А теперь попробуем представить, как же всё это происходило (могло произойти).
Дознание, которое вёл Александр Попович, на первых порах зашло в тупик. Святополк упорно отрицал обвинения в измене, ссылаясь на то, что послы и гонцы, сновавшие между Туровом и Гнезно, были заняты лишь подготовкой брака и последующим обустройством польской княжны на новом месте. Дань же он отказался платить по причине оскудения земли. Надо было дать людям хоть год передохнуть, чтобы с ним не поступили так же, как с пращуром Игорем. А Болеславна вообще ничего, наверное, толком не знала. Если же знала — то с полудетского перепугу забыла. И при попытках расспросить её лишь ревела белугой. А епископ Рейнберн, несомненно располагавший немалыми сведениями, интересовавшими киевскую службу безопасности, вскоре оказался бесполезен для следствия. Конечно, куда легче было бы разговорить «своих». Но их захватить не удалось. Волчий Хвост находился в это время у Болеслава, и о нём не было ни слуху ни духу, а устрашённая челядь разбежалась.
Попович почёсывал в затылке. Стоять с повинной головой «на ковре» перед гневавшимся князем ему порядком надоело. Допрашивать же Святополка «с пристрастием» Владимир строжайше запретил. Он не желал брать на душу новый грех. Попович был недоволен:
— Ну что на старости лет путается не в своё дело! И знать всё хочет, и ущипнуть никого нельзя. Даже за епископа выволочку устроил! Хотя он и вообще не наш, и дунули на него неосторожно всего-то раз. Не из-за того же он рассыпался... Или терпеть, когда тебя водят за нос?
Попович с удовольствием припомнил слышанную им притчу — не столь давно обманула Владимира красавица-поляница, приезжавшая в Киев выручать посаженного в погреб мужа и переодевшаяся удалым добрым молодцем, послом из восточной земли. Уж на какие только хитрости не пускался князь, чтобы дознаться до истины! И бороться со своими богатырями её принуждал, и в баню с ней (старый греховодник) во образе Адамове не стыдясь наладился, и постель её после сна осматривал. Примечал, где будет вмятина, на месте ли могутных плеч, или там, где естеству женскому положено. Да так и не угадал, опростоволосился. А теперь некстати душу свою спасать принялся. Взыграло в нём, вишь ты, ретиво сердцо... А взыскивать за молчание строптивого чада с кого опять норовит? С него, службы тайных дел начальника.
Неожиданно контрразведчиков выручил... Мишаточка! Не по годам хитрый плут, ударившийся было вместе со всеми в бега, по зрелом размышлении пришёл к выводу, что в дебрях Беловежья золотой казны не сыщешь и славы молодецкой не добудешь. А отсюда вытекало, что господина своего нужно сдавать. И не мешкая. Пока секреты, которыми он владеет, не перестали быть секретами. Он понимал, разумеется, что рискует, но всё-таки рассчитывал даже на нечто сверх помилования. Надежды Путятина сына оправдались наполовину. Его простили, но калиту (кошель) не отягчили. И уж совсем паче всякого ожидания оставили при Святополке соглядатаем (на тот случай, если наказание Туровского князя не будет очень суровым). Мишаточка переменился в лице и, крякнув, тут же торопливо склонился в поклоне...
Получив наконец нужные сведения, подтверждавшие его догадки и опасения, Владимир решил вновь пойти к пасынку, которого не видел с первого неудачного допроса. Пора было распорядиться его судьбой. Будет снова молчать и отнекиваться — придётся лишить его княжения и засадить в поруб где-нибудь в Пскове. На всю жизнь. Накинув на зябнущие плечи кунью шубу, князь шаркающими шагами пересёк обширный двор и, сопровождаемый Поповичем и телохранителями, вошёл в тесную клеть тюрьмы.
— Здоров ли, сыну? — тихо спросил он, при свете факелов всматриваясь выцветшими глазами в исхудалое, заросшее лицо узника.
