— Ух, прости меня господи! — говорила тетя и грузно опускалась сразу на два стула.
Глаза ее сверкали гневом, и она, как наседка, прикрывала свою корзину руками. Около нее грустно сидела Надя. На ее опущенных ресницах дрожали слезы.
А лицо было полно детского недоумения перед толпой нахлынувших огорчений. Однако материнская любовь и здесь пришла Наде на помощь. Надя вспомнила, как трогательно мать гордилась тетей Дуней. Как часто ее ставила и себе и другим в пример.
«Вот какая наша тетя Дуня умница, — говаривала мать. — У нее руки золотые. А в глазах светится душа».
И Наде все в тете Дуне, как и в облике матери, казалось прекрасным. А здесь, в институте, над тетей смеются. Смутно Надя понимала, что смеются именно над тетиной бедностью и старомодностью. Обида душила Надю. Но вместе с обидой закипало и возмущение против этих спесивых нарядных людей. А тетя Дуня в старенькой шляпке и в смешных носатых ботинках как бы возвышалась над всеми и представлялась самой смелой, самой красивой и самой дорогой.
А тетя тем временем распаковывала корзинку и, вынимая душистый пирожок, громко говорила:
— Ешь, ешь, никого не слушай. Тут на всех твоих подружек хватит. Ишь жулье, прохвосты!..
Уже давно в актовом зале были устроены подмостки для сцены. Шли репетиции. На святках устраивался традиционный бал.
Надя участвовала и в спектакле, где играла главную роль, и для концертного отделения готовила песенку «Был у Христа младенца сад». А на бис музыкальная дама мадам Пекар предложила ей выучить скучную кантату. Но у Нади была своя любимая песенка. Ее пела Надина мама, укладывая дочку в постель. Ее пела сама Надя вместе с Маней в знойные дни на палубе «Золотого Василька». Эта песенка была про кукушку: «Там вдали, за рекой, раздается порой: ку-ку, ку-ку...»
Музыкальная дама, конечно, и слышать не хотела об этой песне. И Надя нехотя разучивала кантату.
Наконец наступил и день спектакля. В дортуарах на подушках с утра лежали широкие шелковые ленты либерти самых привлекательных цветов. Тут были фрез, голубые, пунцовые, фисташковые, цвет ляпис-лазурь и другие. Женя Леонтьева с помощью французской дамы делала из них банты самых причудливых форм для девочек — распорядительниц вечера. Эти девочки назначались самой княгиней. Среди них были красавицы института, без которых не мог обойтись ни один вечер, и лучшие ученицы, и, уж конечно, дети богачей. Яркие банты прикалывались на левое плечо, а длинные концы лент свешивались с плеча ниже колен. Когда девочки танцевали, ленты развевались в такт музыке. Кто не мечтал о таком банте!
Еще накануне многие девочки завили себе волосы и взбили кудри, но инспектриса, увидев эти недозволенные локоны, приказала их намочить и убрать.
И вот швейцар Никита открыл стеклянную дверь; девочки вышли из классных в длинный коридор.
Из швейцарской то и дело выходили гости. Сверкали генеральские лампасы — желтые, красные и зеленые. Некоторые девочки прогуливались с кадетами и гимназистами. На широкой лестнице, застланной красным бархатным ковром, все время колыхалась толпа. Гости поднимались в зал на второй этаж. Оттуда доносился стук стульев, кашель, смех. А маленькие кадеты и гимназисты сидели на полу перед сценой.
Уже было два звонка, но ждали наместника края, камергера двора его императорского величества, шталмейстера Близетти. Но вот снизу, из швейцарской, дали сигнальный звонок. Начальница в синем шелковом платье, шурша длинным шлейфом, с бриллиантовым шифром на плече и с большой золотой медалью Анны на шее, в сопровождении генералов и учителей пошла навстречу наместнику. Военная музыка грянула «Встречу», и по лестнице поднялся небольшого роста, широкоплечий человек в придворном, расшитом золотом мундире, с муаровой голубой лентой через плечо. Эта лента на правом боку заканчивалась розеткой, и к ней был прикреплен изящный золотой ключ. Наместник приветливо кивал всем стриженной ежиком головой и спешил сесть на свое кресло в первом ряду.
