Слегка поколебавшись, она бросила мне на колени конверт.
Признаюсь, когда я открывал его, мои пальцы здорово дрожали.
Первым я вытащил документ на трёх листах, подписанный нашим школьным психологом — масса непонятных терминов, например, меня там называли акцентуированной личностью, и ещё что-то о затруднённой социальной адаптации. Я даже не прочитал все до конца, могу только дать голову на отсечение, что в моем личном деле лежала совсем другая характеристика.
Но это полбеды. Вторым документом было письмо, в котором мать подробно описывала то самое памятное происшествие, мой единственный и великолепный полет. Во всех деталях, с приложением подлинных показаний монитора — вот уж не знал, что эти данные сохранились. Но что меня совсем добило — перечень "изменений в поведении", которые она "стала регистрировать после этого случая" и которые "несомненно, прогрессируют"…
— Это ведь неправда, — выговорил я, безуспешно пытаясь заглянуть ей в глаза.
— Не знаю, — мама повела плечами. — Это всего лишь возможная интерпретация. Допускаю, не единственная возможная. Но я мать, и я не имею права исключать любую вероятность. Прости.
— Что ты собираешься делать с этим?
— Я бы предпочла, чтобы ты доказал мне своё благоразумие.
— А если нет?
— Если ты усугубишь мои сомнения… Что ж. Я буду вынуждена, я… Я отошлю конверт одному психиатру, очень хорошему, поверь — мне его рекомендовали солидные люди. Возможно, тебе придётся пройти обследование. Но я очень надеюсь, что до этого не дойдёт.
— Мама…
Я резко выдохнул; вдохнул снова, глубоко, словно готовясь нырнуть с высоченной вышки, и попытался начать снова.
— Мама. Ты понимаешь, что… — не так. — Ты отдаёшь себе отчёт, что если дашь ход этим бумагам, то дорога в пространство будет для меня закрыта? Навсегда, что бы потом ни случилось? Раз и навсегда?
Я падал в пропасть. Ограничение в правах по "психической" статье — такое мне и в страшном сне не могло присниться. И я ни на секунду не усомнился, что она сможет это устроить.
— Милый мой малыш, — в грустном звучании маминого голоса угадывался оттенок улыбки; "малыш" — так она не называла меня уже много лет. — Милый мой. Неужели ты в самом деле думаешь, что я могу причинить тебе вред? Но пойми. Если болезнь все же есть, было бы злом дать ей развиться. Ведь можно жить, не покидая планеты, если это — цена твоего здоровья, разве не так? А здесь мы справимся с этим. Кроме того, если ты здоров, тебе ведь нечего бояться, правда?
Я не верил. Покажите мне психиатра, который признает меня здоровым после такой "рекламы", после той моей детской выходки, после всей истерии, накрученной вокруг нейродрайва. Только я так и не смог решить — действительно ли мать не понимает этого, или, наоборот, на этом строится весь расчёт.
— То есть, — проговорил я внезапно севшим голосом, — если отбросить все красивые слова… Варианты такие — либо я иду в торговый, либо ты объявляешь меня сумасшедшим. Я правильно понял?
Такую узду стоит надеть лишь однажды. Разве эти вожжи потеряют свою силу после торгового? Через пять лет, через десять, вообще когда-нибудь?
— Данил, не лезь в бутылку. Ты обещал подумать, прежде чем спорить.
— О чем тут думать! Ты ведь постаралась не оставить мне выбора!
— Только для твоего блага; послушай меня, я…
— Да ты сама свихнулась, — сказал я грубо.
Слегка поколебавшись, она бросила мне на колени конверт.
Признаюсь, когда я открывал его, мои пальцы здорово дрожали.
Первым я вытащил документ на трёх листах, подписанный нашим школьным психологом — масса непонятных терминов, например, меня там называли акцентуированной личностью, и ещё что-то о затруднённой социальной адаптации. Я даже не прочитал все до конца, могу только дать голову на отсечение, что в моем личном деле лежала совсем другая характеристика.
Но это полбеды. Вторым документом было письмо, в котором мать подробно описывала то самое памятное происшествие, мой единственный и великолепный полет. Во всех деталях, с приложением подлинных показаний монитора — вот уж не знал, что эти данные сохранились. Но что меня совсем добило — перечень "изменений в поведении", которые она "стала регистрировать после этого случая" и которые "несомненно, прогрессируют"…
— Это ведь неправда, — выговорил я, безуспешно пытаясь заглянуть ей в глаза.
— Не знаю, — мама повела плечами. — Это всего лишь возможная интерпретация. Допускаю, не единственная возможная. Но я мать, и я не имею права исключать любую вероятность. Прости.
— Что ты собираешься делать с этим?
— Я бы предпочла, чтобы ты доказал мне своё благоразумие.
— А если нет?
— Если ты усугубишь мои сомнения… Что ж. Я буду вынуждена, я… Я отошлю конверт одному психиатру, очень хорошему, поверь — мне его рекомендовали солидные люди. Возможно, тебе придётся пройти обследование. Но я очень надеюсь, что до этого не дойдёт.
— Мама…
Я резко выдохнул; вдохнул снова, глубоко, словно готовясь нырнуть с высоченной вышки, и попытался начать снова.
— Мама. Ты понимаешь, что… — не так. — Ты отдаёшь себе отчёт, что если дашь ход этим бумагам, то дорога в пространство будет для меня закрыта? Навсегда, что бы потом ни случилось? Раз и навсегда?
Я падал в пропасть. Ограничение в правах по "психической" статье — такое мне и в страшном сне не могло присниться. И я ни на секунду не усомнился, что она сможет это устроить.
— Милый мой малыш, — в грустном звучании маминого голоса угадывался оттенок улыбки; "малыш" — так она не называла меня уже много лет. — Милый мой. Неужели ты в самом деле думаешь, что я могу причинить тебе вред? Но пойми. Если болезнь все же есть, было бы злом дать ей развиться. Ведь можно жить, не покидая планеты, если это — цена твоего здоровья, разве не так? А здесь мы справимся с этим. Кроме того, если ты здоров, тебе ведь нечего бояться, правда?
Я не верил. Покажите мне психиатра, который признает меня здоровым после такой "рекламы", после той моей детской выходки, после всей истерии, накрученной вокруг нейродрайва. Только я так и не смог решить — действительно ли мать не понимает этого, или, наоборот, на этом строится весь расчёт.
— То есть, — проговорил я внезапно севшим голосом, — если отбросить все красивые слова… Варианты такие — либо я иду в торговый, либо ты объявляешь меня сумасшедшим. Я правильно понял?
Такую узду стоит надеть лишь однажды. Разве эти вожжи потеряют свою силу после торгового? Через пять лет, через десять, вообще когда-нибудь?
— Данил, не лезь в бутылку. Ты обещал подумать, прежде чем спорить.
— О чем тут думать! Ты ведь постаралась не оставить мне выбора!
— Только для твоего блага; послушай меня, я…
— Да ты сама свихнулась, — сказал я грубо.