— Благодарствую, батюшка, — ещё тише, едва шевеля пересохшими губами, выдавил Святополк. Мозг его лихорадочно работал. Он мгновенно понял причину этого неожиданного посещения. Несколько дней тому назад через зарешеченное оконце своей темницы он углядел среди постоянно толпящегося на княжеском дворе народа блестящую лысину и тучные телеса Мишаточки. Предав Святополка, тот вовсе и не думал скрываться. Напротив, его природная наглость находила удовлетворение в том, чтобы покрасоваться перед поверженным в прах властелином, у ног которого ему ещё недавно приходилось пресмыкаться. И поэтому он беззаботно «подставлялся», разговаривая у ворот с начальником стражи. Связать концы с концами Святополку было нетрудно. Мишаточка его выдал, и запираться дальше бессмысленно. Знать бы только, в чём именно оговорил его этот льстивый заугольник, которого, если обойдётся, он прикажет убить во пса место... Владимир словно читал его мысли.
— Ну что, сыну, по сю пору уста на замке держишь? — услышал Святополк знакомый насмешливый голос, в котором под старость появились какие-то скрипучие нотки. — Ино мы ключик-то уже подобрали...
На лице Святополка выступили красные пятна. Он всё ещё колебался. Зная уже, что для спасения надо покаяться, но боясь наговорить лишнего. О чём поведал Поповичу лысый сребролюбец? Только ли о Болеславе? Или зацепил и печенегов? Лишаться сразу обоих союзников Святополку никак не хотелось, какую бы участь ни уготовил ему подозрительно спокойный «батюшка». Оставшись один, он уж точно пропадёт. С нетерпением и страхом туровский князь ждал хоть какой-нибудь подсказки и дождался.
— Думаешь, для тебя старается Болеслав? — без гнева, скорее с укоризной спросил Владимир и пояснил, словно малому, неразумному дитяте: — Да он тобой и твоей землёй себе путь на Русь теребит. Хочешь быть приступкой, на которую он поставит свой Святогоров сапог? Выдержишь ли?
Иронизируя над непомерной толщиной и грузностью Болеслава, давно ставшего мишенью для придворных европейских острословов, князь одновременно пытался побольше задеть самолюбие Святополка. И попал в точку. Святополк не любил своего тестя. Как, впрочем, и свою дородную супругу, чьи стати, на его взгляд, очень напоминали Мишаточкины. Болеслав очень раздражал его своим высокомерием и грубостью, своим нескрываемым стремлением помыкать зятем как будущим слугой. Святополк злился, но терпел и старался быть ласковым с Болеславной, надеясь со временем показать ляхам, что они в нём ошиблись. Поэтому слова Владимира «занутрили» его, задели за живое. С другой стороны, и деваться ему было некуда. Момент для раскаяния созрел, и медлить уже было опасно... Святополк рухнул на колени и, обняв руками мягкие сафьяновые сапоги «батюшки», облил их почти искренними слезами. Потом несколько дней подряд он рассказывал всё более доверчиво слушавшему Владимиру о своих переговорах с Болеславом, уверяя, что помышлял лишь о самостоятельном княжении в Турове.
Наконец его красноречие иссякло. Он замолчал и с тревогой и надеждой стал ждать, что же скажет в ответ на покаянные речи блудного сына его «отец», воспитатель и верховный судья. Но князь лишь кивнул, тяжело поднялся и вышел в распахнутые отроками двери. Стража с факелами последовала за ним, и Святополк вновь оказался один в сгустившемся мраке ночи. Он был потрясён. Ему показалось, что всё пропало и он лишь без пользы оговорил себя.
