Алексей Ведеркин возвращался домой, за Волгу, где жил в двухэтажном старом доме, построенном еще заключенными «Волголага». Оставил машину во дворике, уже опустевшим в этот час ранней ночи. Поднялся к себе на второй этаж. Осторожно открыл ключом дверь. Навстречу вышла жена Антонина, простоволосая, в домашней кофте, с измученным красивым лицом, на котором слезно и горько смотрели большие глаза.
— Все хорошо? — суеверно оглядела мужа, прижимаясь щекой к его сильному плечу, — Ужин готов, садись.
— Как Коленька? — спросил Ведеркин, глядя через голову жены в глубину комнаты с неярким освещением. В смуглом золотистом сумраке что-то брезжило, давало о себе знать неслышным страданием.
— С утра было хорошо. Бегал, играл. А к вечеру снова приступ. Задыхался, был обморок. Я сделала ему укол.
— Не вызывала «неотложку»?
— Что толку. Они такой же укол сделают. Здесь нужна операция.
— Я связывался с Кельном. Профессор Глюк ждет. Как только соберем деньги, поедешь с Коленькой в Кельн.
— А долго ли еще собирать? Выдержит ли он, бедненький?
— Мы же почти собрали. Еще одна зарплата. Владимир Генрихович обещал оплатить самолет в оба конца и отель в Германии. Продержимся еще месяц.
— Я все в ломбард заложила, — серьги, кольца, браслеты, мамину серебряную ложку снесла. Не могу смотреть, как он мучается.
Он бережно отстранил жену. Прошел в глубину комнаты, где за ширмой, в сумерках стояла кровать, и тихо светилось лицо сына. Как маленькая голубоватая луна в пепельном небе. Ведеркин вдыхал нежный телесный запах, испарения медикаментов. Различал худое личико, светлую челку, хрупкую голую шею. Над кроватью висела икона.
Жена неслышно подошла сзади.
— Господи, я тебя ждала две войны. Каждый день о тебе молилась. Ты вернулся, думала, — вот оно счастье. А теперь думаю, — вот оно наше горе. Алеша, за что нам такое?
— Ты мне верь, Тоня, все будет хорошо. Профессор Глюк — великий ученый. У него даже самые безнадежные выздоравливают. Еще потерпи две недели. Деньги почти собраны. Владимир Генрихович добавит. А пока, давай молиться.
— Давай, Алеша, помолимся!
Они оба опустились на колени перед кроватью сына, воздели глаза на икону, где едва золотилась Богородица в малиновых одеждах. Шепотом молились, одновременно осеняя себя знамением. У жены по худым щекам катились слезы. У Ведеркина его мужественное лицо умягчилось, в нем была беспомощная нежность, беззащитная любовь, упование на чудо.
На заводе шло испытание двигателя. Среди множества почти ежедневных экспериментов это испытание было этапным. После изощренных расчетов, компьютерного моделирования и экспериментов в раскаленном газе, употребляя новейшие сплавы и используя тончайшие покрытия, была изготовлена лопатка для турбины высокого давления. Лепесток цветка с неуловимой в своей красоте и изяществе поверхностью. Принимая удар раскаленной струи, лепесток, благодаря совершенной форме, не создавал завихрений, обладал идеальной аэродинамикой, уменьшал потери. Собранная из множества лопаток, турбина, — сияющий цветок, помещенный в ревущую плазму, — обещала повысить эффективность двигателя, улучшить характеристики, обогнать американцев, которые в те же дни, в лабораториях «Локхид — Мартин», испытывали свой двигатель «пятого поколения» для истребителя F — 22 «Рэптор».
В испытательный корпус явились Генеральный директор Ратников и Генеральный конструктор Люлькин, группа конструкторов, возглавляемая Блюменфельдом, технологи и начальники цехов, изготовлявших лопатку, металлурги из института сплавов, специалисты по нанотехнологиям, генералы Министерства обороны и штаба военно-воздушных сил. Заполнили испытательную кабину с пультом управления и контроля. Перед мониторами разместились испытатели в комбинезонах. За мощной бетонной стеной, в испытательном боксе, находился двигатель. Свет люминесцентных ламп делал лица одинаково бледными и странно светящимися, словно каждый, волнуясь, порождал особый род излучения, свойственный прихожанам перед началом службы или пехотинцам перед броском в атаку.
