душа, а ноги, руки двигались сами по себе. Даже холод и голод ощущались не так остро, как раньше. Ела машинально баланду — суп, который выдавался один раз в сутки, выпивала стакан чая, подкрашенного травками. Не замечала, как менялись вокруг меня лица знакомые на другие — незнакомые.
Очнулась только в 1945 году, когда лагерь освободили войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов. Чем-то близким и родным, давно забытым повеяло на меня, когда заросший дядька поднял мое худенькое тело, прижал к гимнастерке и плакал, что-то говоря на родном белорусском языке. Вот тогда и я словно проснулась, заплакала. Помню, как кормили нас печеньем, конфетами, кашей, как взрослые мужики искали детскую одежду, чтобы снять с нас ненавистную полосатую робу. Это было уже похоже на ту жизнь, которую я знала раньше.
Освобожденных детей из Освенцима принял детский дом в Киеве. Я училась до 16 лет. После Победы семьи старались соединиться, найти родных, разбросанных по всему свету. Хотелось найти своих родственников и мне. Но в нашу деревню Ходорово мало кто вернулся: кто сгинул в концлагере, кто погиб на войне. Отыскала двоюродного брата, повидалась с ним. Только в белорусской послевоенной деревне прокормиться трудно было. Я пошла в люди самостоятельно. Сначала жила в прислугах в Литве, потом перешла работать вольнонаемной в воинскую часть. Вышла замуж. Мужа перевели в Калужскую область. Так я оказалась в Мещовске Калужской области, который стал для меня домом, приютом и малой родиной.
Андрюхина (Голыжбина) Прасковья Игнатьевна
1931 г.р., ур. д. Авдеевка Хвастовичского р-на Калужской обл., проживает в г. Балабаново Боровского р-на
Павлючкова (Голыжбина) Мария Игнатьевна
1936 г.р., ур. д. Авдеевка Хвастовичского р-на Калужской обл., проживает, в д. Лапшинка