Опасения его подтверждались. Дни проходили за днями, а Владимир больше не появлялся. Попытки расспросить Поповича, время от времени навещавшего знатного пленника, ни к чему не привели. Тот загадочно улыбался и осторожно разводил руками, стараясь не поломать слишком хрупкую для его мощной фигуры лавицу. Сказать ему в самом деле было нечего. Владимир не знал, на что решиться. И то собирался, не медля и часа, выпустить уже настрадавшегося племянника, то начинал сомневаться в искренности его раскаяния и опасаться за судьбу собственных детей. Святополк потерял счёт дням и почти не замечал смены времён года. Он словно провалился в недвижимую вечность. Но однажды в дверях появился чем-то встревоженный Попович и объявил, что князь его прощает и отсылает в ближний Вышгород. До Святополка не сразу дошёл смысл этих слов. Потом лицо его порозовело, у него перехватило дыхание. Дрогнувшим голосом он спросил, может ли повидать батюшку. Попович отрицательно покачал головой.
— Не здравит князь, — коротко ответил он. И тихо добавил: — Красное наше солнышко... — Ссутулясь, ближний Владимиров слуга вышел.
Эти слова, сулившие ещё более радужные перспективы, Святополк припомнил и осознал уже в дороге. А тогда он был переполнен самодовлеющим счастьем свободы. Правда, когда князь вышел из дворца, чтобы сесть на коня, у стремени его ждал весь как-то съёжившийся и даже несколько позеленевший Мишаточка. Но это не испортило Святополку настроения. Он только усмехнулся. Главное, что удача снова повернулась к нему лицом. А с этим пройдохой он теперь как-нибудь управится. Святополк не знал, с кем имел дело.
Новый заговор вызревал в Вышгороде погожими летними днями 1015 года, в лихорадочной спешке, диктовавшейся развитием событий. Участниками его, помимо Святополка, стали вышгородские бояре во главе с Путьшей. Ближайшие сподвижники Путьши — «Путьшина чадь» — даже известны по именам (из рассказа о покушении на князя Бориса): это Талец, Елович, Ляшько. Прозвище Талец указывает, вероятно, на происхождение от «таля» — заложника, каковыми чаще всего обменивалась Русь с печенегами. Похоже, что это была не случайная фигура в стане Святополка. А в рассказе об убийстве князя Глеба появляется ещё «окаянный Горясер» (трудно сказать, что это: собственное имя или нарицательное обозначение неквего исчадия ада); под его началом были «посланные от Святополка злые его слуги, немилостивые кръвопийцы, братоненавидемцы лютые зело, свирепые звери, душу изымающие».
Так что в Вышгороде, судя по всему, начали формироваться тайная служба и карательные органы Святополка — непременная составляющая всякой претендующей на власть силы. Возможно, именно с помощью Путьши и его «чади» Святополк неусыпно следил за делами в столице и княжеском селе Берестове, где лежал больной Владимир. Чтобы в нужную минуту оказаться в центре событий и не просто ожидать, а деятельно готовить свой «час».
Где застало Святополка 15 июля — день смерти Владимира? «Сказание о Борисе и Глебе» и летопись отвечают на этот вопрос по-разному. По летописи, Святополк был в столице, по «Сказанию» (как видно из контекста) — в Берестове. Велика ли разница? Очень велика. По «Сказанию» получается, что Святополк «потаил» смерть Владимира, а значит, был хозяином положения, распоряжался и, по-видимому, к тому времени был уже полностью прощён Владимиром. А отсюда недалеко уже до предположения, что «Святополк — регент при Владимире» и т. п. В это, разумеется, трудно поверить. Однако вполне уместным и даже необходимым можно признать, что умирающий князь вызвал к себе для христианского прощания опального племянника. Но почему в Киеве в это время, кажется, не было собственных сыновей Владимира? За исключением, может быть, Глеба? Ну, положим, с Ярополком Владимир находился в то время в состоянии войны. Борис был в печенежском походе. Но Мстислав и другие? Святослав, Глеб, Судислав? Почему не послали за ними? Не следует ли отсюда, что великий князь Владимир не чувствовал ещё нужды в семейном съезде? Иначе говоря, надеялся справиться с болезнью. Не потому ли он не сделал никаких распоряжений о престолонаследии? Ведь ни одно из действующих лиц разыгравшейся трагедии не апеллировало ни к устно выраженной воле, ни к письменному завещанию Владимира. Западный хронист Титмар Мерзебургский, как мы помним, сообщает о двух Владимировых сыновьях-наследниках, но в русских источниках об этом ни слова. Или болезнь Владимира была внезапной и скоротечной?
