В конце концов я согласился с поэтом Бхавабхути:
Но все же весьма сомнительным становилось появление достойной меня девушки на столь крохотной части Бенгалии.
Родители, на руках у которых были незамужние дочери, расточали мне дифирамбы независимо от того, нравились мне их дочери или нет. Они не скупились на похвалы и открывали во мне все новые и новые достоинства. Из шастр известно, что божество независимо от того, благосклонно оно к почитающему его или нет, требует поклонения себе и если не получает его, то страшно гневается. Такое же чувство испытывал и я.
Я уже говорил, что у Койлаша-бабу была внучка. Я видел ее много раз и никогда не заблуждался относительно ее красоты — следовательно, нелепая мысль жениться на ней не могла прийти мне в голову. Но я был твердо убежден, что старик, сочтя меня хорошей партией, начнет курить предо мной фимиам и в один прекрасный день возложит девушку как подношение на мой алтарь. Однако он этого не сделал. Однажды я даже услышал, как он говорил одному из моих друзей:
— Бабу Нойонджора никогда ни у кого ничего не просили. Скорее я обреку внучку на вечную девственность, чем нарушу традиции рода.
Гнев охватил меня. Долго он кипел в моей груди, но, будучи юношей благонравным, я молчал. Как молния сопровождается громом, так и раздражение мое порой сменялось чувством юмора, однако случай подшутить над стариком никак не представлялся. Но однажды ко мне пришла мысль, с которой я уже не мог расстаться.
Я уже упоминал о том, что друзья из угождения старику поддерживали его ложь. И вот как-то один из соседей сказал Койлашу-бабу, что, когда он повстречался с вице-губернатором, тот начал расспрашивать его о господине из рода Нойонджора. Сахиб будто сказал, что в Бенгалии известны лишь два славных рода: раджи Бурдхвана и бабу из Нойонджора.
Старик очень обрадовался и с тех пор, встречаясь с соседом-чиновником, неизменно забрасывал его вопросами:
— Как чувствуют себя вице-губернатор и его супруга? Здоровы ли дети? — При этом он выражал желание повстречаться с сахибом.
Но сосед прекрасно понимал, что немало сменится вице-губернаторов и губернаторов, прежде чем бабу из Нойонджора сможет посетить дом вице-губернатора.
В один прекрасный день рано утром я пришел к Койлашу-бабу и отозвал его в сторону.
— Тхакурда, — сообщил я ему шепотом, — вчера я был на приеме. Случайно зашла речь о бабу из Нойонджора, и я сказал сахибу, что Койлаш-бабу находится в Калькутте. Он очень расстроился, что вы до сих пор не побывали у него. А затем сказал, что сегодня пополудни сам придет навестить вас.
Зайди речь о ком-нибудь другом, старик не поверил бы и лишь посмеялся, теперь же он поверил всему и очень обрадовался. Но вместе с радостью пришло и волнение: куда посадить почетного гостя, что подготовить к его приходу, как приветствовать? Ведь от этого зависела слава Нойонджора! Мало того, Койлаш не знал английского языка. Как же он будет беседовать с гостем? Это обстоятельство беспокоило старика больше всего.
— Не печальтесь, — утешал я Койлаша-бабу, — с ним будет переводчик. Вице-губернатор просил, чтобы, кроме вас, при встрече никого не было.
В полдень, когда большинство соседей уходит в конторы, а оставшиеся, закрыв двери, дремлют, перед домом Койлаша-бабу остановился экипаж, запряженный парой.
Слуга, облаченный в ливрею, известил о прибытии вице-губернатора. Старик в одеянии дедовских времен уже ожидал гостя. Старого слугу Гонеша он одел в свой лучший костюм. Услышав о приезде гостя, тяжело дыша, со слезами радости на глазах Койлаш-бабу побежал к дверям. Беспрестанно кланяясь и повторяя «салям», он провел гостя в комнаты. Одетый на английский манер мнимый вице-губернатор — мой друг — вошел следом за ним.
