Шкурка соболя.
Сообразуясь с размером соболей, старик выстругал из дранок правилки и натянул на них шкурки мехом внутрь, так что ширина к длине относилась как 1 к 2. За обрядкой шкурок он рассказывал:
— За два дня добыл этих соболей, из-под собаки… Стрелял их, как белок, на деревьях. Видел еще пару, да больно светлые попались.
— Так ты на выбор? Только черных стреляешь? — осведомился Симов.
— А как же? — удивился Рогов. — Светлый две сотни стоит, а черный на тыщу рублей дороже…
— Ну и объяснил! — воскликнул Симов. — Да понимаешь ты, к чему все это приводит? Вот перебьем всех лучших, отборных соболей, а светлые останутся на племя. И будет так, что через несколько лет черных здесь днем с огнем не сыщешь…
— Сук рубишь, на котором сидишь, Прокоп! — вмешался в разговор Уваров.
— Больше того, — продолжал Симов, — урон приносишь государству. Вот на Урале тоже соболь есть, но шкуркой светлый он и, стало быть, много хуже. Чтобы улучшить уральских соболей, там черных баргузинских в тайгу выпускали.
— Все это так, — возразил Рогов. — Меня ты убедишь. А толку что? Другие все одно будут за дорогим ходить. Было б платили за соболя в среднем сот пять, тогда бы за черными никто и не гонялся.
— Со временем к тому и подойдут, — подтвердил Симов. — Охотничьи хозяйства создадут. Применят разные живоловушки и будут светлых соболей отбирать на шкурку, а черных выпускать назад в тайгу. В следующем году и мы этим займемся…
Услышав об этом, Уваров оживился и стал подробно расспрашивать о новых западнях. От Симова узнал он, что в переносных металлических живоловушках соболь ожесточенно бьется, ломает зубы и, измотавшись, замерзает. Поэтому ловить придется срубом, в котором по углам устраивают теплые каморки.
Разговор затянулся допоздна. Под конец Симов вытащил детекторный приемник, наладил его и поймал Читу. Наушники лежали в алюминиевой миске, и голос певца был слышен всем. Передавали русские народные песни. Рогов сидел против топки. Его энергичное, освещенное жаром лицо казалось отлитым из бронзы. Уваров по обыкновению, упрятал свою громоздкую фигуру в дальний угол зимовья, улегся поудобнее на нарах и, подавшись грудью к огню, слушал.
За стенами избушки шумел разгулявшийся к ночи ветер.
После концерта Симов рассказывал про Гунду.
— За Яблоновым хребтом в витимской тайге также есть река Ушмун. В среднем течении в нее впадает Гунда.
Попал я туда с местным бурятом. Бальжи Нема его звали.
До Гунды добирались на двуколке. От деревни Телембы направились на хутор Хара Туглуй. Там переехали бродом Конду и так, правым берегом доехали до отворота в падь Ушмуна. Как свернули в нее, так дорога сразу же пошла заболоченным лиственничным лесом. Сопки там невысокие, втрое ниже, чем здесь, и широко расходятся по сторонам. Низины с озерами и болотами. В кочковатых ключах двуколка наша вязла до ступиц. Лошадь много раз падала. Приходилось ее выпрягать и вытаскивать из трясины. Помучились мы тогда изрядно. Пятнадцать километров по Ушмуну ехали дольше, чем тридцать пять по Конде.
В полночь на дороге нас встретили яростным лаем три здоровенных пса. Отбившись от них, прошли мы с сотню шагов и видим в темноте: сарай, рядом с ним — зимовье, а за ними зеркальная гладь озера Гунды. У крыльца остановились. В это время дверь избушки распахнулась, и в ее створе появился во всем белом рослый и широкоплечий человек. Это был Григорий Брагин. Ты его, Прокоп Ильич, должен знать. Он ведь за хребтом лучшим охотником слыл.
— Как же! Гришку-то? Ученик мой…
— Так вот, вначале он молчал, — продолжал Симов, — присматривался к нам, а сквозь зубы потом процедил:
— Кой черт здесь по ночам шатается?
— Не черт, а охотовед, — представился я ему.