Точнее всех, мне кажется, знал, как было дело, Нестор, писавший в «Чтении о Борисе и Глебе», что Святополк, прослышав о случившемся в Берестове, сел на коня и «скоро доиде Кыева града». Значит, Святополк ожидал известий в своей «штаб-квартире» в Вышгороде и проведал о смерти князя вопреки стараниям Владимировых бояр, не желавших, чтобы именно Святополк узнал об этом важном факте раньше других братьев. Святополк, однако, имел свои каналы информации и не замедлил появиться в Киеве.
В таком варианте ситуация прочитывается достаточно просто. Оказавшись по милости фортуны единственным из претендентов на престол в нужное время в нужном месте, вышгородский ссыльный без труда мог сообразить, что и в какой последовательности предстояло ему совершить ради достижения поставленной цели. Узнав — очевидно, через своих доброхотов и платных агентов, — что старый князь никаких распоряжений о наследовании не отдал, он понял, что это обрекает его на конкуренцию если не со всеми родными сыновьями Владимира, то, по крайней мере, с большей их частью. Самых грозных и опасных соперников было трое: Ярослав, Мстислав и Борис. Ярослав далеко. Подослать к новгородскому князю наёмных убийц — дело практически неосуществимое. Значит, спор с ним предстоит решать военной силой, а её ещё нужно было приобрести. Мстислав тоже далеко — в Тмуторокани. Со Святополком их разделяют печенежские степи. Барьер надёжный. Он, Святополк, позаботится сделать его ещё надёжней. Теперь — Борис.
А теперь попробуем представить, как же всё это происходило (могло произойти).
Дознание, которое вёл Александр Попович, на первых порах зашло в тупик. Святополк упорно отрицал обвинения в измене, ссылаясь на то, что послы и гонцы, сновавшие между Туровом и Гнезно, были заняты лишь подготовкой брака и последующим обустройством польской княжны на новом месте. Дань же он отказался платить по причине оскудения земли. Надо было дать людям хоть год передохнуть, чтобы с ним не поступили так же, как с пращуром Игорем. А Болеславна вообще ничего, наверное, толком не знала. Если же знала — то с полудетского перепугу забыла. И при попытках расспросить её лишь ревела белугой. А епископ Рейнберн, несомненно располагавший немалыми сведениями, интересовавшими киевскую службу безопасности, вскоре оказался бесполезен для следствия. Конечно, куда легче было бы разговорить «своих». Но их захватить не удалось. Волчий Хвост находился в это время у Болеслава, и о нём не было ни слуху ни духу, а устрашённая челядь разбежалась.
Попович почёсывал в затылке. Стоять с повинной головой «на ковре» перед гневавшимся князем ему порядком надоело. Допрашивать же Святополка «с пристрастием» Владимир строжайше запретил. Он не желал брать на душу новый грех. Попович был недоволен:
— Ну что на старости лет путается не в своё дело! И знать всё хочет, и ущипнуть никого нельзя. Даже за епископа выволочку устроил! Хотя он и вообще не наш, и дунули на него неосторожно всего-то раз. Не из-за того же он рассыпался... Или терпеть, когда тебя водят за нос?