В комнате стояло кресло, покрытое дорогой шалью. Койлаш усадил гостя и обратился к нему с длинной, полной почтения речью на урду. Затем он подал ему на золотом блюде ожерелье из старинных золотых монет. Явился старый Гонеш с розовой водой и флаконом розового масла.
Койлаш-бабу беспрерывно повторял, что в своем доме в Нойонджоре он смог бы принять почетного гостя как следует, здесь же, в Калькутте, он чужой — здесь он бессилен, как рыба, вынутая из воды.
Мой приятель сидел, не снимая цилиндра, и важно кивал головой. Что и говорить, согласно английскому этикету ему надлежало снять головной убор, но боязнь быть узнанным толкнула его на эту вольность. Каждый, кроме Койлаша-бабу и его гордого старого слуги, в одну секунду распознал бы в госте переодетого бенгальца.
После десятиминутной беседы, в течение которой мой приятель лишь кивал головой, гость наконец собрался уходить. Наученные заранее лакеи сняли с кресла шаль, прихватили блюдо с ожерельем из золотых монет, взяли из рук Гонеша серебряное кропило, флакон с розовым маслом и торжественно отнесли все в экипаж. Койлаш-бабу не остановил их — он решил, что таков, должно быть, обычай вице-губернатора.
Спрятавшись в соседней комнате, я наблюдал за всем происходящим, и меня буквально распирало от смеха. Наконец, не в силах дольше молчать, я выбежал в другую комнату, расположенную немного дальше той, где находились гость и хозяин. Безумный смех овладел мной, но вдруг я обнаружил, что в комнате кто-то есть.
На постели лежала девушка и безутешно рыдала. Мое внезапное вторжение и безудержное веселье подняли ее с постели. Ее черные, полные слез глаза метали стрелы молний, а прерывающийся от рыданий голос звучал, будто раскат грома:
В конце концов я согласился с поэтом Бхавабхути:
Но все же весьма сомнительным становилось появление достойной меня девушки на столь крохотной части Бенгалии.
Родители, на руках у которых были незамужние дочери, расточали мне дифирамбы независимо от того, нравились мне их дочери или нет. Они не скупились на похвалы и открывали во мне все новые и новые достоинства. Из шастр известно, что божество независимо от того, благосклонно оно к почитающему его или нет, требует поклонения себе и если не получает его, то страшно гневается. Такое же чувство испытывал и я.
Я уже говорил, что у Койлаша-бабу была внучка. Я видел ее много раз и никогда не заблуждался относительно ее красоты — следовательно, нелепая мысль жениться на ней не могла прийти мне в голову. Но я был твердо убежден, что старик, сочтя меня хорошей партией, начнет курить предо мной фимиам и в один прекрасный день возложит девушку как подношение на мой алтарь. Однако он этого не сделал. Однажды я даже услышал, как он говорил одному из моих друзей:
— Бабу Нойонджора никогда ни у кого ничего не просили. Скорее я обреку внучку на вечную девственность, чем нарушу традиции рода.
Гнев охватил меня. Долго он кипел в моей груди, но, будучи юношей благонравным, я молчал. Как молния сопровождается громом, так и раздражение мое порой сменялось чувством юмора, однако случай подшутить над стариком никак не представлялся. Но однажды ко мне пришла мысль, с которой я уже не мог расстаться.
Я уже упоминал о том, что друзья из угождения старику поддерживали его ложь. И вот как-то один из соседей сказал Койлашу-бабу, что, когда он повстречался с вице-губернатором, тот начал расспрашивать его о господине из рода Нойонджора. Сахиб будто сказал, что в Бенгалии известны лишь два славных рода: раджи Бурдхвана и бабу из Нойонджора.
