– Сходи, Груня, хоть печь у неё затопи. Замёрзнет ведь, заболеет. Худо ей. Меня вон ненавидит теперь, – он провёл ладонью по усталому лицу, кухарке даже показалось, что он растёр слезу. Или нет, померещилось.
После Груня накинула платок и вышла вместе с барином из дома. Они шагнули во мрак ночи и почти наощупь дошли до сарая. Иван Ильич набрал дров, подал кухарке и набрал ещё. Вместе дошли до хибарки Любы. У дверей Иван Ильич остановился и сказал:
– Присмотри за ней. Пусть пока с тобой будет. Чтобы чего не вышло.
Груня кивнула, он отворил ей дверь хибары. Женщина вошла. Иван постоял ещё немного. Увидал отсвет лучины, что прихватила с собой кухарка, ещё раз глянул в маленькое запылённое оконце, но там ничего не разглядел, только тусклый свет.
Дни убегают безвозвратно. Тянутся бесконечной чередой. Забирают мысли, чувства, уносят мечты и надежды. И если бросить их считать, стереть грань между днём и ночью, отрешиться и забыть о том, что было, можно когда-нибудь очнуться от забытья и понять, что время пройдено, но никто не знает – как. Время хороший лекарь, возможно, не лучший, но хороший.
Пролетели незаметно зимние холода. Плавно и незримо проплыла весна. Резко подступилось лето. На кухне у Груни весело. Они с Любой никогда без дела не сидят. Вечно в чём-то копаются, что-то лепят, варят, шпарят, пекут. Работа спорится.
Вечером сядут на лавку у кухни, посидят чуток, поболтают ещё маленько, будто за день не наговорились, и разойдутся по своим хибарам.
У Любы в домике хорошо. Уютно. Чистенько. Она как придёт вечером, так всегда с чем-то перед сном повозится. То рубаху подошьёт, то пол заметёт. Без дела не скучает. А иногда выйдет на двор прогуляться. Людской обогнёт, по лугу пройдётся. Смотрит на закат. Любуется. Венок сплетёт, песню затянет.
Хорошо по лугу бродить, вольно. Но порой совсем неожиданно в памяти всплывает жизнь в барском доме. Бывает, тянет туда пойти, чувство непонятное, тоскливое. Тянет, точно верёвкой. И нет сил противиться. Идёт Люба на барский двор. Из темноты смотрит в окна хозяйские. Туда, где жила когда-то. Смотрит на служанку новую, что барину прислуживает. На барина смотрит, на движения его и жесты. Порой и до того доходит, что и войти хочется, поздороваться. Сказать: «Вот она – я, ваша Люба. Что же вы, Иван Ильич, совсем обо мне не вспоминаете?»
Как подумается так, сразу со двора уходит. Не хватало ещё, чтобы увидели, как она под окнами околачивается. В хибаре своей ляжет на тюфяк, смотрит в потолок и думы разные думает. Отчего тоска одолевает, не поймёт.
– Ну что, девки, что у вас тут вкусненького будет для Гриши кучера? Я ведь все ноги лошадиные истоптал. Чуть с голоду не помер, пока по хозяйским делам ездил с управляющим, – Гришка был разговорчив как всегда.
– Расскажи, Гриша, что там вообще? – Груня накинулась с расспросами.
– Да там такое, что вам и не снилось. Слыхал я, девки, – он обернулся на дверь, – будто сам царь подписал два указа. О том, чтобы применить наказание к нескольким помещикам, что своих крестьян истязали. Будто суд был, и сослали тех помещиков прямо в Сибирь. А сделали это для того, чтобы все другие помещики о таком деле узнали. И чтобы им неповадно было крестьян наказывать.
Груня с Любой слушали, рты открыв. Так интересно Гришка рассказывал. Он набирал полную ложку каши, заталкивал в рот и пытался говорить. Груня подливала ему взвару, чтобы не поперхнулся, и снова подперев рукой голову, становилась у стола.
– А давеча на постоялом дворе так вообще историю слышал от слуги одного богатого очень барина. Мол, ни богатства не спасли его, ничего, сослали на каторгу, высшим судом присудили. А отчего, знаете?
– Ну?
– А оттого, матушки мои разлюбезные, – он повысил было голос, но Груня показала пальцем, чтоб потише, и Гришка немного тише добавил: – оттого, что девок крепостных портил безбожно.
– Ах ты, – Груня посмотрела на Любу, та покраснела. – И что?
– Что, что – на каторгу сослали барчука. Вот что.
Все переглянулись. Люба взор потупила, повернулась и занялась морковкой в дальнем конце кухни.
– А откуда ж царь узнал про такое? – Груня не унималась.
– Так, видно, девка одна грамотная у них там отыскалась, или попросили кого и письмо царю-батюшке написали – жалобу. И представь, дошло это письмецо до самого царя, он лично и распорядился наказать помещика по справедливости.