Попович с удовольствием припомнил слышанную им притчу — не столь давно обманула Владимира красавица-поляница, приезжавшая в Киев выручать посаженного в погреб мужа и переодевшаяся удалым добрым молодцем, послом из восточной земли. Уж на какие только хитрости не пускался князь, чтобы дознаться до истины! И бороться со своими богатырями её принуждал, и в баню с ней (старый греховодник) во образе Адамове не стыдясь наладился, и постель её после сна осматривал. Примечал, где будет вмятина, на месте ли могутных плеч, или там, где естеству женскому положено. Да так и не угадал, опростоволосился. А теперь некстати душу свою спасать принялся. Взыграло в нём, вишь ты, ретиво сердцо... А взыскивать за молчание строптивого чада с кого опять норовит? С него, службы тайных дел начальника.
Неожиданно контрразведчиков выручил... Мишаточка! Не по годам хитрый плут, ударившийся было вместе со всеми в бега, по зрелом размышлении пришёл к выводу, что в дебрях Беловежья золотой казны не сыщешь и славы молодецкой не добудешь. А отсюда вытекало, что господина своего нужно сдавать. И не мешкая. Пока секреты, которыми он владеет, не перестали быть секретами. Он понимал, разумеется, что рискует, но всё-таки рассчитывал даже на нечто сверх помилования. Надежды Путятина сына оправдались наполовину. Его простили, но калиту (кошель) не отягчили. И уж совсем паче всякого ожидания оставили при Святополке соглядатаем (на тот случай, если наказание Туровского князя не будет очень суровым). Мишаточка переменился в лице и, крякнув, тут же торопливо склонился в поклоне...
Получив наконец нужные сведения, подтверждавшие его догадки и опасения, Владимир решил вновь пойти к пасынку, которого не видел с первого неудачного допроса. Пора было распорядиться его судьбой. Будет снова молчать и отнекиваться — придётся лишить его княжения и засадить в поруб где-нибудь в Пскове. На всю жизнь. Накинув на зябнущие плечи кунью шубу, князь шаркающими шагами пересёк обширный двор и, сопровождаемый Поповичем и телохранителями, вошёл в тесную клеть тюрьмы.
— Здоров ли, сыну? — тихо спросил он, при свете факелов всматриваясь выцветшими глазами в исхудалое, заросшее лицо узника.
— Благодарствую, батюшка, — ещё тише, едва шевеля пересохшими губами, выдавил Святополк. Мозг его лихорадочно работал. Он мгновенно понял причину этого неожиданного посещения. Несколько дней тому назад через зарешеченное оконце своей темницы он углядел среди постоянно толпящегося на княжеском дворе народа блестящую лысину и тучные телеса Мишаточки. Предав Святополка, тот вовсе и не думал скрываться. Напротив, его природная наглость находила удовлетворение в том, чтобы покрасоваться перед поверженным в прах властелином, у ног которого ему ещё недавно приходилось пресмыкаться. И поэтому он беззаботно «подставлялся», разговаривая у ворот с начальником стражи. Связать концы с концами Святополку было нетрудно. Мишаточка его выдал, и запираться дальше бессмысленно. Знать бы только, в чём именно оговорил его этот льстивый заугольник, которого, если обойдётся, он прикажет убить во пса место... Владимир словно читал его мысли.
— Ну что, сыну, по сю пору уста на замке держишь? — услышал Святополк знакомый насмешливый голос, в котором под старость появились какие-то скрипучие нотки. — Ино мы ключик-то уже подобрали...
На лице Святополка выступили красные пятна. Он всё ещё колебался. Зная уже, что для спасения надо покаяться, но боясь наговорить лишнего. О чём поведал Поповичу лысый сребролюбец? Только ли о Болеславе? Или зацепил и печенегов? Лишаться сразу обоих союзников Святополку никак не хотелось, какую бы участь ни уготовил ему подозрительно спокойный «батюшка». Оставшись один, он уж точно пропадёт. С нетерпением и страхом туровский князь ждал хоть какой-нибудь подсказки и дождался.
— Думаешь, для тебя старается Болеслав? — без гнева, скорее с укоризной спросил Владимир и пояснил, словно малому, неразумному дитяте: — Да он тобой и твоей землёй себе путь на Русь теребит. Хочешь быть приступкой, на которую он поставит свой Святогоров сапог? Выдержишь ли?