Старик очень обрадовался и с тех пор, встречаясь с соседом-чиновником, неизменно забрасывал его вопросами:
— Как чувствуют себя вице-губернатор и его супруга? Здоровы ли дети? — При этом он выражал желание повстречаться с сахибом.
Но сосед прекрасно понимал, что немало сменится вице-губернаторов и губернаторов, прежде чем бабу из Нойонджора сможет посетить дом вице-губернатора.
В один прекрасный день рано утром я пришел к Койлашу-бабу и отозвал его в сторону.
— Тхакурда, — сообщил я ему шепотом, — вчера я был на приеме. Случайно зашла речь о бабу из Нойонджора, и я сказал сахибу, что Койлаш-бабу находится в Калькутте. Он очень расстроился, что вы до сих пор не побывали у него. А затем сказал, что сегодня пополудни сам придет навестить вас.
Зайди речь о ком-нибудь другом, старик не поверил бы и лишь посмеялся, теперь же он поверил всему и очень обрадовался. Но вместе с радостью пришло и волнение: куда посадить почетного гостя, что подготовить к его приходу, как приветствовать? Ведь от этого зависела слава Нойонджора! Мало того, Койлаш не знал английского языка. Как же он будет беседовать с гостем? Это обстоятельство беспокоило старика больше всего.
— Не печальтесь, — утешал я Койлаша-бабу, — с ним будет переводчик. Вице-губернатор просил, чтобы, кроме вас, при встрече никого не было.
В полдень, когда большинство соседей уходит в конторы, а оставшиеся, закрыв двери, дремлют, перед домом Койлаша-бабу остановился экипаж, запряженный парой.
Слуга, облаченный в ливрею, известил о прибытии вице-губернатора. Старик в одеянии дедовских времен уже ожидал гостя. Старого слугу Гонеша он одел в свой лучший костюм. Услышав о приезде гостя, тяжело дыша, со слезами радости на глазах Койлаш-бабу побежал к дверям. Беспрестанно кланяясь и повторяя «салям», он провел гостя в комнаты. Одетый на английский манер мнимый вице-губернатор — мой друг — вошел следом за ним.
В комнате стояло кресло, покрытое дорогой шалью. Койлаш усадил гостя и обратился к нему с длинной, полной почтения речью на урду. Затем он подал ему на золотом блюде ожерелье из старинных золотых монет. Явился старый Гонеш с розовой водой и флаконом розового масла.
Койлаш-бабу беспрерывно повторял, что в своем доме в Нойонджоре он смог бы принять почетного гостя как следует, здесь же, в Калькутте, он чужой — здесь он бессилен, как рыба, вынутая из воды.
Мой приятель сидел, не снимая цилиндра, и важно кивал головой. Что и говорить, согласно английскому этикету ему надлежало снять головной убор, но боязнь быть узнанным толкнула его на эту вольность. Каждый, кроме Койлаша-бабу и его гордого старого слуги, в одну секунду распознал бы в госте переодетого бенгальца.
После десятиминутной беседы, в течение которой мой приятель лишь кивал головой, гость наконец собрался уходить. Наученные заранее лакеи сняли с кресла шаль, прихватили блюдо с ожерельем из золотых монет, взяли из рук Гонеша серебряное кропило, флакон с розовым маслом и торжественно отнесли все в экипаж. Койлаш-бабу не остановил их — он решил, что таков, должно быть, обычай вице-губернатора.
Спрятавшись в соседней комнате, я наблюдал за всем происходящим, и меня буквально распирало от смеха. Наконец, не в силах дольше молчать, я выбежал в другую комнату, расположенную немного дальше той, где находились гость и хозяин. Безумный смех овладел мной, но вдруг я обнаружил, что в комнате кто-то есть.
На постели лежала девушка и безутешно рыдала. Мое внезапное вторжение и безудержное веселье подняли ее с постели. Ее черные, полные слез глаза метали стрелы молний, а прерывающийся от рыданий голос звучал, будто раскат грома: