Показалось удивительным: как это он четыре года проучился вместе с ней и так мало ее знает?
Она остановила на нем внимательный взгляд, за которым угадывалась напряженная внутренняя жизнь. Темные глаза, казалось, горели на бледном лице.
— Что с тобой, Ирина? Нездорова?
— Нет, я здорова. Это так… — махнула рукой. — Завтра уезжаю. Пришла прощаться с нашим садом. Здесь я плакала перед экзаменами, здесь…
Она не договорила.
— Далеко едешь?
— На Кировоградщину.
— С мужем, наверно? — снова спросил Кардаш и тут же пожалел: лицо Ирины стало еще напряженнее.
— Нет, — глухо проговорила она. — Еду одна… Если можешь, Микола, ни о чем не спрашивай. Ладно? — Она положила холодную узенькую ладонь на его руку. — Когда-нибудь, может, сама расскажу, если встретимся. — Она помолчала. — А что у тебя? Я слышала, ты пишешь книгу?
Кардаш заговорил. Буря бушевала у него в груди, ему так надо было высказаться! На него глядели внимательные глаза, полные понимания, сочувствия. Он незаметно увлекся.
— Какая возмутительная история, — покачав головой, сказала Ирина. — И все же… Я тебе завидую.
— Есть чему завидовать, — криво улыбнулся Кардаш.
— Есть. Ты за что-то борешься. Ты чего-то ищешь. У меня сложилось хуже. Но… Уезжаю — и все!
Она порывисто встала.
— Проводишь меня?
Шли молча.
У какого-то незнакомого дома Ирина остановилась и протянула руку. Кардаш сжал ее холодные пальцы и растерянно посмотрел на Ирину. У него было такое ощущение, словно он бросает на произвол судьбы товарища, попавшего в беду.
— Не могу ли я тебе помочь, Ирина? Скажи, я…
— Спасибо, Микола, — мягко улыбнулась она. — Тут никто не поможет. Все надо взвесить и решить самой. Всего хорошего, Микола.
Спустя несколько дней, захватив, как говорится, барахлишко под мышку, Кардаш уехал на Нижнеднепровские пески. Когда-то их называли Олешковскими, по имени тихого, припорошенного песком городка Олешки, ныне Цюрупинска, с давних времен славившегося своими рыбаками, мореходами и виноградарями.
Кто не бывал в тех краях, кто не блуждал по колено в сыпучем песке среди желтовато-серых холмов, тот даже представить не может, что в благословенном уголке Южной Украины раскинулись бесплодные песчаные земли, занимающие площадь в сто пятьдесят тысяч гектаров. А рядом, на расстоянии всего лишь одного или двух километров, в кудрявых берегах течет широкий и полноводный Днепр. А на востоке, если миновать мертвую зону песков, зеленой скатертью расстилается плодородная Таврия.
Откуда она взялась, эта пустыня? Подует ветер — а он здесь резкий, злой, — и подымется в небо темная туча. Не желанным дождем падет она, нет — песчаным ливнем обрушится на окрестные села, на сады, на поля. Разойдется, разгуляется буря, станет сечь, с корнем вырывать слабые саженцы и молодые деревца или насыпать над ними могильные холмы и тут же голосить у этих могил, навевая черную тоску. И, словно на смех, всего сильнее безумствуют песчаные бури в лучшую, весеннюю пору, когда даже здесь оживает каждая былинка.
Показалось удивительным: как это он четыре года проучился вместе с ней и так мало ее знает?
Она остановила на нем внимательный взгляд, за которым угадывалась напряженная внутренняя жизнь. Темные глаза, казалось, горели на бледном лице.
— Что с тобой, Ирина? Нездорова?
— Нет, я здорова. Это так… — махнула рукой. — Завтра уезжаю. Пришла прощаться с нашим садом. Здесь я плакала перед экзаменами, здесь…
Она не договорила.
— Далеко едешь?
— На Кировоградщину.
— С мужем, наверно? — снова спросил Кардаш и тут же пожалел: лицо Ирины стало еще напряженнее.
— Нет, — глухо проговорила она. — Еду одна… Если можешь, Микола, ни о чем не спрашивай. Ладно? — Она положила холодную узенькую ладонь на его руку. — Когда-нибудь, может, сама расскажу, если встретимся. — Она помолчала. — А что у тебя? Я слышала, ты пишешь книгу?
Кардаш заговорил. Буря бушевала у него в груди, ему так надо было высказаться! На него глядели внимательные глаза, полные понимания, сочувствия. Он незаметно увлекся.
— Какая возмутительная история, — покачав головой, сказала Ирина. — И все же… Я тебе завидую.
— Есть чему завидовать, — криво улыбнулся Кардаш.
— Есть. Ты за что-то борешься. Ты чего-то ищешь. У меня сложилось хуже. Но… Уезжаю — и все!
Она порывисто встала.
— Проводишь меня?
Шли молча.
У какого-то незнакомого дома Ирина остановилась и протянула руку. Кардаш сжал ее холодные пальцы и растерянно посмотрел на Ирину. У него было такое ощущение, словно он бросает на произвол судьбы товарища, попавшего в беду.
— Не могу ли я тебе помочь, Ирина? Скажи, я…
— Спасибо, Микола, — мягко улыбнулась она. — Тут никто не поможет. Все надо взвесить и решить самой. Всего хорошего, Микола.
Спустя несколько дней, захватив, как говорится, барахлишко под мышку, Кардаш уехал на Нижнеднепровские пески. Когда-то их называли Олешковскими, по имени тихого, припорошенного песком городка Олешки, ныне Цюрупинска, с давних времен славившегося своими рыбаками, мореходами и виноградарями.
Кто не бывал в тех краях, кто не блуждал по колено в сыпучем песке среди желтовато-серых холмов, тот даже представить не может, что в благословенном уголке Южной Украины раскинулись бесплодные песчаные земли, занимающие площадь в сто пятьдесят тысяч гектаров. А рядом, на расстоянии всего лишь одного или двух километров, в кудрявых берегах течет широкий и полноводный Днепр. А на востоке, если миновать мертвую зону песков, зеленой скатертью расстилается плодородная Таврия.
Откуда она взялась, эта пустыня? Подует ветер — а он здесь резкий, злой, — и подымется в небо темная туча. Не желанным дождем падет она, нет — песчаным ливнем обрушится на окрестные села, на сады, на поля. Разойдется, разгуляется буря, станет сечь, с корнем вырывать слабые саженцы и молодые деревца или насыпать над ними могильные холмы и тут же голосить у этих могил, навевая черную тоску. И, словно на смех, всего сильнее безумствуют песчаные бури в лучшую, весеннюю пору, когда даже здесь оживает каждая былинка.