Иронизируя над непомерной толщиной и грузностью Болеслава, давно ставшего мишенью для придворных европейских острословов, князь одновременно пытался побольше задеть самолюбие Святополка. И попал в точку. Святополк не любил своего тестя. Как, впрочем, и свою дородную супругу, чьи стати, на его взгляд, очень напоминали Мишаточкины. Болеслав очень раздражал его своим высокомерием и грубостью, своим нескрываемым стремлением помыкать зятем как будущим слугой. Святополк злился, но терпел и старался быть ласковым с Болеславной, надеясь со временем показать ляхам, что они в нём ошиблись. Поэтому слова Владимира «занутрили» его, задели за живое. С другой стороны, и деваться ему было некуда. Момент для раскаяния созрел, и медлить уже было опасно... Святополк рухнул на колени и, обняв руками мягкие сафьяновые сапоги «батюшки», облил их почти искренними слезами. Потом несколько дней подряд он рассказывал всё более доверчиво слушавшему Владимиру о своих переговорах с Болеславом, уверяя, что помышлял лишь о самостоятельном княжении в Турове.
Наконец его красноречие иссякло. Он замолчал и с тревогой и надеждой стал ждать, что же скажет в ответ на покаянные речи блудного сына его «отец», воспитатель и верховный судья. Но князь лишь кивнул, тяжело поднялся и вышел в распахнутые отроками двери. Стража с факелами последовала за ним, и Святополк вновь оказался один в сгустившемся мраке ночи. Он был потрясён. Ему показалось, что всё пропало и он лишь без пользы оговорил себя.
Опасения его подтверждались. Дни проходили за днями, а Владимир больше не появлялся. Попытки расспросить Поповича, время от времени навещавшего знатного пленника, ни к чему не привели. Тот загадочно улыбался и осторожно разводил руками, стараясь не поломать слишком хрупкую для его мощной фигуры лавицу. Сказать ему в самом деле было нечего. Владимир не знал, на что решиться. И то собирался, не медля и часа, выпустить уже настрадавшегося племянника, то начинал сомневаться в искренности его раскаяния и опасаться за судьбу собственных детей. Святополк потерял счёт дням и почти не замечал смены времён года. Он словно провалился в недвижимую вечность. Но однажды в дверях появился чем-то встревоженный Попович и объявил, что князь его прощает и отсылает в ближний Вышгород. До Святополка не сразу дошёл смысл этих слов. Потом лицо его порозовело, у него перехватило дыхание. Дрогнувшим голосом он спросил, может ли повидать батюшку. Попович отрицательно покачал головой.
— Не здравит князь, — коротко ответил он. И тихо добавил: — Красное наше солнышко... — Ссутулясь, ближний Владимиров слуга вышел.
Эти слова, сулившие ещё более радужные перспективы, Святополк припомнил и осознал уже в дороге. А тогда он был переполнен самодовлеющим счастьем свободы. Правда, когда князь вышел из дворца, чтобы сесть на коня, у стремени его ждал весь как-то съёжившийся и даже несколько позеленевший Мишаточка. Но это не испортило Святополку настроения. Он только усмехнулся. Главное, что удача снова повернулась к нему лицом. А с этим пройдохой он теперь как-нибудь управится. Святополк не знал, с кем имел дело.
Новый заговор вызревал в Вышгороде погожими летними днями 1015 года, в лихорадочной спешке, диктовавшейся развитием событий. Участниками его, помимо Святополка, стали вышгородские бояре во главе с Путьшей. Ближайшие сподвижники Путьши — «Путьшина чадь» — даже известны по именам (из рассказа о покушении на князя Бориса): это Талец, Елович, Ляшько. Прозвище Талец указывает, вероятно, на происхождение от «таля» — заложника, каковыми чаще всего обменивалась Русь с печенегами. Похоже, что это была не случайная фигура в стане Святополка. А в рассказе об убийстве князя Глеба появляется ещё «окаянный Горясер» (трудно сказать, что это: собственное имя или нарицательное обозначение неквего исчадия ада); под его началом были «посланные от Святополка злые его слуги, немилостивые кръвопийцы, братоненавидемцы лютые зело, свирепые звери, душу изымающие».
