— Не знаю.
— Видел без паранджи?
— Видел, но не смотрел. Не пора.
— Кто это знает, кроме родителей. Другие бы мечтали о такой красивой и такой богатой.
Из комнаты матери вышла Садыка, лицо в слезах, губы дрожат.
— Мне идти? — спросила Русора.
— Нет. Она маленьких зовет. Она сказала, пусть маленькие сначала, пока есть силы говорить. Русора, говорит, все и без слов поймет.
Три младших брата вошли вместе, а выходили по одному. Первым — пятилетний Юсуп. В руках у него был леденец. Откуда только мать нашла конфетку. Давно, видно, прятала. Юсуп держал конфету перед собой, смотрел неотрывно, но разворачивать бумажку не спешил.
— Что она сказала, Юсупджан?
— Она сказала: ты мое зернышко. — Юсуп положил конфету на палас, внимательно поглядел на старшего брата, спросил строго: — Когда она умрет, можно мне будет носилки нести?
— Нет, дорогой братик. Тебе нельзя, ты еще не мужчина. Ты пока зернышко.
Юсуп беззвучно заплакал, потом взял конфету с пола и, не оборачиваясь, скрылся за дверью.
Потом вышли Нугман и Усман.
— Мама скоро умрет? — спросил Нугман. — Скажите, Акмаль-ака, она скоро умрет?
— Почему ты меня спрашиваешь?
— Она про вас сказала, что вы все знаете, чтоб мы вас слушались.
Робкие ребята, одному пятнадцать, другой на два года младше, а робкие, нерешительные, можно даже сказать — забитые. Им в семье пришлось тяжелее всех. Всегда рядом с суровым отцом, всегда на виду, болезненные, теперь часто очень голодные, раздражавшие отца своей покорностью больше, чем Карим и Акмаль своим упрямством.
— Велела кенойе позвать, — сказал Усман.
Трудно приходилось единственной невестке в доме, где так много мужчин, где свекор раздражителен, а муж требователен и скуп на ласку. Трудно всех накормить, всех обстирать, в чистоте держать огромный дом, доить корову, ухаживать за овцами. Худенькая, слабая, бледная. Не на женщину замужнюю похожа, а на девочку, второй год живет с мужем, а не беременеет. В дверь невестка входит как-то робко, чуть приоткрыв, бочком, чтобы никого не беспокоить, не привлекать к себе внимания.
Икрам-домла мог бы распустить учеников по домам. Время. Ребятишки ерзали и переглядывались, перешептывались, плохо слушали учителя.
Учитель не спешил, встреча с сыном тревожила его, может быть, пугала. Надо было и жену навестить, пора. Он ушел от нее на рассвете, долго глядел на спящую, невольно представлял ее в саване. Наверное, и тогда у нее будет такое же спокойное мудрое лицо. Ей было четырнадцать, когда она стала ему женой.
Икрам-домла на полуслове оборвал урок, когда понял, что губы и язык говорят сами по себе, вдалеке от мыслей.
— Не знаю.
— Видел без паранджи?
— Видел, но не смотрел. Не пора.
— Кто это знает, кроме родителей. Другие бы мечтали о такой красивой и такой богатой.
Из комнаты матери вышла Садыка, лицо в слезах, губы дрожат.
— Мне идти? — спросила Русора.
— Нет. Она маленьких зовет. Она сказала, пусть маленькие сначала, пока есть силы говорить. Русора, говорит, все и без слов поймет.
Три младших брата вошли вместе, а выходили по одному. Первым — пятилетний Юсуп. В руках у него был леденец. Откуда только мать нашла конфетку. Давно, видно, прятала. Юсуп держал конфету перед собой, смотрел неотрывно, но разворачивать бумажку не спешил.
— Что она сказала, Юсупджан?
— Она сказала: ты мое зернышко. — Юсуп положил конфету на палас, внимательно поглядел на старшего брата, спросил строго: — Когда она умрет, можно мне будет носилки нести?
— Нет, дорогой братик. Тебе нельзя, ты еще не мужчина. Ты пока зернышко.
Юсуп беззвучно заплакал, потом взял конфету с пола и, не оборачиваясь, скрылся за дверью.
Потом вышли Нугман и Усман.
— Мама скоро умрет? — спросил Нугман. — Скажите, Акмаль-ака, она скоро умрет?
— Почему ты меня спрашиваешь?
— Она про вас сказала, что вы все знаете, чтоб мы вас слушались.
Робкие ребята, одному пятнадцать, другой на два года младше, а робкие, нерешительные, можно даже сказать — забитые. Им в семье пришлось тяжелее всех. Всегда рядом с суровым отцом, всегда на виду, болезненные, теперь часто очень голодные, раздражавшие отца своей покорностью больше, чем Карим и Акмаль своим упрямством.
— Велела кенойе позвать, — сказал Усман.
Трудно приходилось единственной невестке в доме, где так много мужчин, где свекор раздражителен, а муж требователен и скуп на ласку. Трудно всех накормить, всех обстирать, в чистоте держать огромный дом, доить корову, ухаживать за овцами. Худенькая, слабая, бледная. Не на женщину замужнюю похожа, а на девочку, второй год живет с мужем, а не беременеет. В дверь невестка входит как-то робко, чуть приоткрыв, бочком, чтобы никого не беспокоить, не привлекать к себе внимания.
Икрам-домла мог бы распустить учеников по домам. Время. Ребятишки ерзали и переглядывались, перешептывались, плохо слушали учителя.
Учитель не спешил, встреча с сыном тревожила его, может быть, пугала. Надо было и жену навестить, пора. Он ушел от нее на рассвете, долго глядел на спящую, невольно представлял ее в саване. Наверное, и тогда у нее будет такое же спокойное мудрое лицо. Ей было четырнадцать, когда она стала ему женой.
Икрам-домла на полуслове оборвал урок, когда понял, что губы и язык говорят сами по себе, вдалеке от мыслей.