– Сходи, Груня, хоть печь у неё затопи. Замёрзнет ведь, заболеет. Худо ей. Меня вон ненавидит теперь, – он провёл ладонью по усталому лицу, кухарке даже показалось, что он растёр слезу. Или нет, померещилось.
После Груня накинула платок и вышла вместе с барином из дома. Они шагнули во мрак ночи и почти наощупь дошли до сарая. Иван Ильич набрал дров, подал кухарке и набрал ещё. Вместе дошли до хибарки Любы. У дверей Иван Ильич остановился и сказал:
– Присмотри за ней. Пусть пока с тобой будет. Чтобы чего не вышло.
Груня кивнула, он отворил ей дверь хибары. Женщина вошла. Иван постоял ещё немного. Увидал отсвет лучины, что прихватила с собой кухарка, ещё раз глянул в маленькое запылённое оконце, но там ничего не разглядел, только тусклый свет.
Дни убегают безвозвратно. Тянутся бесконечной чередой. Забирают мысли, чувства, уносят мечты и надежды. И если бросить их считать, стереть грань между днём и ночью, отрешиться и забыть о том, что было, можно когда-нибудь очнуться от забытья и понять, что время пройдено, но никто не знает – как. Время хороший лекарь, возможно, не лучший, но хороший.
Пролетели незаметно зимние холода. Плавно и незримо проплыла весна. Резко подступилось лето. На кухне у Груни весело. Они с Любой никогда без дела не сидят. Вечно в чём-то копаются, что-то лепят, варят, шпарят, пекут. Работа спорится.
Вечером сядут на лавку у кухни, посидят чуток, поболтают ещё маленько, будто за день не наговорились, и разойдутся по своим хибарам.
У Любы в домике хорошо. Уютно. Чистенько. Она как придёт вечером, так всегда с чем-то перед сном повозится. То рубаху подошьёт, то пол заметёт. Без дела не скучает. А иногда выйдет на двор прогуляться. Людской обогнёт, по лугу пройдётся. Смотрит на закат. Любуется. Венок сплетёт, песню затянет.
Хорошо по лугу бродить, вольно. Но порой совсем неожиданно в памяти всплывает жизнь в барском доме. Бывает, тянет туда пойти, чувство непонятное, тоскливое. Тянет, точно верёвкой. И нет сил противиться. Идёт Люба на барский двор. Из темноты смотрит в окна хозяйские. Туда, где жила когда-то. Смотрит на служанку новую, что барину прислуживает. На барина смотрит, на движения его и жесты. Порой и до того доходит, что и войти хочется, поздороваться. Сказать: «Вот она – я, ваша Люба. Что же вы, Иван Ильич, совсем обо мне не вспоминаете?»
Как подумается так, сразу со двора уходит. Не хватало ещё, чтобы увидели, как она под окнами околачивается. В хибаре своей ляжет на тюфяк, смотрит в потолок и думы разные думает. Отчего тоска одолевает, не поймёт.
– Ну что, девки, что у вас тут вкусненького будет для Гриши кучера? Я ведь все ноги лошадиные истоптал. Чуть с голоду не помер, пока по хозяйским делам ездил с управляющим, – Гришка был разговорчив как всегда.
– Расскажи, Гриша, что там вообще? – Груня накинулась с расспросами.
– Да там такое, что вам и не снилось. Слыхал я, девки, – он обернулся на дверь, – будто сам царь подписал два указа. О том, чтобы применить наказание к нескольким помещикам, что своих крестьян истязали. Будто суд был, и сослали тех помещиков прямо в Сибирь. А сделали это для того, чтобы все другие помещики о таком деле узнали. И чтобы им неповадно было крестьян наказывать.
Груня с Любой слушали, рты открыв. Так интересно Гришка рассказывал. Он набирал полную ложку каши, заталкивал в рот и пытался говорить. Груня подливала ему взвару, чтобы не поперхнулся, и снова подперев рукой голову, становилась у стола.
– А давеча на постоялом дворе так вообще историю слышал от слуги одного богатого очень барина. Мол, ни богатства не спасли его, ничего, сослали на каторгу, высшим судом присудили. А отчего, знаете?
– Ну?
– А оттого, матушки мои разлюбезные, – он повысил было голос, но Груня показала пальцем, чтоб потише, и Гришка немного тише добавил: – оттого, что девок крепостных портил безбожно.
– Ах ты, – Груня посмотрела на Любу, та покраснела. – И что?
– Что, что – на каторгу сослали барчука. Вот что.
Все переглянулись. Люба взор потупила, повернулась и занялась морковкой в дальнем конце кухни.
– А откуда ж царь узнал про такое? – Груня не унималась.
– Так, видно, девка одна грамотная у них там отыскалась, или попросили кого и письмо царю-батюшке написали – жалобу. И представь, дошло это письмецо до самого царя, он лично и распорядился наказать помещика по справедливости.