Так что в Вышгороде, судя по всему, начали формироваться тайная служба и карательные органы Святополка — непременная составляющая всякой претендующей на власть силы. Возможно, именно с помощью Путьши и его «чади» Святополк неусыпно следил за делами в столице и княжеском селе Берестове, где лежал больной Владимир. Чтобы в нужную минуту оказаться в центре событий и не просто ожидать, а деятельно готовить свой «час».
Где застало Святополка 15 июля — день смерти Владимира? «Сказание о Борисе и Глебе» и летопись отвечают на этот вопрос по-разному. По летописи, Святополк был в столице, по «Сказанию» (как видно из контекста) — в Берестове. Велика ли разница? Очень велика. По «Сказанию» получается, что Святополк «потаил» смерть Владимира, а значит, был хозяином положения, распоряжался и, по-видимому, к тому времени был уже полностью прощён Владимиром. А отсюда недалеко уже до предположения, что «Святополк — регент при Владимире» и т. п. В это, разумеется, трудно поверить. Однако вполне уместным и даже необходимым можно признать, что умирающий князь вызвал к себе для христианского прощания опального племянника. Но почему в Киеве в это время, кажется, не было собственных сыновей Владимира? За исключением, может быть, Глеба? Ну, положим, с Ярополком Владимир находился в то время в состоянии войны. Борис был в печенежском походе. Но Мстислав и другие? Святослав, Глеб, Судислав? Почему не послали за ними? Не следует ли отсюда, что великий князь Владимир не чувствовал ещё нужды в семейном съезде? Иначе говоря, надеялся справиться с болезнью. Не потому ли он не сделал никаких распоряжений о престолонаследии? Ведь ни одно из действующих лиц разыгравшейся трагедии не апеллировало ни к устно выраженной воле, ни к письменному завещанию Владимира. Западный хронист Титмар Мерзебургский, как мы помним, сообщает о двух Владимировых сыновьях-наследниках, но в русских источниках об этом ни слова. Или болезнь Владимира была внезапной и скоротечной?
Точнее всех, мне кажется, знал, как было дело, Нестор, писавший в «Чтении о Борисе и Глебе», что Святополк, прослышав о случившемся в Берестове, сел на коня и «скоро доиде Кыева града». Значит, Святополк ожидал известий в своей «штаб-квартире» в Вышгороде и проведал о смерти князя вопреки стараниям Владимировых бояр, не желавших, чтобы именно Святополк узнал об этом важном факте раньше других братьев. Святополк, однако, имел свои каналы информации и не замедлил появиться в Киеве.
В таком варианте ситуация прочитывается достаточно просто. Оказавшись по милости фортуны единственным из претендентов на престол в нужное время в нужном месте, вышгородский ссыльный без труда мог сообразить, что и в какой последовательности предстояло ему совершить ради достижения поставленной цели. Узнав — очевидно, через своих доброхотов и платных агентов, — что старый князь никаких распоряжений о наследовании не отдал, он понял, что это обрекает его на конкуренцию если не со всеми родными сыновьями Владимира, то, по крайней мере, с большей их частью. Самых грозных и опасных соперников было трое: Ярослав, Мстислав и Борис. Ярослав далеко. Подослать к новгородскому князю наёмных убийц — дело практически неосуществимое. Значит, спор с ним предстоит решать военной силой, а её ещё нужно было приобрести. Мстислав тоже далеко — в Тмуторокани. Со Святополком их разделяют печенежские степи. Барьер надёжный. Он, Святополк, позаботится сделать его ещё надёжней. Теперь — Борис.