Поднялся занавес. На сцене в голубом муслиновом платье сидела Надя, облокотившись на ручку бархатного глубокого кресла. Она увидела испуганные, устремленные на нее детские глаза и сама испугалась. Стало совсем тихо, а Надя все молчала. И все-таки она подняла руку и положила на стол тетрадку.
— Вот я и выучила те стихи, что скажу папе и маме на рождество. Как хорошо, что скоро будет рождество! И у нас будет елка... — раздался со сцены звонкий детский голос.
По ходу пьесы Надя должна была заснуть, и ей якобы привиделся сон о том, что она попала в лес, где жили страшные жуки и веселые кузнечики, пестрые бабочки и трудолюбивые гномы, злые колдуньи и добрые волшебницы. Гномы кривлялись на сцене, зрители смеялись, смеялась и сама Надя, так что детишки из зала сомневались — полагается ли это ей по роли. Одна из добрых волшебниц сказала девочке, что самая большая радость — доставлять радость другим.
Но вот исчезают гномы, жуки и волшебницы. Надя опять сидит в кресле и просыпается.
— Что же это я видела такое интересное во сне? — пытается вспомнить она. — Жуки, козявки, бабочки? Нет. Было что-то совсем особенное, приятное. Что же это такое? Ах да, вспомнила: «Самая большая радость — доставлять радость другим».
Надя подошла к суфлерской будке и, поклонившись зрителям, сделала глубокий реверанс.
Занавес опустился. Наде много хлопали. И, когда в концертном отделении она пропела «Был у Христа младенца сад», восторженные крики детей оглушили ее. И, не дождавшись вторичного выхода аккомпаниатора, Надя одна запела свою песенку про кукушку: «Там вдали, за рекой, раздается порой...» Надя кончила. Сам наместник встал с кресла и хлопал ей в ладоши. А Надя в это время за сценой спускалась с подмостков. Музыкальная дама толкнула ее и, как змея, прошипела:
— Ух, прости меня господи! — говорила тетя и грузно опускалась сразу на два стула.
Глаза ее сверкали гневом, и она, как наседка, прикрывала свою корзину руками. Около нее грустно сидела Надя. На ее опущенных ресницах дрожали слезы.
А лицо было полно детского недоумения перед толпой нахлынувших огорчений. Однако материнская любовь и здесь пришла Наде на помощь. Надя вспомнила, как трогательно мать гордилась тетей Дуней. Как часто ее ставила и себе и другим в пример.
«Вот какая наша тетя Дуня умница, — говаривала мать. — У нее руки золотые. А в глазах светится душа».
И Наде все в тете Дуне, как и в облике матери, казалось прекрасным. А здесь, в институте, над тетей смеются. Смутно Надя понимала, что смеются именно над тетиной бедностью и старомодностью. Обида душила Надю. Но вместе с обидой закипало и возмущение против этих спесивых нарядных людей. А тетя Дуня в старенькой шляпке и в смешных носатых ботинках как бы возвышалась над всеми и представлялась самой смелой, самой красивой и самой дорогой.
А тетя тем временем распаковывала корзинку и, вынимая душистый пирожок, громко говорила:
— Ешь, ешь, никого не слушай. Тут на всех твоих подружек хватит. Ишь жулье, прохвосты!..
Уже давно в актовом зале были устроены подмостки для сцены. Шли репетиции. На святках устраивался традиционный бал.
Надя участвовала и в спектакле, где играла главную роль, и для концертного отделения готовила песенку «Был у Христа младенца сад». А на бис музыкальная дама мадам Пекар предложила ей выучить скучную кантату. Но у Нади была своя любимая песенка. Ее пела Надина мама, укладывая дочку в постель. Ее пела сама Надя вместе с Маней в знойные дни на палубе «Золотого Василька». Эта песенка была про кукушку: «Там вдали, за рекой, раздается порой: ку-ку, ку-ку...»
Музыкальная дама, конечно, и слышать не хотела об этой песне. И Надя нехотя разучивала кантату.