Люлькин был окружен генеральскими мундирами, штатскими пиджаками и фирменными комбинезонами. Его большое, с крупным носом лицо казалось наивным и слегка испуганным, словно он не желал начинать испытания. Хотел отодвинуть момент, когда загудит бетон от кромешного рева, дрогнут стрелки приборов, польются по экранам разноцветные линии, затрепещут чуткие самописцы. На его белом лбу углубились морщины, будто он продолжал упорно размышлять, додумывая незавершенную мысль, стремясь довести до совершенства идею, на которую не хватило нескольких последних минут. Серые большие глаза влажно мерцали. Казалось, в них отражался образ двигателя, его внутренние полости, живые сплетения, стальные соцветья, которые сжимались, пульсировали, расширялись, превращаясь в стоцветный взрыв, пропадая в глубине тревожных зрачков. Его щеки покрывала пепельная щетина, которую он из суеверья не сбрил перед испытанием, уподобляясь язычникам, наполнявшим свою жизнь множеством суеверий.
— Ну что, товарищи, давайте спустимся в бокс. Осмотрим и напутствуем наше изделие, — произнес Люлькин. Прошел сквозь бронированную дверь, увлекая в бетонный объем взволнованных спутников.
Бокс — сумрачный, голый, с шершавыми стенами, был способен выдержать удар взорвавшегося двигателя. Скрытые в потолке водоводы могли опрокинуть тонны воды, гася пожар, заливая расплавленные обломки. В одном торце размещался мощный компрессор, создавая воздушный поток, сквозь который мчался самолет. В противоположном торце зияло эллиптической формы жерло, куда улетала раскаленная плазма из выходного сопла, — ревущий факел, плавящий сталь и бетон, разрушительный жар которого охлаждался водяными фонтанами.
Среди мрачной пустоты, освещенный прожекторами, на возвышении был закреплен двигатель. Сияющее диво в кольцах света и термических радугах. Мягкие губы входного сопла были готовы жадно сосать летящий навстречу воздух. Выходное сопло, окруженное хищным опереньем, ожидало мгновения, когда в глубине загорится ослепительная синева и раздастся оглушительный рев. Стальные трубки, оплетавшие корпус, казались гибкими, мягкими, придавая изделию сходство с живым существом, то ли всплывшим из бездонных глубин океана, то ли прилетевшим из необъятного Космоса. Сладко пахло керосином. К двигателю подводилось топливо, было подключено электричество. Его окружало множество невидимых датчиков, снимавших показания с деталей из титана и стали, с валов и лопаток. Брали пробы из утробы камеры сгорания, из пламени сопла, из свистящего вихря турбин. Глазки телекамер зорко наблюдали за двигателем. Вибрация, турбулентные всплески, малейшие толчки и смещения переносились в кабину испытателей, отмечались игрой самописцев, сопровождались тысячами вычислений, которые вели неутомимые компьютеры.
Алексей Ведеркин возвращался домой, за Волгу, где жил в двухэтажном старом доме, построенном еще заключенными «Волголага». Оставил машину во дворике, уже опустевшим в этот час ранней ночи. Поднялся к себе на второй этаж. Осторожно открыл ключом дверь. Навстречу вышла жена Антонина, простоволосая, в домашней кофте, с измученным красивым лицом, на котором слезно и горько смотрели большие глаза.
— Все хорошо? — суеверно оглядела мужа, прижимаясь щекой к его сильному плечу, — Ужин готов, садись.
— Как Коленька? — спросил Ведеркин, глядя через голову жены в глубину комнаты с неярким освещением. В смуглом золотистом сумраке что-то брезжило, давало о себе знать неслышным страданием.
— С утра было хорошо. Бегал, играл. А к вечеру снова приступ. Задыхался, был обморок. Я сделала ему укол.
— Не вызывала «неотложку»?
— Что толку. Они такой же укол сделают. Здесь нужна операция.
— Я связывался с Кельном. Профессор Глюк ждет. Как только соберем деньги, поедешь с Коленькой в Кельн.
— А долго ли еще собирать? Выдержит ли он, бедненький?
— Мы же почти собрали. Еще одна зарплата. Владимир Генрихович обещал оплатить самолет в оба конца и отель в Германии. Продержимся еще месяц.
— Я все в ломбард заложила, — серьги, кольца, браслеты, мамину серебряную ложку снесла. Не могу смотреть, как он мучается.
Он бережно отстранил жену. Прошел в глубину комнаты, где за ширмой, в сумерках стояла кровать, и тихо светилось лицо сына. Как маленькая голубоватая луна в пепельном небе. Ведеркин вдыхал нежный телесный запах, испарения медикаментов. Различал худое личико, светлую челку, хрупкую голую шею. Над кроватью висела икона.
Жена неслышно подошла сзади.
— Господи, я тебя ждала две войны. Каждый день о тебе молилась. Ты вернулся, думала, — вот оно счастье. А теперь думаю, — вот оно наше горе. Алеша, за что нам такое?
— Ты мне верь, Тоня, все будет хорошо. Профессор Глюк — великий ученый. У него даже самые безнадежные выздоравливают. Еще потерпи две недели. Деньги почти собраны. Владимир Генрихович добавит. А пока, давай молиться.
— Давай, Алеша, помолимся!