Шкурка соболя.
Сообразуясь с размером соболей, старик выстругал из дранок правилки и натянул на них шкурки мехом внутрь, так что ширина к длине относилась как 1 к 2. За обрядкой шкурок он рассказывал:
— За два дня добыл этих соболей, из-под собаки… Стрелял их, как белок, на деревьях. Видел еще пару, да больно светлые попались.
— Так ты на выбор? Только черных стреляешь? — осведомился Симов.
— А как же? — удивился Рогов. — Светлый две сотни стоит, а черный на тыщу рублей дороже…
— Ну и объяснил! — воскликнул Симов. — Да понимаешь ты, к чему все это приводит? Вот перебьем всех лучших, отборных соболей, а светлые останутся на племя. И будет так, что через несколько лет черных здесь днем с огнем не сыщешь…
— Сук рубишь, на котором сидишь, Прокоп! — вмешался в разговор Уваров.
— Больше того, — продолжал Симов, — урон приносишь государству. Вот на Урале тоже соболь есть, но шкуркой светлый он и, стало быть, много хуже. Чтобы улучшить уральских соболей, там черных баргузинских в тайгу выпускали.
— Все это так, — возразил Рогов. — Меня ты убедишь. А толку что? Другие все одно будут за дорогим ходить. Было б платили за соболя в среднем сот пять, тогда бы за черными никто и не гонялся.
— Со временем к тому и подойдут, — подтвердил Симов. — Охотничьи хозяйства создадут. Применят разные живоловушки и будут светлых соболей отбирать на шкурку, а черных выпускать назад в тайгу. В следующем году и мы этим займемся…
Услышав об этом, Уваров оживился и стал подробно расспрашивать о новых западнях. От Симова узнал он, что в переносных металлических живоловушках соболь ожесточенно бьется, ломает зубы и, измотавшись, замерзает. Поэтому ловить придется срубом, в котором по углам устраивают теплые каморки.
Разговор затянулся допоздна. Под конец Симов вытащил детекторный приемник, наладил его и поймал Читу. Наушники лежали в алюминиевой миске, и голос певца был слышен всем. Передавали русские народные песни. Рогов сидел против топки. Его энергичное, освещенное жаром лицо казалось отлитым из бронзы. Уваров по обыкновению, упрятал свою громоздкую фигуру в дальний угол зимовья, улегся поудобнее на нарах и, подавшись грудью к огню, слушал.
За стенами избушки шумел разгулявшийся к ночи ветер.
После концерта Симов рассказывал про Гунду.
— За Яблоновым хребтом в витимской тайге также есть река Ушмун. В среднем течении в нее впадает Гунда.
Попал я туда с местным бурятом. Бальжи Нема его звали.
До Гунды добирались на двуколке. От деревни Телембы направились на хутор Хара Туглуй. Там переехали бродом Конду и так, правым берегом доехали до отворота в падь Ушмуна. Как свернули в нее, так дорога сразу же пошла заболоченным лиственничным лесом. Сопки там невысокие, втрое ниже, чем здесь, и широко расходятся по сторонам. Низины с озерами и болотами. В кочковатых ключах двуколка наша вязла до ступиц. Лошадь много раз падала. Приходилось ее выпрягать и вытаскивать из трясины. Помучились мы тогда изрядно. Пятнадцать километров по Ушмуну ехали дольше, чем тридцать пять по Конде.
В полночь на дороге нас встретили яростным лаем три здоровенных пса. Отбившись от них, прошли мы с сотню шагов и видим в темноте: сарай, рядом с ним — зимовье, а за ними зеркальная гладь озера Гунды. У крыльца остановились. В это время дверь избушки распахнулась, и в ее створе появился во всем белом рослый и широкоплечий человек. Это был Григорий Брагин. Ты его, Прокоп Ильич, должен знать. Он ведь за хребтом лучшим охотником слыл.
— Как же! Гришку-то? Ученик мой…
— Так вот, вначале он молчал, — продолжал Симов, — присматривался к нам, а сквозь зубы потом процедил:
— Кой черт здесь по ночам шатается?
— Не черт, а охотовед, — представился я ему.