Наконец наступил и день спектакля. В дортуарах на подушках с утра лежали широкие шелковые ленты либерти самых привлекательных цветов. Тут были фрез, голубые, пунцовые, фисташковые, цвет ляпис-лазурь и другие. Женя Леонтьева с помощью французской дамы делала из них банты самых причудливых форм для девочек — распорядительниц вечера. Эти девочки назначались самой княгиней. Среди них были красавицы института, без которых не мог обойтись ни один вечер, и лучшие ученицы, и, уж конечно, дети богачей. Яркие банты прикалывались на левое плечо, а длинные концы лент свешивались с плеча ниже колен. Когда девочки танцевали, ленты развевались в такт музыке. Кто не мечтал о таком банте!
Еще накануне многие девочки завили себе волосы и взбили кудри, но инспектриса, увидев эти недозволенные локоны, приказала их намочить и убрать.
И вот швейцар Никита открыл стеклянную дверь; девочки вышли из классных в длинный коридор.
Из швейцарской то и дело выходили гости. Сверкали генеральские лампасы — желтые, красные и зеленые. Некоторые девочки прогуливались с кадетами и гимназистами. На широкой лестнице, застланной красным бархатным ковром, все время колыхалась толпа. Гости поднимались в зал на второй этаж. Оттуда доносился стук стульев, кашель, смех. А маленькие кадеты и гимназисты сидели на полу перед сценой.
Уже было два звонка, но ждали наместника края, камергера двора его императорского величества, шталмейстера Близетти. Но вот снизу, из швейцарской, дали сигнальный звонок. Начальница в синем шелковом платье, шурша длинным шлейфом, с бриллиантовым шифром на плече и с большой золотой медалью Анны на шее, в сопровождении генералов и учителей пошла навстречу наместнику. Военная музыка грянула «Встречу», и по лестнице поднялся небольшого роста, широкоплечий человек в придворном, расшитом золотом мундире, с муаровой голубой лентой через плечо. Эта лента на правом боку заканчивалась розеткой, и к ней был прикреплен изящный золотой ключ. Наместник приветливо кивал всем стриженной ежиком головой и спешил сесть на свое кресло в первом ряду.
Поднялся занавес. На сцене в голубом муслиновом платье сидела Надя, облокотившись на ручку бархатного глубокого кресла. Она увидела испуганные, устремленные на нее детские глаза и сама испугалась. Стало совсем тихо, а Надя все молчала. И все-таки она подняла руку и положила на стол тетрадку.
— Вот я и выучила те стихи, что скажу папе и маме на рождество. Как хорошо, что скоро будет рождество! И у нас будет елка... — раздался со сцены звонкий детский голос.
По ходу пьесы Надя должна была заснуть, и ей якобы привиделся сон о том, что она попала в лес, где жили страшные жуки и веселые кузнечики, пестрые бабочки и трудолюбивые гномы, злые колдуньи и добрые волшебницы. Гномы кривлялись на сцене, зрители смеялись, смеялась и сама Надя, так что детишки из зала сомневались — полагается ли это ей по роли. Одна из добрых волшебниц сказала девочке, что самая большая радость — доставлять радость другим.
Но вот исчезают гномы, жуки и волшебницы. Надя опять сидит в кресле и просыпается.
— Что же это я видела такое интересное во сне? — пытается вспомнить она. — Жуки, козявки, бабочки? Нет. Было что-то совсем особенное, приятное. Что же это такое? Ах да, вспомнила: «Самая большая радость — доставлять радость другим».
Надя подошла к суфлерской будке и, поклонившись зрителям, сделала глубокий реверанс.
Занавес опустился. Наде много хлопали. И, когда в концертном отделении она пропела «Был у Христа младенца сад», восторженные крики детей оглушили ее. И, не дождавшись вторичного выхода аккомпаниатора, Надя одна запела свою песенку про кукушку: «Там вдали, за рекой, раздается порой...» Надя кончила. Сам наместник встал с кресла и хлопал ей в ладоши. А Надя в это время за сценой спускалась с подмостков. Музыкальная дама толкнула ее и, как змея, прошипела: