Был тут и Юрка, и как-то так вышло, что они с Тоней оказались вдвоем на крыльце. Он сидел боком на перильцах, а она стояла у столбика. Он курил, она лущила половину огромного подсолнуха с еще мягковатыми, пахучими и липкими семечками. Было прохладно и ветрено, но оба не замечали холода.
— Вареп телефонограмму сегодня получил, между прочим, — говорил Юрка. — Дней через пять — по коням!
— Да?.. Ой, Блохан! — Тоня вдруг заметила неподвижно стоявшую у крыльца черную большую собаку.
— Пошел! — крикнул Юрка. Собака не пошевелилась.
— Да пусть! — заступилась Тоня. — Мы тоже скоро… — сказала она.
— Вам что. Километров сто-полтораста? Не больше?
— А вам?
— Нам? Десять раз по стольку да еще столько.
Помолчали.
«Жаль!» — хотела сказать, но не сказала Тоня.
— Вот так вот, в таком разрезе, — будто подвел итог Юрка, а Тоне опять захотелось сказать: «Жаль».
Дверь отворилась, вышел Фуфаев. Собака встала передними лапами на нижнюю ступеньку и покорно смотрела вверх.
— Ах ты, Гитлер! — заорал Фуфаев, наступая. — Ты почему? Марш!
Вышел еще кто-то, загомонили, засмеялись, выбежала Лиза-зажигалка, зовя Тоню, но, увидев рядом Юрку, сказала: «Ах, ах, простите!» — и ускакала обратно. И Тоня смутилась. Потом Юрке уже пора было ехать.
— Ну, увидимся еще! — крикнул он Тоне из кабины. Мотор работал, и яркие фары далеко высветили улицу.
— Да! — отвечала Тоня. — Ладно! Пока! — и махнула подсолнухом.
Но поговорить им больше не удалось. На току они еще несколько раз виделись, но вдруг стало ясно, что делать больше нечего — приезжим, во всяком случае, — и можно уезжать. Машины латвийской колонны еще оставались.
Когда Сазонов увозил свою группу, случилось так, что не со всеми даже удалось попрощаться. Шоферы торопились, сердились — была суббота. Не видела Тоня и Юрку. Прощание вообще вышло торопливым и печальным. Как нарочно, просыпался опять из шальной тучи дождь. Далеко в поле, над всем простором, светило солнце, а тут, над деревней, над тремя машинами, в которых уже сидели, прикрыв головы лопухами и прозрачными голубыми и белыми плащами, лило изо всех сил. Было часов одиннадцать дня, все работали, даже ребятишки не вернулись из школы. На дороге стояло лишь несколько женщин и Фуфаев с Вулканом. Фуфаев надел на голову мешок углом, Вулкан стоял мокрый, понурый. И они уже казались Тоне чужими, и деревня тоже, и степь, черная и желтая, освещенная солнцем, с тенями облаков. И Тоня испытывала смятенное чувство потери. В машине кто-то говорил: «Ну, слава богу, кончилась эпопея!» А Тоня, как взглядывала на женщин, на Фуфаева с Вулканом, хотела зареветь.
Лиза села рядом на дно кузова на мокрое сено. Она прикрывала Тоне спину своим плащом, а Тоня все повертывалась и глядела на провожающих.
— Что ты? — спросила Лиза.
— Да так, вообще… — отвечала Тоня, стараясь улыбнуться.
Машины двинулись, скоро выкатились из-под тучи и быстро побежали по огромной степи под солнцем.
Был тут и Юрка, и как-то так вышло, что они с Тоней оказались вдвоем на крыльце. Он сидел боком на перильцах, а она стояла у столбика. Он курил, она лущила половину огромного подсолнуха с еще мягковатыми, пахучими и липкими семечками. Было прохладно и ветрено, но оба не замечали холода.
— Вареп телефонограмму сегодня получил, между прочим, — говорил Юрка. — Дней через пять — по коням!
— Да?.. Ой, Блохан! — Тоня вдруг заметила неподвижно стоявшую у крыльца черную большую собаку.
— Пошел! — крикнул Юрка. Собака не пошевелилась.
— Да пусть! — заступилась Тоня. — Мы тоже скоро… — сказала она.
— Вам что. Километров сто-полтораста? Не больше?
— А вам?
— Нам? Десять раз по стольку да еще столько.
Помолчали.
«Жаль!» — хотела сказать, но не сказала Тоня.
— Вот так вот, в таком разрезе, — будто подвел итог Юрка, а Тоне опять захотелось сказать: «Жаль».
Дверь отворилась, вышел Фуфаев. Собака встала передними лапами на нижнюю ступеньку и покорно смотрела вверх.
— Ах ты, Гитлер! — заорал Фуфаев, наступая. — Ты почему? Марш!
Вышел еще кто-то, загомонили, засмеялись, выбежала Лиза-зажигалка, зовя Тоню, но, увидев рядом Юрку, сказала: «Ах, ах, простите!» — и ускакала обратно. И Тоня смутилась. Потом Юрке уже пора было ехать.
— Ну, увидимся еще! — крикнул он Тоне из кабины. Мотор работал, и яркие фары далеко высветили улицу.
— Да! — отвечала Тоня. — Ладно! Пока! — и махнула подсолнухом.
Но поговорить им больше не удалось. На току они еще несколько раз виделись, но вдруг стало ясно, что делать больше нечего — приезжим, во всяком случае, — и можно уезжать. Машины латвийской колонны еще оставались.
Когда Сазонов увозил свою группу, случилось так, что не со всеми даже удалось попрощаться. Шоферы торопились, сердились — была суббота. Не видела Тоня и Юрку. Прощание вообще вышло торопливым и печальным. Как нарочно, просыпался опять из шальной тучи дождь. Далеко в поле, над всем простором, светило солнце, а тут, над деревней, над тремя машинами, в которых уже сидели, прикрыв головы лопухами и прозрачными голубыми и белыми плащами, лило изо всех сил. Было часов одиннадцать дня, все работали, даже ребятишки не вернулись из школы. На дороге стояло лишь несколько женщин и Фуфаев с Вулканом. Фуфаев надел на голову мешок углом, Вулкан стоял мокрый, понурый. И они уже казались Тоне чужими, и деревня тоже, и степь, черная и желтая, освещенная солнцем, с тенями облаков. И Тоня испытывала смятенное чувство потери. В машине кто-то говорил: «Ну, слава богу, кончилась эпопея!» А Тоня, как взглядывала на женщин, на Фуфаева с Вулканом, хотела зареветь.
Лиза села рядом на дно кузова на мокрое сено. Она прикрывала Тоне спину своим плащом, а Тоня все повертывалась и глядела на провожающих.
— Что ты? — спросила Лиза.
— Да так, вообще… — отвечала Тоня, стараясь улыбнуться.
Машины двинулись, скоро выкатились из-под тучи и быстро побежали по огромной степи под солнцем.