Они оба опустились на колени перед кроватью сына, воздели глаза на икону, где едва золотилась Богородица в малиновых одеждах. Шепотом молились, одновременно осеняя себя знамением. У жены по худым щекам катились слезы. У Ведеркина его мужественное лицо умягчилось, в нем была беспомощная нежность, беззащитная любовь, упование на чудо.
На заводе шло испытание двигателя. Среди множества почти ежедневных экспериментов это испытание было этапным. После изощренных расчетов, компьютерного моделирования и экспериментов в раскаленном газе, употребляя новейшие сплавы и используя тончайшие покрытия, была изготовлена лопатка для турбины высокого давления. Лепесток цветка с неуловимой в своей красоте и изяществе поверхностью. Принимая удар раскаленной струи, лепесток, благодаря совершенной форме, не создавал завихрений, обладал идеальной аэродинамикой, уменьшал потери. Собранная из множества лопаток, турбина, — сияющий цветок, помещенный в ревущую плазму, — обещала повысить эффективность двигателя, улучшить характеристики, обогнать американцев, которые в те же дни, в лабораториях «Локхид — Мартин», испытывали свой двигатель «пятого поколения» для истребителя F — 22 «Рэптор».
В испытательный корпус явились Генеральный директор Ратников и Генеральный конструктор Люлькин, группа конструкторов, возглавляемая Блюменфельдом, технологи и начальники цехов, изготовлявших лопатку, металлурги из института сплавов, специалисты по нанотехнологиям, генералы Министерства обороны и штаба военно-воздушных сил. Заполнили испытательную кабину с пультом управления и контроля. Перед мониторами разместились испытатели в комбинезонах. За мощной бетонной стеной, в испытательном боксе, находился двигатель. Свет люминесцентных ламп делал лица одинаково бледными и странно светящимися, словно каждый, волнуясь, порождал особый род излучения, свойственный прихожанам перед началом службы или пехотинцам перед броском в атаку.
Люлькин был окружен генеральскими мундирами, штатскими пиджаками и фирменными комбинезонами. Его большое, с крупным носом лицо казалось наивным и слегка испуганным, словно он не желал начинать испытания. Хотел отодвинуть момент, когда загудит бетон от кромешного рева, дрогнут стрелки приборов, польются по экранам разноцветные линии, затрепещут чуткие самописцы. На его белом лбу углубились морщины, будто он продолжал упорно размышлять, додумывая незавершенную мысль, стремясь довести до совершенства идею, на которую не хватило нескольких последних минут. Серые большие глаза влажно мерцали. Казалось, в них отражался образ двигателя, его внутренние полости, живые сплетения, стальные соцветья, которые сжимались, пульсировали, расширялись, превращаясь в стоцветный взрыв, пропадая в глубине тревожных зрачков. Его щеки покрывала пепельная щетина, которую он из суеверья не сбрил перед испытанием, уподобляясь язычникам, наполнявшим свою жизнь множеством суеверий.
— Ну что, товарищи, давайте спустимся в бокс. Осмотрим и напутствуем наше изделие, — произнес Люлькин. Прошел сквозь бронированную дверь, увлекая в бетонный объем взволнованных спутников.
Бокс — сумрачный, голый, с шершавыми стенами, был способен выдержать удар взорвавшегося двигателя. Скрытые в потолке водоводы могли опрокинуть тонны воды, гася пожар, заливая расплавленные обломки. В одном торце размещался мощный компрессор, создавая воздушный поток, сквозь который мчался самолет. В противоположном торце зияло эллиптической формы жерло, куда улетала раскаленная плазма из выходного сопла, — ревущий факел, плавящий сталь и бетон, разрушительный жар которого охлаждался водяными фонтанами.
Среди мрачной пустоты, освещенный прожекторами, на возвышении был закреплен двигатель. Сияющее диво в кольцах света и термических радугах. Мягкие губы входного сопла были готовы жадно сосать летящий навстречу воздух. Выходное сопло, окруженное хищным опереньем, ожидало мгновения, когда в глубине загорится ослепительная синева и раздастся оглушительный рев. Стальные трубки, оплетавшие корпус, казались гибкими, мягкими, придавая изделию сходство с живым существом, то ли всплывшим из бездонных глубин океана, то ли прилетевшим из необъятного Космоса. Сладко пахло керосином. К двигателю подводилось топливо, было подключено электричество. Его окружало множество невидимых датчиков, снимавших показания с деталей из титана и стали, с валов и лопаток. Брали пробы из утробы камеры сгорания, из пламени сопла, из свистящего вихря турбин. Глазки телекамер зорко наблюдали за двигателем. Вибрация, турбулентные всплески, малейшие толчки и смещения переносились в кабину испытателей, отмечались игрой самописцев, сопровождались тысячами вычислений, которые вели неутомимые компьютеры.